I wish I could pull out my eyes, you wish you could to try them on

Саймон Хенрикссон. Это имя сейчас на слуху. Сплетни о нём расползлись по колледжу Харбор со стремительностью чумы: сначала любительницы слухов, эти сбившиеся в стаи падальщиков девчонки с нездоровым интересом к чужой личной жизни, шептались о нём по углам; потом их фанатичное стремление выставить парня в дурном свете подхватили мимо проходящие зеваки, которым невыносимо скучно проживать свои подростковые годы без драмы; затем Хенрикссон, по вине гнусных слухов или по своей собственной, нажил себе врагов, и те стали заражать других своим отвращением насильно. Вскоре об отшельнике-первогодке в серой толстовке знали абсолютно все. Он стал одной из тех баек, что наполняют серые будни щекочущим шармом жестокости. Саймон Хенрикссон — ненормальный. Не приближайтесь к нему, если не хотите проблем. В свободное от учёбы время Саймон Хенрикссон сворачивает головы птицам и травит уличных собак. Саймон Хенрикссон притащил в колледж перочинный нож и изрезал спортивную форму женской команды по волейболу, потому что ненавидит женщин и считает их всех грязными шлюхами. Преподаватель истории, поставивший Саймону Хенрикссону плохую оценку за тест, оказался в больнице с десятью ножевыми ранениями. Саймон Хенрикссон любит выкалывать глаза бездомным, когда те благодарно тянутся к нему за купюрой-приманкой. Саймон Хенрикссон вылавливает одиноких студентов в туалетах и заставляет их делать постыдные вещи на камеру. Видели девчонку по имени Софи, что одиноко бродит вдали от всех и ни с кем не разговаривает? Саймон Хенрикссон изнасиловал её, но бедняжка слишком его боится, чтобы кому-нибудь рассказать. Саймон Хенрикссон. Саймон Хенрикссон. Саймон Хенрикссон. Парень обрёл удивительную популярность всего за каких-то полгода учёбы. Люди его ненавидят. Люди его боятся. Люди в тайне боготворят его за то, что он раскрашивает их скучные блеклые жизни. Всем нужно доступное ощущение опасности под боком. Саймон Хенрикссон — поставщик сытного адреналина. Дешёвый наркотик. Почитаемый козёл отпущения. Но что самое главное — своей роли он ни в коем разе не противится. Никто не слышал от него ни возмущения, ни жалостливых просьб прекратить клевету, ни беспомощной ярости. От него вообще никто и ничего не слышал, и это открывает такие просторы для воображения, что его выдуманному послужному списку скоро начнёт завидовать сам Гитлер. Люди превратят Саймона Хенрикссона в инструмент для удовлетворения своих извращённых желаний. А он, кажется, совершенно не против. Я знаю о нём лишь по слухам, случайно доходившим до меня там и тут. Я учусь на третьем курсе, он — на первом, так что пересекаться нам не приходилось. А если и случалось пройти мимо друг друга в коридоре или стоять в одной очереди в кафетерии, то мой разум искажал его облик настолько, что даже дурная слава не позволила мне различить звезду колледжа в окровавленном ходячем трупе, коих вокруг меня, поломанных и уродливых, больше, чем на любом кладбище хоядчих мертвецов. С другой стороны, мне кажется — причём кажется не безосновательно, — что парень с такой красочной репутацией в мире моих оживших кошмаров должен был обзавестись обликом уникальным; всё же, за столькие годы наблюдения за собственным безумием я понял, что представление о человеке играет немаловажную роль в том, как исказит его внешность моё больное сознание. Если серая масса студентов, лиц которых я не помню, а имён — не знаю, выглядит как кучка относительно похожих друг на друга зомби, то Саймон Хенрикссон, этот жестокий и беспощадный Саймон Хенрикссон из вездесущих слухов, должен, как минимум, выделяться. Прижимаясь к холодной дверце шкафчика лбом в попытках унять головную боль, преследующую меня всё утро, краем уха я слушаю разговор двух крысоподобных чудищ в юбках, и разговор этот, что не удивительно, сосредоточен на Саймоне Хенрикссоне. Одно из чудищ говорит, что Саймон Хенрикссон вываривает головы котят в кастрюле, а потом играет их черепами в баскетбол. Другое чудище, разукрашивающее вытянутую морду кровавой помадой, говорит, что Саймон Хенрикссон пронёс в колледж самодельную бомбу и готовится взорвать её во время обеденного перерыва. Обе крысы хихикают, будто мёртвые котята и летающие на взрывной волне конечности — это ужасно забавно. Прикрыв глаза, я представляю: Саймон Хенрикссон — громадное гуманоидное существо с головой собаки, роняющее пену изо рта, нелепо бегающее на четвереньках; его острые уши порвали капюшон и настороженно слушают окружение в поисках добычи, зубы клацают, язык голодно лижет воздух. Или: Саймон Хенрикссон — безумный подрывник, хохочущий обугленный труп, поджигающий вещи касанием, оставляющий куски обгоревшей плоти везде, куда наступает голыми чёрными ступнями. Или: Саймон Хенрикссон — жуткая смесь паука и человека, арахнид с двумя ногами и тремя парами рук, обтянутых серой тканью толстовки, и в каждой руке он крепко сжимает по инструменту, которыми творит очередные бесчинства: нож, чтобы вырезать на других свои инициалы, пистолет, чтобы стрелять в работников заправки, шприц, чтобы заражать случайных прохожих СПИДом и ещё кучу всего опасного и откровенно бредового. Как будто мне не хватает бесконтрольных жутких видений, я подкрепляю своё сумасшествие воображением. Может, мне нравится чувствовать хоть какую-то власть в мире собственных кошмаров. Может, я люблю подсознательно себя мучить. Может, я просто рад, что фокус чужого внимания наконец сместился с меня на кого-то другого. Как бы то ни было, эти мысли о Саймоне Хенрикссоне приносят мне странное успокоение, и за это я готов пожать каждую из шести его мохнатых паучьих рук. Забавно, но эта возможность очень скоро находит меня сама. Со всей силы ударившись плечом в ржавую облупившуюся дверь, я вваливаюсь в мужской туалет на первом этаже колледжа. К запаху жжёного сахара из кафетерия примешивается зловоние протухшей крови и фекалий; я пытаюсь дышать через рот, но это плохо помогает бороться с со смрадом, которого на самом деле нет. Кто-то умеет слышать цвета, кто-то — чувствовать вкус слов, а я умею представлять самые мерзкие ароматы и успешно убеждать себя в том, что они реальны. Обманутый желудок болезненно дёргается и реактивной струёй отправляет всё своё содержимое по пищеводу вверх. Я еле успеваю наклониться над покрытой красными разводами раковиной, прежде чем извергаю наружу остатки своего скудного завтрака. Рвотные позывы продолжаются до тех пор, пока в моём желудке совсем ничего не остаётся. Весь пищеварительный сок выхаркан, последние его капли смешались со слюной и стекают с моего подбородка. Пока одна рука крепко сжимает потрескавшийся керамический край, другой, трясущейся, я кручу вентиль на раковине. После трёх секунд громкого бульканья из него нестабильным, как при засоре, потоком начинает литься бурая вода с какими-то тёмными сгустками. В другое время я бы не побрезговал ей рот прополоскать, потому как раскусил бы попытку подсознания меня разыграть, но сейчас, в момент особой остроты своего помешательства, я наивно верю во все придуманные мною же ужасы. Я называю это приступами. Спонтанное, не поддающееся объяснению и предотвращению умножение безумия на десять. Обострение абсолютно всех симптомов моей болезни, невыносимо долгое по длительности. Я не знаю, что их вызывает. Я не знаю, как их прекратить. Я могу только глотать таблетки щедрыми горстями и ждать момента ясности, свернувшись в клубок где-нибудь в углу своей общажной комнаты или, если мне не везёт и приступ настигнет прямо посреди учебного дня, в кабинке туалета. Приступы — это пульс под двести ударов в минуту. Это одышка, это паника. Это повышенное потоотделение, бесконтрольные слёзы, тошнота. Это темнота, белые моргающие глаза, красные мушки на краю зрения. Это «если бы, если бы…», набатом звучащее в голове. Это перманентный страх и вера в то, что тебе скоро придёт конец. Это монстры. Кровавые, изувеченные, дурно пахнущие, дёргающиеся, поломанные, уродливые, голодные, мерзкие, с острыми зубами, чёрными глазами, пересекающими черепа швами, кривыми ухмылками. Их шейные позвонки хрустят громче фейерверков. В чавкании густой слюны отчётливо слышится желание меня сожрать. Большую часть времени я могу отличить реальность от иллюзии, хоть первая и перестала существовать для меня уже давно. Я понимаю, что окрашенные кровью стены на самом деле белые. Я понимаю, что гниющие мертвецы — это на самом деле студенты. Я понимаю, что существо с огромной головой мухи и пронзительным взглядом тысячи маленьких глаз — это на самом деле мой лечащий врач. Но бесполезно взывать к здравому смыслу, когда глупый поломанный мозг убеждён в чём-то неправильном. У него есть удивительная способность превращать любую фантасмагорию в твою персональную правду. Под осуждающим взглядом белого глаза, появившегося над раковиной вместо зеркала, я ныряю в сумку и достаю баночку с таблетками. Пытаюсь открутить крышку непослушными руками, но позорно не преуспеваю в этом деле и роняю таблетки на грязный пол. Белые крохотные овалы разлетаются по всему туалету; на коричнево-красном фоне они похожи на зубы в кровоточащей пасти. Одна половина моего мозга, ещё сохранившая немного здравомыслия и осознанности, с разочарованием подмечает, что таблеток осталось мало; если я буду так часто клянчить у Пурнелла рецепт, он догадается, что я превышаю дозу. Другая половина, шмыгающая носом и до смерти напуганная, заставляет меня издать приглушённый вопль и упасть на колени, потому что я абсолютно точно помру прямо на этом месте, если таблетки не окажутся внутри меня в ближайшее мгновение. Именно в этот момент незаметный, как тень, Саймон Хенрикссон проскальзывает в туалет и тихо закрывает за собой дверь. Заблёванная раковина. Я, трясущийся и бледный, хнычущий и жалкий. Таблетки, которые я судорожно запихиваю в рот и глотаю, не запивая и не жуя. Картина получается просто отвратная. Позже, когда ко мне вернётся способность трезво мыслить и стыдиться, я буду с ужасом представлять, какое красочное у Саймона Хенрикссона обо мне сложилось первое впечатление. До чего же я мерзок. Под стать миру, который сам себе создал. Саймона Хенрикссона я замечаю лишь тогда, когда в поле моего зрения оказываются его ботинки. Прекратив скользить ладонями по полу, я медленно поднимаю голову вверх, и передо мной вырисовываются чёрные штаны, серая толстовка. Руки Саймон Хенрикссон держит в карманах, а лица его не видно за капюшоном. Я сглатываю. Я никогда его раньше не видел, но точно знаю, кто он такой. Сейчас Саймон Хенрикссон должен меня зарезать. Помочиться мне на голову. Заставить меня раздеться и что-нибудь станцевать. Приказать мне языком отмыть раковину от рвоты. Пнуть меня живот. До неприличия громко рассмеяться. Обозвать меня свиньёй. Настойчиво попросить поделиться дурью. Откусить мне голову. Вырвать мне кишки когтями. Отделить каждую мою конечность от тела. Убить меня. Саймон Хенрикссон, тот самый психопат из слухов, тот самый монстр, над обликом которого я так долго гадал, сейчас прикончит меня в мужском туалете колледжа Харбор. Мои останки даже не будут соскребать с плитки, потому что они сольются с ней, станут новым коричнево-красным слоем вечного. Я останусь в мире своих кошмаров, мёртвый и всеми забытый, как будто никогда и не существовавший. Я не замечаю, как начинаю скулить. Саймон Хенрикссон садится на корточки. Я слишком напуган, чтобы пытаться отползти назад. Саймон Хенрикссон кладёт руку — не когтистую лапу, не острую клешню, не склизкое щупальце, а руку, обычную руку — мне на плечо. Я слишком в замешательстве, чтобы сопротивляться. Саймон Хенрикссон наклоняется ко мне почти вплотную и говорит, а голос его совершенно обыкновенный — не рычание, не стрекот и не вопли агонии: — Тяжело это — жить в окружении чудовищных тварей. А я могу думать лишь о том, что из-под капюшона на меня смотрит обыкновенное человеческое лицо. Без третьего глаза, без сгнившего носа, без торчащих изо рта кривых клыков, без синей трупной кожи, без чёрных пульсирующих жил и без хищной злобы. Это человек. Это человек. Человек. Человек. Человек. Человек. Человек! Я продолжаю повторять это одними губами, боясь, что если перестану, наваждение исчезнет. — Никто их не видит, никто тебя не понимает, — говорит Саймон Хенрикссон. — Ты считаешь себя сумасшедшим. Ты боишься собственного сумасшествия. В порыве распирающей меня смеси тревоги и облегчения, я неуклюже подаюсь вперёд и упираюсь лбом Саймону Хенрикссону в грудь, хватаюсь за его толстовку, словно за одинокий буй посреди океана горячего безрассудства. Он запускает руку мне в волосы, и я невольно льну к ней, когда чувствую кожу вместо шерсти, чешуи и перьев. — Но что, если я скажу тебе, — шепчет Саймон Хенрикссон мне в макушку, — что сумасшедший не ты, а мир вокруг тебя? Я чувствую хаотичный стук его сердца и убеждаюсь насовсем, что передо мной находится проблеск реальности. У монстров нет пульса. Их сердца исколоты и больше не бьются. — Что, если я скажу тебе, — говорит Саймон Хенрикссон, приподнимая мою голову так, чтобы я мог снова взглянуть на его человеческое лицо и потеряться в чувстве бепричинной признательности, — что тоже их вижу? Что, спрашиваешь? Я отвечу кривой улыбкой. Я отвечу хриплым смехом. Я отвечу, довольно потеревшись щекой о твою руку. И ты поймёшь, что я безмерно счастлив это слышать.