Аспид

Сандей любит белый цвет. Он предпочитает светлые (желательно белые) одежды, белые интерьеры, даже белое постельное белье. Робин лежит поперек кровати на белой простыне из нежнейшего сатина, ласкающего кожу. Белое одеяло свисает с угла кровати на пол. Белый — цвет чистоты и невинности. Отлично контрастирует с порочностью их души. Не его, именно их. Потому что душа у них одна на двоих. — Твой перфекционизм сильнее любви к брату? — Сандей стоит у окна спиной к Робин, застегивает манжеты рубашки, говорит все еще мягко, но в голосе чувствуется оттенок горечи — как в светлом нефильтрованном пиве, которое совершенно не подходит Робин, но от чего-то нравится ей намного больше приторно-сладкой Услады. — Как и твоя мания контроля сильнее любви к сестре. Он оборачивается. Золото глаз скользит по коже, разливается искрящимся шампанским, пачкает и оставляет липкий след. — Что же мы делаем друг с другом? — Сандей говорит тише. Спокойно и ровно, но боль в его голосе резонирует с каждой клеточкой тела Робин. — Завтра все это закончится. Я обещаю, брат. Она тянется к нему рукой, протягивает тонкие длинные пальцы, зная, что за этим жестом последует мягкий поцелуй. Сандей садится рядом на край кровати, послушно целует костяшки пальцев, и смотрит на Робин, ни на миг не спуская глаз. Когда-то, когда они были детьми, Сандей был первым, кто поцеловал ее руку. Сандей вообще во всем и всегда для Робин был первым. Первый друг, первый слушатель, первая любовь, первый критик. Сандей был всем для Робин, и от этого она задыхалась. В ее жизни существовал только он, постепенно изолирующий ее ото всех остальных. Сандей всегда — с детства — поощрял ее стремление петь, но с годами сцена, собирающая миллионы, превратилась для Робин в клетку. Сандей откидывал покрывало только тогда, когда считал нужным, позволяя своей птичке петь, но не выпуская за границы сцены к другим людям. И она пела. Робин сама это позволила. Довела до состояния, когда Сандей уже не мог остановиться. И теперь сама должна была все исправить. «Птица рождается без оков». Робин привлекает его к себе, заставляя наклониться, и это создает иллюзию, будто она управляет им, а не наоборот. Сандей всегда покорен и готов исполнять любые капризы, но только если те не касаются ее попыток сблизиться с другими людьми. Он целует ее шею в уголок между ухом и челюстью. Перья крыла случайно гладят его по лицу. Робин делает тяжелый глубокий вдох, вытягиваясь на кровати. Подставляется под трепетные прикосновения, отклоняет голову вбок. Медленно умирает от яда опускающихся ниже поцелуев. — Я всегда был твоим самым преданным фанатом, — Сандей отстраняется, чтобы нависнуть над Робин, пытается заглянуть ей в глаза, почти что молит — посмотри на меня, — но Робин только жмурится крепче. — Неужели чье-то чужое мнение для тебя важнее меня? Важнее нас. Важнее Семьи. Робин решила сбежать с Пенаконии еще год назад. Она долго и очень аккуратно подготавливала почву, понимая, что брат просто так не отпустит. Искала лазейки, сочиняла поводы и причины, пока не создала удовлетворительную и правдоподобную картинку. Официально Робин решила уехать, чтобы развиваться. Чтобы расширить влияние Семьи за пределами Пенаконии. Чтобы привлечь как можно больше внимания к их дому. Официально ей захотелось мировой славы и признания, которых никак нельзя было достичь в условиях, созданных братом. Сандей никогда не был глупым. Поэтому он, конечно же, все понял. Но препятствовать особо не стал, потому что Семья поддержала амбиции Робин и решила извлечь из этого собственную выгоду. — Нет, — просто отвечает Робин и, наконец, открывает глаза, встречаясь со змеиным золотом. Многие сравнивают Сандея с Серафимом из древнейшей человеческой религии. Но Робин видит в нем только Аспида. Крылатого змея с ядом, текущим с его клыков. — Я делаю это ради Семьи. И ради тебя. И ради себя. Потому что иначе от нас очень скоро совсем ничего не останется, — Робин говорит напевно, улыбается, кладя ладони Сандею на щеки. — Позволь моему сердцу храбро расправить крылья. Робин такой же коварный Аспид. Они отлично гармонируют друг с другом. Ее руки опускаются ему на грудь, расстегивают только недавно застегнутую рубашку, забираясь под ткань, чтобы согреться. Сандей невольно вздрагивает от их ледяного холода, но не отстраняется. Во взгляде его — скорбь, как у ликов святых. На губах — измученная лихорадкой улыбка. Сандей дрожит, но уже не от холода, это боль вперемешку с яростью, это злость, ненависть, обида, любовь. Это гармонический резонанс, вызыванный звуками ее нежного голоса. Робин всю жизнь во власти Сандея, но иногда — как сейчас — это Сандей во власти Робин. Она может делать с его телом, что хочет, жаль, что ничего не может поделать с душой. Робин обнимает коленями его бока, чтобы было удобнее, а ладони ее, скользнув от груди к ключице, заползают точно змеи Сандею за ворот. Пусть их тела резонируют, пусть каждое движение превращается в тайну гармонических эмоций. Пусть каждый вздох создает свою музыку. Пусть. — Я найду способ вернуть тебя. И когда ты вернешься, ты снова будешь только моя, — его губы касаются ее губ каждым словом. Обещают. Клянутся. Но Робин ни за что не позволит себя вернуть. Сандей втягивает кожу шеи ртом, прихватывает чуть зубами, чтобы оставить еще один след. Маленькое прощальное напоминание, напутствие перед началом долгого пути прочь от него. Руки гладят узкие ребра, пальцы проходят по ним как по клавишам клавесина, извлекая в ответ тихий, но мелодичный стон. — Ты — мой сон, — его голос снова превращается в шепот над ухом, в сладкий лихорадочный бред. — Моя самая дивная грёза. Робин закусывает губу, всхлипывая от очередного толчка, пока Сандей прислоняется головой к ее виску. Он — ее самый солнечный день. Он — ее крылья. И Робин прекрасно знает, что покинув Сандея обречет себя на тысячи дней непроглядного ливня, сотни ночей холодных туманов, миллионы часов тоски и практически наркотической ломки. Но лучше жить в холоде и дожде, чем умереть за единственный день под солнцем. Ведь даже потеряв крылья, птица все еще может петь.