Имена

Вань — так зовёт его мама. В детстве, когда он пешком ходил под стол, а кудрявые воллсы были тоньше, пушистее и на полтона светлее, она подзывала его к себе в садике. — Вань, пойдем, — и он бежал с мальчишеского уголка с игрушками через низкие столики, казавшиеся тогда большими, и обнимал её за ногу. Как и сейчас она была тонкой, но маленькому Ване она казалась в самый раз — теплая и руки могли зацепиться замочком сзади, чтобы сдать покрепче. Рука трепала его по макушке и вела одеваться: помогала натянуть носки и завязать на бантик шапку. Иногда мама зовёт его Ванюша, в моменте игнорирую последнюю «а». — Ванюш, иди кушать, — и Ваня вылазит из своей комнаты и спешит к столу с подгоревшими тефтелями и комковатым пюре. Но еда все равно всегда вкусная, потому что мамина и потому что Ване далеко все равно на её вкус. Мама работает, он шляется то с друзьями, то с «коллегами», и видятся они редко, поэтому поужинать за одним столом приятно и слишком тоскливо. Приятно, от того, что скучает, тоскливо, от того же. Раньше каждую субботу они вместе смотрели фильмы на СТС, а теперь каждый вечер субботы он на вписках или с пацанами, а мама, как выяснилось, совсем не на работе. Кислов — так зовёт его каждая училка и один конкретный мент, добавляя для красоты и важности «гаденыш» и «твою мать». Его голос всегда сердитый и требовательный с нотками рассшатанной психики и какой-то непонятной для Вани ненависти. И ведь этот мент трахает его мать. В детстве Константин Анатольевич был просто Дядей Костей, папой Бори и тем, кто иногда в полицейской форме заскакивал за сыном в школу, до конца второго класса. Теперь Дядя-Костя-Константин-Анатольевич ловит его у полян и пытается вытрясти всю дурь из башки из рюкзака. И Ваня каждый раз не знает, благодарить судьбу за то, что его поймал именно он, или ненавидеть, ведь ему хватает наглости угрожать рассказать все матери и, наконец, отправить в колонию. Ване нравится мамино пыльно-розовое пальто и не нравится как этот цвет смотрится на тёмно-синей ментовской ткани. Но он, вопреки всем своим желания и надеждам, всё чаще замечает их вместе. Случайно, на углу улицы, быстро исчезающими, в служебной машине под тенью деревьев. Ваня хочет думать, что у него галлюцинации. Ваня и Иван — так зовёт его новообретенный давно потерянный отец. Голос дрожжит от нервозности и ломки, отдает противной хрипотцой и Ваня не хочет думать, что однажды будет звучать так же, если не войдёт в клуб27. Когда Ваня был маленьким он спрашивал у мамы, где его папа и та молчала, стыдливо отводила глаза, даже не пыталась что-то выдумать. И Ваня, полный искренних эмоций и детской наивности воображал его космонавтом, застрявшим на луне, как в «утиных историях», или тайным агентом, который работает под прикрытием и не может с ними встретиться, потому что на кону стоит судьба мира. Со временем он забыл че эти мечты, поэтому, когда мама, расслабленная от его таблетки рассказала про отца-героя, он безоговорочно поверит. Восторг и гордость разлились наслаждением более приятным, чем наркотики, и он смотрел на потолок и думал как круто быть сыном крутого человека. Оказалось, мама бессовестно соврала, а его отец жалкий врач-наркоман, который даже не знал о его существовании, пока добрый Ваня не решил поделиться с ним, трясущимися от ломки, своими запасами. Его отец не герой, а облезшее и бородатое чмо, которое собьют на каком-нибудь роллс-ройсе посреди ночи и не остановятся. Ещё Иваном его звал Проповедник, но тот закончил трупом на асфальте раньше его родного отца. Киса — так зовут его друзья. Мел, Гендос и Хенк. С ними он пьет, курит и хранит тайну под сердцем черной надписью на рёбрах. Киса от Мела звучало по истине депрессивно, полностью соответствуя амплуа питерского интелегента. Теперь ничего из его уст не звучит, ни депрессивно, ни радостно, ни как либо ещё, потому что справедливый и честный Мел лежит с простреленной шеей с трубками и аппаратом ИВЛ. Спит весь бледный и не читает свои стихи незнакомого поэта маркером на заброшках. Гендос звал его по кличке всегда с азартом и понимаем учёта в наркологичке, какой-то старшинской заботой, будучи старше их всех на пару лет. — Киса, держи от меня, — улыбался он, когда протягивал самокрутки или кидал жестяную банку пива. И Ваня кивал, радовался и закуривал. Где Генка теперь никто не знает, только Константин вскользь, пока прессовал его и сына из-за «Черной весны», упомянул, что Зуев в розыске. В дырявом корыте курортного городка он, наверно, больше не появится. Киса голосом Хенка всегда звучало нежно и успокаивающе, потому что Хенк всегда одергивал Ваню от дебильный поступков, которые тот от своей вспыльчивости мог совершить. Когда он говорил без «а», как мама, он или готов был ему врезать, ответив на агрессию, или сказать ублюдскую по своему содержанию шутку, показать мем или предложить заняться откровенной хуйней. Последние несколько недель «Кис» звучит от Хенка только умоляющим и виноватым тоном, потому что он тварь и ментеныш, предавший всех разом и не заслуживающий прощения. Он светит своими щенячьими глазами из-под отросших белых волос, сжимает ванины плечи в попытке остановить хоть на пару секунд, и зовёт его по имени. Не Киса, не Ваня или Кислов, а Кис-Вань, с паузой между двумя частями, будто не знает как лучше. Ваня всегда смотрит на него долю секунды, прежде чем ядовито прошипеть с попыткой не сорваться в ненависть: — Отвали от меня, ментеныш сраный. Ваня не хочет его ненавидеть, потому что Хенк — Боря — единственное, что осталось из прошлого, потому что его Кис-Вань это воспоминания из песочницы и задавленных по весне пчелах, это вкус первой отвратительной охоты и дружеское рукопожатие, потому что оно отдает тем же послевкусием, что и мама в одной машине с ментом, отец-разочарование, философские бредни Проповедника, пиканье в палате Мела и сгоревшая база. «Кис-Вань» от Маши, с которой он пропустил всё месиво, набухавшийся, зацеллванный и укуренный, звучит совсем неприятно, в отличие от бориного.