Буду я твой менестрель

      Он упал в сочную зелёную траву, распугав всех кузнечиков. Маленькое сердце громко билось, никак не помогая справиться с одышкой, и его стук отдавался прямо в горле. Мальчик никогда так быстро не бегал (он вообще редко переходил на бег): от веранды до садовой ограды за две минуты.       Фёдор распластался на земле, ободрав мелкими камушками подбородок и вытянутые вперёд ладони. Юный граф разжал руки, в которых держал толстую книгу, и, опираясь на локти, обернулся через плечо назад. Вот он — торчащий над землёй корень кривого клëна — виновник графского падения. Однако старое дерево сейчас приносило больше пользы, чем вреда: дарило тень в этот жаркий июньский день, со своей пышной кроной могло послужить укрытием от зорких глаз гувернёра, наверняка, уже искавшего своего воспитанника. Только кожу саднило из-за мелких царапин, покрытых коричневатой пылью.       Юный граф поднялся на ноги и, обойдя раскидистый клён, забрался на извитой ствол, который образовывал в метре над землёй древесную банкетку. Он не знал, чтó когда-то давно — причём, очень — так исказило стройное дерево. Может, виной тому была внешняя причина, а, может, так было предначертано, чтобы красивый клён стал двухголовым змеем. Фёдору каждый день твердили о его будущей судьбе, и он надеялся, что не разделит печальную участь зелёного бедолаги. Перед мальчиком был высокий кованый забор с незатейливыми узорами на тонких прутьях, которые вырастали из каменных оснований. Эта часть сада — по периметру ограды — нарочно предавалась запущению, чтобы заросли скрывали от любопытных глаз мирно отдыхающее семейство графа. Однако живая изгородь всё же имела пробелы, сквозь один из которых беглецу открывался вид на берёзовый лесок и — маленькие отсюда — чужие усадьбы.       Кустарники сирени, посаженные вокруг, источали приятный аромат. Здесь думалось гораздо лучше, чем в душной комнате.       Фёдор обычно не злоупотреблял отговорками о своём здоровье, чтобы прогуливать уроки, — он молча исчезал и также молча появлялся за партой, перед тем, как учитель, обыскав весь дом и парк, возвращался в бессилие в класс. Но сейчас пришлось отпроситься выйти на веранду, чтобы подышать свежим воздухом. А потом, когда гувернёр отвернулся, стремглав мчаться прочь, скрывшись за углом дома. В городе такое не провернуть, зато в деревне — сколько угодно! Пока кислород не перекроют, конечно.       В летнем саду можно было восстановить силы. Над головой качнулась ветка — птица прилетела и начала щебетать свою песню. Фёдор задрал голову, выискивая пернатого певца, и пара передних прядей, которые не удержала белая лента в волосах, выпали из короткого низкого хвоста.       Мальчик и дальше бы наблюдал за иволгой — с его феноменальной памятью он мог вспомнить всё, что когда-либо видел или о чëм слышал, а потому узнал жёлтую красавицу —, но сбежал для другого. Утром чтение той самой книги, взятой из отцовской библиотеки, прервалось на очень важном месте. Фёдор думал, что отец не будет против, если он позаимствует у него один экземпляр на время. Ну или уже далеко не один, но не суть. К чему графу такая большая библиотека, если он неделями не заходит в эту сокровищницу человеческой мудрости?       Юный граф положил старую книгу на колени и тотчас заметил, что белоснежные рукава его накрахмаленной рубашки безнадёжно окрашены в зелëно-коричневый. На этот раз ему не отвертеться от того, что прятки в саду на самом деле были. Ведь порой ему удавалось бессовестно уверять родителей в том, что уроки тот не прогуливал, а его гувернëру-французу всё привиделось. Такое слепое доверие своему ребёнку похвально, но не когда ребёнок этим доверием безнаказанно пользовался. Недолго и это чадо мсье Дюваля с ума сведёт, ведь тот уже пару раз сетовал на свою память.       Открыв нужную страницу, Фёдор стал искать недочитанную строчку, но ровные линии печатного текста начинали извиваться змейками, переползая то вверх, то вниз. Последствия резвого бега ещё не прошли. Он захлопнул книгу, прислонился затылком к твёрдому стволу и закрыл глаза.       Для одиннадцати лет эти сиренево-голубые глаза, по большей части сверкающие аметистами, были слишком проницательными. Сын для родителей — одновременно и радость, и горесть. Редчайшим цветом радужки, умом и рассудительностью, спокойным нравом и аристократической бледностью отличался он от других детей. За последнюю — а, может, и за предыдущие дары — расплачиваться приходилось частыми обмороками да слабым здоровьем. Граф и графиня молились о том, чтобы первенец не умер в младенчестве, а других детей Бог не послал. Сейчас, когда жизнь наследника перестала висеть на волоске из-за постоянных болезней, перед четой Достоевских предстала другая проблема: от не по годам понятливого сына не скроешь бед. Мальчик, стоящий подле отца, когда тот ненароком встречал знакомого и заводил разговор о «серьёзных взрослых делах», зачастую позже давал советы, будто этими делами сам и руководил. Когда в их имении принимали гостей, маленький граф, гуляя среди других представителей дворянства, мог после званого ужина прийти к родителям и сказать, с кем, по его мнению, стоило общаться, а с кем нет. Слова Фёдора поначалу не воспринимали всерьёз и говорили не лезть во взрослые дела, пока его характеристики не оборачивались правдой. Графу нравилась эта черта в наследнике — сразу видно: имение и статус перейдут в надёжные, хоть и хрупкие, руки. Графиня же хотела, чтобы сын чаще был ребёнком.       Шелест листьев, пение иволги — летняя тишина успокаивала и едва ли не клонила в сон. Как вдруг её стал нарушать издалека приближающийся звонкий голосок, сопровождаемый пением гитарных струн. Поначалу Фёдор не обращал внимания на чуждые умиротворённому саду звуки, но, когда они звенели уже в ушах, захлопал тёмными ресницами.       По дорожке за забором весело шагал бродячий музыкант. Если б ни штаны, то юный граф принял бы его за девушку. Парнишка со светлой головой, чью макушку прикрывал серый картуз, держал путь, по всей видимости, мимо здешних усадеб в поисках не обделённых монетой слушателей. В городе поди всех жаба душила, а здесь — в деревне — дышалось легче. И прямо сейчас направлялся музыкант ко входу в их, Достоевских, усадьбу.       Фёдор попробовал вернуться к чтению — буквы больше не прыгали. Новая беда: теперь он вынужден пробегать глазами один и тот же абзац, так как мысли всё цеплялись за нежную мелодию. Ни частушка, которая бьёт по ушам, ни колыбельная, которая идёт на фоне, ни заунывная песня плачущих старушек. Именно то исполнение, при каком говоришь «чш» тем, кто пытается тебя отвлечь от его прослушивания. Радужка сверкнула лиловым, стоило мальчику обратить свой взор на менестреля. Тот давно заметил юного графа и вился теперь недалеко от клёна, правда, за забором.       Сначала Фёдор молча рассматривал музыканта. А смотреть было на что. Особенно для того, кто лицезрел лишь с иголочки одетых детей аристократов и таких же их родителей. Слуги и крестьяне тоже не сравнились бы с менестрелем. Тот был словно чародей из сказки, которую Фёдору когда-то читали, пока мальчик не сказал, что та слишком скучная, ведь волшебства не существует. Вблизи было видно, что волосы у менестреля не просто светлые, а чистый снег! Они свисали короткой косой всего в пару плетений. Кожа, несмотря на долгое нахождение на солнце при бродяжьей жизни, оставалась светло-розовой. Ещё больший интерес вызывали разного цвета глаза: зелёный и бледно-голубой. Юный граф где-то читал, что такое иногда случалось, также как и в его истории, но никого подобного вживую не встречал. Да и собрать в себе воедино сколько редкостей — это подобно чуду. Небось, Фёдор в волшебство с этого дня поверит. И как только судьба свела двух ни от мира сего парнишек? Удивительному юноше не хватало наряда какого-нибудь средневекового барда и лютни, и точно можно было бы сказать, что он сошёл со страниц древней и красивой легенды, в которой сопровождал отважного рыцаря в его подвигах.       Всë это время музыкант продолжал петь, наверняка, желая, чтобы его музыка стёрла равнодушие с лица слушателя. А Фёдор действительно застыл в замешательстве. Он словно дитя, наткнувшееся в своей обыкновенной жизни на что-то новое и неизведанное и ещё не знавшее радоваться ему или с плачем бежать за матушкину юбку. Юный граф хотя бы знал, что второй вариант ему никогда не был и не будет мил.       — Целкового нет, — негромко сказал ему Фёдор.       — Ха, я думал, ты старше, — бодро отозвался мальчик, перестав петь, но продолжая пальцами щипать струны, — а у тебя голос детский!       Юный граф не понял, как его маленькая фигурка могла сойти за кого-то постарше, но это сейчас не главное. Может, серьёзное лицо, как ему всегда говорили, строгие тëмно-синие жилет и штаны прибавляли пару годков.       — Чш! Не поднимай шум, — шикнул беглец, оглядываясь за кленовый ствол. — Отправляйся куда-нибудь в другое место.       — По-че-му? — Мелодия оборвалась на трёх импровизированных поочерёдных «дзынь», соотвествующих трём слогам в вопросе.       — Я здесь прячусь.       — От кого? — Разноглазый парнишка присел боком на каменную часть забора, которая была широкой и чуть выступала по обе стороны, задрав для равновесия ногу, а гитару снял через голову и аккуратно поставил наземь.       — От моего учителя.       — Зачем тебе тогда книжка?       — Я сбежал с арифметики, чтобы предаться чтению.       — Что такое арифметика?             — Наука такая.       — Ты сбежал с урока, чтобы всë равно учиться?       — Это другое, не учёба.       Теперь и Фёдор наклонился ближе к забору. Оба мальчика (а менестрель был точно не старше маленького графа) с каждым разом говорили всё тише и тише, почти перейдя на шёпот. Их и так бы не услышали, говори они без лишней эмоциональности в голос, но дети, не сговариваясь, сошлись на одном и том же. Будто они обсуждали здесь какую-то великую тайну, свидетелями которой не могли стать даже деревья и камни.       Повисло молчание, нарушаемое лишь шелестом кроны и редким жужжанием пролетающих мимо насекомых, а вот иволга упорхнула, стоило гитаре приблизиться. Юному графу пауза не казалась неловкой — он думал, размышлял над тем, насколько же этот парнишка интереснее всех тех детей, с которыми родители Фёдора упорно хотели его подружить.       Дело даже не состояло в том, чтобы посредством детской игры почаще бывать у различных князей и графов. И без того визитов хватало. Мать Фёдора чрезмерно беспокоилась о нём. В том числе её волновала замкнутость сына, то, что он не сходиться с другими детьми, что вечно «какой-то грустный». Так она видела. По правде же сам юный граф не слишком заботился об этом — его всё устраивало. Разве что отсутствие человека для бесед или хорошего времяпрепровождения удручало. Отец мог не переживать о бестактности наследника — Фёдор со всеми от мала до велика мог обменяться любезностями и справиться об их самочувствии, но, процитировав все нужные фразы из учебника по этикету, удалялся. Не с торжества — удалялся в свой особый мир, где только он хозяин и только он мог найти нужную дорожку из бесконечного числа запутанных нитей, что даже путеводный клубочек, увидев такое, добровольно сдался бы на варежки.       Фёдор не был старым философом в теле ребёнка — он также хотел повеселиться, но все забавы, предлагаемые сверстниками казались ему глупыми. А взрослые, наоборот, не хотели прислушиваться к словам юного графа, даже когда тот выдавал бесспорную истину, что было вдвойне обидней. Стыдно, видно, за то, что даже малец додумался, а старые господа головы ломали. «Рассказывать о сыне как о своей гордости и брать его на светские встречи, чтобы показать, какой малыш удаленький в свои-то годы, и в лицо ему говорить: „Вырастешь — поймёшь. Мал ты ещё для такого”, — это не совсем по чести, отец», — думал про себя мальчик.       — Интересная книжка? О чём она? — Наконец спросил юный менестрель, склонив светлую голову к плечу.       Фёдор даже забыл, ради чего он проделал всю эту авантюру с побегом, — беседа с необычным знакомым перетянула всё любопытство с трудов великих людей на себя.       — Не очень, — он положил книгу меж двух ветвей, чтоб не упала.       — Мне тебя не понять, — вздохнул юный менестрель. — Учиться не хочу-у, но книжку читать бу-уду, но она не интере-э-сная, — мотал он головой, продолжая долго тянуть гласные. — А хочешь фокус покажу? — Вдруг встрепенулся парнишка, как птенец, жаждущий своего первого полëта.       Фёдор со скромной улыбкой кивнул.       — Сейчас. Эм... — Музыкант заметался, осматривая забор и не зная, куда деть руки. — Тут поблизости дыра есть?       — Дыра? — Увидился юный граф.       Он спрыгнул со ствола и прошёл несколько метров в сторону усадьбы, прячась от посторонних глаз за кустом сирени, совсем рядом с тем местом, где забор кривился. То ли от времени, то ли строители сплоховали, но расстояние между прутьями здесь было побольше, чем нужно, словно две сильные нечеловеческие руки сотворили такой круг, что голову просунуть можно.       — Сгодится, — оценил фокусник-менестрель, снова присаживаясь на каменную часть забора, которая была высотой ему по пояс, и ставив рядом свою шестиструнную подругу, в то время как юный граф оставался стоять. — Кхм-кхм, только не кричи потом сильно от удивления.       Лицо Фёдора озарила невинная ухмылка. С одной стороны фокусник чрезмерно высокого мнения о своём мастерстве, а с другой такой искренний. Такое предисловие было куда занимательнее, чем вычурное «позвольте представить вашему вниманию мой скромный этюд».       Маэстро тем временем с загадочным видом протянул руку через щель в заборе и завёл её за ухо юного графа, после чего перед аметистовыми глазами появился маленький абрикос.       — Аплодисменты приветствуются.       — Ты же из рукава его достал.       — Эй, так нечестно! Нельзя разоблачать фокусы прямо перед фокусником! — Обиделся менестрель, возвращая вытянутый рукав косоворотки в исходное положение и убирая фрукт обратно.       Очевидно, когда-то и рубашка была белой, и тесьма красной, но всё выцвело и засерилось под ходом времени. Только тёмные полосатые портки, возможно, остались неизменными. Они либо были чересчур широкие, либо велики по размеру.       — Прости, — пожал плечами Фёдор. — Покажи ещё один, я буду...       — Fédor! — Раздавалось за спиной в перемешку с чихами, ещё не очень близко, но худощавая фигура гувернёра точно уже блуждала по саду.       Мальчик тотчас застыл, будто так он превратился бы в каменную статую, которую не затащить на скучный урок.       — Это тебя что ли кличут? — Шёпотом спросил менестрель, взявшись руками за чёрные прутья.       — Да, — буркнул юный граф. — Тебе пора.       — Почему?       — Мой учитель не любит детей, — так Фёдор завуалировал то, что бродягу погонят, как только увидят, что тот ошивается у господского сада да ещё и с единственным графским сыном.       — Ну пока, Фидóр, — парнишка попытался спародировать то, что произнëс иностранец.       — Зови меня лучше Фёдором, — хихикнул тот.       Сам он уже мог свободно говорить на иностранном языке. Зато произношение менестреля юный граф не забудет теперь никогда.       — Тогда до встречи, Фёдор, — музыкант встал и через дыру в заборе пожал новому знакомому руку и, захватив свой инструмент, убежал прочь за угол огороженного сада, быстрее ветра.       Тёмноволосый мальчик посмотрел на свою ладонь. В ней лежал абрикос.       Безымянный менестрель (Фёдор не успел спросить его имя, хотя, и помимо этого, к нему было много вопросов) скрылся как раз вовремя, так как через полминуты после этого беглеца нашли.       Из сада они возвращались в обоюдном молчании, и только, ступив на веранду, француз произнёс нравоучительным тоном:       — Votre père sera très mécontent de votre comportement.       — Quelle coïncidence, ton travail aussi, — незамедлительно выдал колкость Фёдор.       — Vous négligez les normes de décence en parlant sur un tel ton avec des adultes, — мсье Дюваль раздражённо потёр красный от насморка нос, стараясь не потерять самообладание.       Юный граф уже открыл рот, чтобы сказать, что тот может одолжить у какого-нибудь многодетного крестьянина розги, как вдруг на веранду вышла графиня Авдотья Александровна. От этой чуткой женщины не ускользнуло напряжение между учеником и учителем. Она уже пыталась убедить мужа, что нужно выписать другого гувернёра, но тот был непреклонен. «Только человек с жёстким характером может привить дисциплину и послушание этому своенравному дитю», — послужил ответом раскатистый бас. Авдотья Александровна подошла к сыну, шлейф её бежевого домашнего платья потянулся следом, и погладила его по тёмной макушке. Её руки были нежные и гладкие. Лицо ещё не успели тронуть морщины. Да и на вид графиня была моложе своих тридцати.       Несмотря на то, что супруг строго-настрого запретил ей жалеть и лелеять сына, она улыбнулась и мягким голосом, таким, словно только распустившийся бутон розы, сказала:       — Феденька, мы ведь это уже обсуждали. Ты умный мальчик. Нельзя съедать с пирожных всю вишню, не прикасаясь к бисквиту, — Авдотье Александровне было не трудно догадаться об очередном побеге.       Аметистовые глаза выражали немой вопрос: «Почему? Можно же».       — Более того, — она осмотрела поцарапанный подбородок и ладошки, — прятаться в кустах — это поступок не совсем достойный графа.       Как жаль, что графиня разговаривала с сыном на русском языке. Худощавый гувернёр с радостью бы вставил пару словечек. Он мог понять, что госпожа и не собиралась ругать — не то что уж наказывать — мальчика. Эта женщина никогда не была за подобное воспитание. А вот мсье Дюваль и граф Достоевский сходились на том, чтобы вводить санкции за провинности Фёдора. «Вы что ли хотите из такого умного юноши избалованную неженку сделать?» — Басом спрашивал отец мальчика у жены.       В вопросе воспитания у супругов всегда возникали споры. Казалось, что ссоры рождались только на этой почве, ведь другого яблока раздора в их райском саду не было. Словно граф и графиня были параллельными прямыми, которые — в обход всем законам — пересекались, только когда речь заходила о сыне.       Вот она — и радость, и горесть. Фёдор был очень способным учеником, быстро всё понимал, легко обучался и не хулиганил в полном смысле этого слова. Но он также был очень своенравным. Тот самый случай: «Может, но не хочет».       — Lorsque Son Excellence reviendra, il devra certainement agir, — высокомерно заметил учитель, смотря на эту семейную идиллию матери и сына.       И он принял. Сразу же по возвращению из города, когда мсье Дюваль доложил ему о случившемся, не сменив дорожного платья, позвал Фёдора в свой кабинет. Выписанный им для воспитания ребёнка из Франции учитель не справлялся с поставленной перед ним задачей и прибегнул к помощи графа! Посему, когда мальчика не было рядом, был сделан выговор и гувернёру.       Граф не считал, что физические наказания или принудительный труд способны оказать влияние на Фёдора. На какую-нибудь недоросль, может быть, но не на их маленького мудреца. Сын всё поймёт, если ему это объяснить. Поговорить. Строго, как со взрослым, будто Фёдор с завтрашнего же дня принимал все права и обязанности своего титула. Михаил Алексеевич Достоевский не был из числа тех военнокомандующих, кто дома становился душой компании, — он сохранял твёрдость голоса, краткость и чёткость речей, а также требования к дисциплине, хотя уже как разу лет оставил свой пост. Стремясь довести чрезвычайно способного ребёнка до идеала, граф не мог ничего поделать со своенравием сына.       Из отцовского кабинета Фёдор вышел подавленным. Там, за тёмными резными дверьми, будто сама комната, отделанная лакированным деревом, сжималась. Давили фразы: «Ты должен...», «От тебя все ждут...», «За тобой будущее...», «Ты не можешь...». И так до бесконечности. Всего лишь напоминания, которые заставили бы юного графа вспомнить, кто он и что полагается в его положении делать. Сама стрелка маленьких настольных часов словно замирала. Эта стрелка на время стала другом для Фёдора, с которым он играл в гляделки, пока слушал наставления отца и пока тот не сказал ему смотреть в глаза. Тиканье часов отставало от скорости биения детского сердца, однако мальчик невозмутимо, но всё-таки с послушанием, взирал на графа.       — Фëдор, ты ведь не хочешь расстраивать свою матушку? — Уже не так суворо спросил отец, касаясь кудрявой чёрной бороды с проседью, что переходила выше бакенбардами. Он замечал, что сын больше привязан к его молодой жене, нежели к нему.       — Нет, не хочу, отец, — сквозь сухость и вязкость во рту кротко ответил мальчик.       Груз невидимой ответственности день за днём взваливали на маленькие плечи, кидая как мешки с мукой. Голова снова разболелась, отдавая уколом острой иглы при каждом шаге, который то и дело косил в сторону. Фёдор простоял в кабинете, абсолютно не шевелясь, даже с ноги на ногу не переминаясь.       На оставшихся уроках сидел он вялым. Иногда, подпирая рукой подбородок (ссадины были обработаны, рубашка заменена на свежую, даже хвостик переделан), юный граф по привычке покусывал ногти. Стоило мсье Дювалю это заметить, как по комнате раздавался стук указки по столу. По рукам нельзя — граф Достоевский запретил. С его же инициативы Фёдор продолжал заниматься и летом.       Обедали в саду — в белоснежной беседке с колоннами и сводом. Лёгкий ветерок, залетая в тень навеса, терял свой жар. Трапеза на воздухе обычно возбуждала аппетит, но Фёдору кусок в горло не лез. Утомлённый занятиями, он едва носом не клевал, но старался держаться молодцом. Родители привыкли, что у сына вечно полуприкрыты глаза, что он не был активным и шумным. Никакие блюда не интересовали его. А ведь повара долго трудились на душной кухне, в которой смешивались самые разные запахи, превращаясь в отнюдь не приятный аромат, над копчёной рыбой, щами, птицей с картошкой. На скатерти в оловянной посуде эти и ещё ряд разнообразных блюд, которые не разобрать расфокусированным взглядом, сливались в единый яркий натюрморт. Точно яркий цветник.       Юного графа не сажали за отдельный стол, когда он был единственным ребёнком на семейном обеде, так как манеры у того были на высоком уровне. Мальчик искоса поглядывал на родителей, вяло тыкая вилкой по картофелине на своей тарелке. Несмотря на прикрытые веки, зоркие глаза-аметисты не могли не заметить, как мать, смотря на супруга, кивает на сына. Её ли немые знаки тому виной, но отец произнёс:       — Фёдор, я рад, что ты прислушался к моим словам. Надеюсь, впредь не возникнет необходимость в повторном приглашении на разговор?       — Нет, отец, — помотал он головой, не поднимая её.       — Может... — Сейчас, за обедом, голос графа не звучал как летняя гроза — он был, скорее, как потрескивание дров в печи зимней стужей. — Тебе хотелось бы скрасить твой досуг?       Фёдора словно ледяной водой окатили — мигом проснулся и удивлённо посмотрел на отца, а тот неторопливо продолжал:       — В городе я встретил князя Воронцова и пригласил вместе с семьёй к нам. Он обещался явиться в пятницу на обед. Давно ты не видел младших Воронцовых, а?       — Этой весной мы были у них в гостях, — не слишком весело ответил мальчик.       — Феденька, тебе нездоровится? — Ах, матушка снова расстроилась из-за его настроения.       — Нет, всё в порядке, — юный граф приподнял уголки бледных губ, а под стулом поджал ноги. — Но Воронцовы они такие... педантичные. Особенно младшая Воронцова. Она такая, — он вздохнул, подбирая выражение, достойное приличного человека, — каприз...       — Утончённая, — тотчас исправил отец. — Маша беспрекословно следует этикету, у неё чудесные манеры, что хоть пример бери! — Посмеялся он, никем не поддержанный, а потому вскоре прекративший. — Кхм, тогда... Чего бы ты хотел?       Такой простой вопрос ввёл Фёдора в ступор. Не признался же бы он в том, что ему хотелось спокойно дочитать втихомолку стащенную отцовскую книгу, оставленную на произвол судьбы в ветвях старого клёна? Хотя это было бы ложью. Перед самим собой. Сейчас юный граф пожелал бы увидеть ещё один фокус в исполнении безымянного менестреля. Даже с известной зрителю разгадкой они казались интереснее всего на свете, особенно визита Воронцовых.       — Мне... Мне нравится музыка.       — Милый, неужели ты хочешь ещё больше времени уделять игре на виолончели?       — Нет, это не то. Я говорю о такой домашней музыке, которую приятно слушать, сидя зимой у камина, — Фёдор на мгновение закрыл глаза, и в его памяти всплыла мелодия, спугнувший иволгу. Пение становилось всё отчётливее, но как будто эта песня была ему незнакома.       Мальчик открыл глаза и посмотрел туда, куда устремили взор домочадцы. Вдалеке, на фоне зелени, белела фигура маленького человека. Она рябила, двигаясь за чёрными прутьями забора. Появилась, будто Фёдор, когда прикрыл веки, произнёс про себя заветное желание, а милосердные ангелы его исполнили.       — Я бы очень хотел послушать такую, простую музыку, — тихо произнёс мальчик, будто мантру сам для себя, не надеясь на большее.       Но граф Достоевский предпочитал пряник кнуту. Он знал, что сын достаточно умён, чтобы задумать, пусть и детский, но план отмщения, если затаит обиду. Свой авторитет отец Фёдора поддерживал не угрозами и страхом — граф подкреплял его сладкими угощениями. Этими лакомствами становились то редкая похвала способностей мальчика, то его защита от нравоучений мсье Дюваля, то подобное снисхождение.       — А ну-ка, Прошка, позови сюда музыкантишку, — махнул рукой Михаил Алексеевич, и слуга, стоявший подле господского стола, кивнув белокурой головой, удалился исполнять приказ.       Фёдор ушам своим не верил. Теперь осталось только, чтобы менестрель ненароком не выдал их настоящее знакомство, которое случилось сегодняшним утром. Сердце в предвкушении забилось быстрее, и мальчик, пряча улыбку, схватился руками по обе стороны сиденья своего стула. День начинал налаживаться.       Спустя пару минут по садовой дорожке с высоко поднятой головой шагал бродячий музыкант, а Прошка, который должен был его вести, брёл позади. Менестрель оказался смелым — несмотря на то, что господский слуга передал ему, мол, барин кличет, тот не подумал о том, что то за какую-нибудь, только Богу известную, провинность, и не дёрнул наутёк, а, наоборот, гордо приближался к своей цели.       — Чем обязан такой честью, ваша светлость? — С широкой улыбкой спросил менестрель, поправляя картуз.       Либо он всегда такой весёлый, либо у него на лице написано всё, что тот переживал в этот момент.       Увидев бродягу вблизи, граф немного сконфузился, улицезрев его облик. В голове пробежала мысль, а не юродивый ли это какой, но тем не менее он спросил:       — Хорошо играешь?       — Любой позавидует. Разве что переплюнуть пение птиц мне не под силу.       Беловолосый парнишка держался молодцом. Соловей не испугался сурового взгляда старого орла. Дай ему волю — тут же начал бы заливаться своей трелью да сорвался в лазурные небеса. Конечно, ему ведь приходилось на жизнь своей музыкой зарабатывать, не до стеснений тут.       Разноцветные глаза посмотрели на Фёдора, и тот, пока члены семьи и прислуга глядели на чудаковатого музыканта, быстро и аккуратно указал пальцем на себя, затем приложил его к губам в виде знака «чш» и подмигнул. Значит, про нового знакомого юный граф так и не рассказал.       — Ну коли так, сыграй-ка нам, — сказал Михаил Алексеевич и покровительственно посмотрел на сына.       Тот с благодарностью кивнул. Чтобы отец практически добровольно пригласил на территорию усадьбы бродягу да ещё для Фёдора, у которого буквально сегодняшним числом стоял прогул по учёбе? Чудеса действительно существуют!       Менестрель поудобнее взял инструмент, висевший через плечо на простеньком ремне, и стал перебирать струны. В это время графское семейство вернулось к трапезе. Разве что Фёдор всеми фибрами души слушал раздававшееся следом пение:

      — Там, за третьим перекрёстком,

И оттуда строго к югу,

Всадник с золотою саблей

В травы густо сеет травы.

Слышишь...

      Фёдор был в восторге. Он, стараясь не слишком громко стучать вилкой, спешил покончить с трапезой, чтобы, пока менестреля не отправили прочь, хотя бы имя у того спросить.       Мьсе Дюваль, который сидел тут же, при господах, должен был следить за своим воспитанником. Однако сейчас он натурально не понимал, что произошло, и осведомился на французском у графини. Та коротко объяснила ситуация, что вызвала у гувернёра, мягко говоря, недоумение. «Et pourtant le jeune maître est trop gâté», — заметил он.              Все находили то, что песня им незнакома. Ни на ярмарках, ни на торжествах, ни даже на народных гуляниях, такой они не слышали, однако оттого хуже она не становилась. Граф невольно мог качнуть рукой в такт музыке, в таком хорошем расположении духа он прибывал.       

— Но на свете нет дороги

Чтобы нас вела друг к другу!

      Обед мог растянуться на два часа, юный граф просто не выдержал бы сидеть сложа руки и ждать, пока музыканту бросят монетку и отпустят на все четыре стороны. Он воровато взглянул на отца. Михаил Алексеевич, потянувшись вилкой до кусочка рыбы, едва заметно махал столовым прибором из стороны в сторону, ведомый задорной мелодией.

      — Лукавый, смирись, мы всё равно тебя сильней.

И у огней небесных стран сегодня будет тепло.

      Музыкант сыграл финальный аккорд и низко поклонился, мгновенно выпрямившись. Казалось, вот он-то и был в своей тарелке: весь сиял и ничуть не тревожился. Ох, Фёдору бы его беззаботность.       Граф, не сильно веривший в мастерство юного бродяжки, всё же оценил его старания и велел дать музыканту пару копеек, если тот побудет здесь в качестве маленького оркестра на время обеда.       Мелодия сменилась на более спокойную и полилась новая песня. А Фёдор думал. Что сказать, как поступить. Вёл мысленный диалог с отцом, подбирал контраргументы. Отметал провальные идеи. И, наконец, принял решение.       Звон струн стал раздражать, погрузившись, как и остальные звуки, в вакуум; кусок в горло не лез; в миг стало невыносимо жарко, а кончики пальцев похолодели.       — Отец, дозвольте попросить ещё об одной вещи, — несмотря на то, что мальчик говорил негромко, музыка не заглушала его голоса.       — Проси, коли хочешь, — снисходительно ответил тот.       — Разрешите мне...       Ком в горле встал. Остался последний рывок. Сказать самое главное. Нет, Фёдор тянул паузу слишком долго, граф направил зоркий взгляд в его сторону. Зрительный прицел совсем лишал дара речи. Опустив глаза в тарелку, мальчик всё-таки быстро промолвил:       — Я хочу, чтобы этот менестрель научил меня играть на гитаре.       Нет, открыто заявить о дружбе он не мог. Фёдор даже с крестьянскими детьми, живущими в их деревне, не водился, да и с совсем юными слугами, что и одевались чище и жили поближе, во флигелях, тоже. Нужно было как-то задержать нового знакомого в их усадьбе.       — Почëм раньше не говорил об этом? — Спросил граф, которого насторожила просьба. Он глянул темно-карими, почти что чёрными, как и кудрявые волосы, глазами на сына. — Я бы нанял из города тебе учителя.       — Через четыре дня я смог бы сыграть что-нибудь князю Воронцову. Думаю, он был бы рад. Может, смогли бы с ним спеть дуэтом, если я хорошо постараюсь.       Фёдор подготовил про себя этот ответ. Как и этот диалог. Ему и до Воронцовых-то дела не было, но если привязать свой аргумент к доброму отцовому приятелю — старому другу! — шансы на победу увеличивались.       — Ах, этот старый романтик да любитель романсов. Отчего не попросить самого Василия Ивановича обучить тебя? Он бы только обрадовался.       — Вряд ли он будет очень охоч до того, чтобы долго рассказывать мне о самых основах. Я совсем не против стать его учеником, но хотел бы быть подготовленным. И, разумеется, приятно удивить всех Воронцовых, чтобы не заскучали в деревенской глуши, — мальчик молвил довольно убедительно, но с интонацией «я всего лишь отвечаю на вопрос, ни в коем случае не перечу».       Михаил Алексеевич протянул хриплое «хм», а затем искоса посмотрел на заливающегося соловья с белыми перышками. Тот не слушал (да и не услышал бы) их разговора, а добросовестно отрабатывал свои деньги, играя без передышки. Картуз съехал на бок. Менестрель умудрялся притопывать, красиво вышагивать и кружиться во время песен. Истинный артист. Должно быть, на ярмарках народу вокруг себя собирал уйму. Собирал и не отпускал, гипнотизируя звонким голоском.       — Дорогой, может стóит попробовать? — Улыбаясь, мягко спросила графиня.       — Чтобы мой сын с бродягами водился? — На этот раз прозвучало почти басом.       — Милый мой, имейте терпение. Не все же бродяги плуты и воры, — только эта нежная материнская улыбка не давала мальчику свалиться в обморок от напряжения, царившего в воздухе и неведомого только музыканту, который имел привычку во время пения зажмуриваться и вообще абстрагироваться от окружающего мира.       Фёдор не хотел огорчать отца своим поведением, не хотел создавать проблем своим желанием, не хотел, чтобы из-за него досталось менестрелю. Но более всего не хотел становиться причиной ссоры родителей. Когда это происходило, граф всегда упрекал жену в том, что та слишком мягка с сыном, а та, не страшась мужьего гнева, выгораживала Фёдора.       — Дайте шанс этой затее, — Авдотья Александровна наклонилась к супругу и накрыла тыльную сторону его ладони своей.       Граф громко вздохнул, покачал тёмной головой и хриплым голосом сказал:       — Хорошо, пускай. Но чтобы в пятницу перед всеми продемонстрировал свои новые умения. Ха, да неужто за четыре дня управишься?       — А то вы меня не знаете, отец, — просиял мальчик.       — И чтоб этот твой менестрель не мешал твой учёбе, слышишь? А то я ведь тебя знаю, — усмехнулся Михаил Алексеевич, покрутив чёрный ус.       Оставшуюся часть обеда провели в молчании. Ну, то есть графское семейство-то молчало, а вот светловолосый парнишка всё заливался. К счастивому Фёдору вернулся аппетит, чему не могла не радоваться его матушка. Мальчик закончил с трапезой раньше родителей и, даже не дождавшись десерта, сказал отцу, что тому пора взяться за инструмент, чтобы успеть к пятнице. Как раз после обеда у юного графа и было свободное время.       Граф прервал игру менестреля и обратился как-то нехотя:       — Послушай-ка... Хм... Как тебя...       — Николаем, — ответил парнишка, пытающийся отдышаться то ли от энергичной игры, то ли от волнения. Скорее от последнего, ведь к первому ему не привыкать.       Фёдор почувствовал неловкость. Имя нового друга узнал его отец, а не он сам. Или они ещё не друзья? Даже стыдно как-то.       Граф кратко обозначил задачу перед музыкантом: к пятнице его сын должен быть способен что-нибудь сыграть. Михаил Алексеевич всячески, и думая, что незаметно, пытался отговорить менестреля и чрезмерно много задавал вопросов. Николай выдержал всё, проявляя неимоверное желание и готовность, хотя про оплату и речи не шло. «Надеется, что целковый подкинут опосля», — про себя решил граф.       Светящиеся от счастья мальчики зашагали в сторону сада, сопровождаемые недовольным мсье Дювалем. Гувернёр из-за своего воспитанника тоже остался без десерта, вынужденный присматривать за графским сыном. Держался он пятью метрами за детьми. Широкая дорожка, расходящаяся в разные стороны чëткими линиями, тянулась через зелёный парк с несколькими белыми беседками, ровно подстриженными кустарниками и стройными деревьями.       — Как здорово, что мне дозволили остаться, — первым завёл разговор Николай, продолжая, как и Фёдор, улыбаться. — Это ты устроил?       — Почти. Кажется, в моей чашке был не чай, а жидкая удача. Не думал, что отец так скоро простит меня.       — Простит? — Менестрель удивлённо посмотрел на юного графа.       — Я провинился, — повернул к нему голову Фёдор. — Своим поведением я разочаровываю родителей. Теперь у меня с ними договор: я прилежно учусь, как разным наукам, так и игре на гитаре.       — То есть ты делаешь то, чего не хочешь, чтобы потом делать то, что ты хочешь? — Николай за один прыжок оказался перед новым другом и, заставив того остановиться, склонил голову на бок, сцепив руки за спиной.       — Не совсем... Это называется дисциплина, — обошёл его юный граф.       — Чушь, — отмахнулся менестрель и зашагал дальше по дорожке. — С начала лета, когда я ещё был в городе, я видел кучу господских детей на каруселях и ярмарках. И никто из них не зубрил по книжке.       Солнце щедро отдавало свой жар и так раскалённой земле. Кожу припекало. Тёмную фёдоровскую макушку тоже. Но он не жаловался. Наоборот, с радостью бы променял прохладную комнату с кувшином воды на маленьком столике на прогулки с Николаем.       — Ты проделал весь этот путь пешком? — Умело сменил тему юный граф — полезное умение для светского человека.       — Ну а как же? Я всегда пешком, — парнишка посмотрел на свои лапти (должно быть, заработка на сапоги не хватало). — Бывало пару раз доезжал на телеге, если ямщик соглашался подвезти, бывало зайцем, стоя на запятках карет.       — А тебе нравится твоя жизнь?       Как только вопрос слетел с уст, Фёдор пожалел о нём. У Николая и выбора-то не было, разве что найти работу только в разы тяжелее и со злым нанимателем. Фёдор глядел себе под ноги на светлую дорожку, смотря на которую хотелось щурить глаза, а когда услышал радостный восклик уставился на менестреля.       — Очень! — Ответил тот. — Я волен, словно ветер в поле, никто мне не указ. О чëм же ещё можно мечтать? — Два широко открытых разных глаза смотрели в ответ.       Сколько искренности в них, сколько подлинного счастья, которое омрачилось, стоило Фёдору снова пойти на поводу у своего любопытства, за что одумывался он уже задним числом.       — О доме?       — Весь свет — мой дом, — попытался так же громко и задорно, как раньше, сказать Николай, но вышло скомкано. Он сдвинул козырёк фуражки на лоб, опустил нос и продолжил уже без радости: — Я не помню, чтобы он у меня когда-то был. Будто с самого детства я только и бродил по улицам один.       — Николай, мне жаль, прости что...       Фёдор хотел взять его за рукав, но менестрель снова упорхнул. Он оказался на два шага впереди, повернулся лицом к зрителю и беззаботно воскликнул:       — Эй, а хочешь я сыграю тебе мою любимую песню?       — Постой, Николай, если я тебя обидел ты не должен...       Ему ли, графскому сыну, жаловаться? Да, распорядок дня ему прописали, собирались принять решение о будущей карьере, зато он уверен в завтрашнем дне! А бродячий музыкант в своей жизни поди не знал, что к закату его ожидало. На то он и бродячий, что всё блуждал неприкаянным, пытаясь отыскать свой путь.       Однако заканчивал фразу Фёдор уже под мелодичный звук струн. Очередное «трунь» и полилось:

— Обернусь я белой кошкой,

Да залезу в колыбель

Я к тебе, мой милый крошка,

Буду я твой менестрель.

      Юный граф испытывал смешанные чувства. С одной стороны он расстроил Николая, но тот теперь выглядел самым беззаботным человеком на земле. Он в такт музыке вышагивал по дорожке, вдоль сиреневых кустов, пока Фёдор не свернул к ним, прикусив нижнюю губу. К концу песни, когда менестрель уже без слов напевал мелодию, они сели в беседку, окружённую сиренью и высокими клёнами. Деревья давали тень, спасая от палящего солнца. В воздухе витал сладкий аромат. Жужжали насекомые. И ещё кое-кто жужжал.       Николай перебирал струны, когда из-за кустов раздалось:       — Fedor, — чих, — pourrais-tu revenir, — звучало как требование, — Vous savez, — чих, — que je ne supporte pas la floraison.       — Désolé, Monsieur Duval, mais c'est le seul belvédère bien ombragé à proximité, — с сочувствующей — наигранной — интонацией ответил ученик. — Ce serait également une bonne idée de trouver un peu d’ombre, sinon vous risqueriez une insolation.       До них доносился французский бубнёж вперемешку с громкими чихами.       — Чего надобно этому бедолаге? — Спросил Николай, заслушавшийся чужим мелодичным языком, даже гитару отложил. Должно быть, песни на нём очень красивые.       — Он, как надзиратель, должен приглядывать за мной. И у него аллергия на цветы.       — Ты его мучаешь, — не в упрёк, но не мог не заметить менестрель, покачивая ногами под лавочкой.       — Я всего лишь жду, когда он поймёт, что может заняться своими делами, раз не в силах устоять перед пыльцой, — пожал худыми плечами Фёдор. — И что я не расскажу об этом отцу, а буду только рад. На прогулках я всегда блуждаю по саду в самой гуще цветов. Но, — мальчик отвёл хитрые глаза в сторону, — быть может, он также думает, что стóит ему один раз отступить от своих обязанностей, как я пренепременно доложу графу, учителю на зло, или буду шантажировать его этим. Хм, — он снова дёрнул плечами, — странно, я ведь в любом случае могу приукрасить действительность, так что ему не обязательно мучаться, — будто в доказательство, из-за кустов ещё раз раздалось «апчхи».       — В любом случае так поступать некрасиво, — сконфуженно произнёс менестрель.       Аметистовые глаза бросили удивлённый взгляд на собеседника. Фёдор держался руками за край лавочки, а теперь изобразил испуг, взмахнув ими, словно барышня в беде.       — О нет, теперь у меня вместо мсье Дюваля мсье Nicolas.       — Точно я ведь с этой минуты твой учитель! — Вдохновился Николя и подскочил с места, провожаемый внимательным взглядом. — Я знаю несколько лёгких и известных романсов, — он зашагал взад и вперёд. — Но четыре дня...       — Мне понравилась та песня, которую ты сейчас играл. И... ты очень красиво поёшь, — улыбнулся юный граф. — Научи меня её играть. Не переживай, я способный ученик, — он кивнул.       — Не уверен, что тем, для кого ты будешь играть, она понравится, — дал заднюю менестрель. — Мне её пели в детстве, а вот, кого ни спроси, такую не знают.       — Пели вроде колыбельной?       — Наверное. Я не помню, кто это был. Но другие музыканты, которым я рассказывал эту историю, сказали, что маленькие дети быстро всё запоминают.       Николай не помнил, ни откуда он, ни кто из близких его окружал, ни как он стал бродячим артистом, не знал, почему он так необычен и, вероятно, ни разу не встречал похожих на себя людей. Жил в одиночестве, окружённый толпой зрителей.       — Что ж, — встрепенулся он, — давай с чего-то начнём, — менестрель положил гитару себе на колени, в растерянности её рассматривая.       Ну научился же он как-то играть, значит, сможет друга научить. Вернее, ему помог один дядька. Николай так и звал его дядей, хоть ни кровными, ни сводными родственниками они не были. Пожилой был мужчина, даже свою гитару подарил на память, с ней сейчас менестрель и выступал. Тогда та была едва ли с полмальчика. Беспризорник однажды заслушался старого певца, а играл тот где-то во дворе, куда за день, быть может, разок человек и заглянул бы, и старик уже не мог от него отвязаться. Сейчас детали этой истории стёрлись из белой головы, забылось дядюшкино лицо. Николай лишь помнил, что в один момент его жизнь изменилась, что кто-то был, а кто...       — Николай, это ведь был просто предлог. Я хотел подружиться с тобой и чаще видеться, — скромно признался Фёдор.       Светло-розовое лицо напротив озарила улыбка до ушей. Парнишка отложил инструмент, подпрыгнул и повернулся вокруг своей оси со словами:       — Ух ты! У меня никогда раньше не было друга! Я так счастлив, Федя! Можно же звать тебя Федей?       — Зови, если нравится, — в разы спокойнее ответил тот. — У меня тоже друзей настоящих нет.       — Как? У тебя? — Наклонился к нему Николай, а затем отпрянул, разведя руками. — Кто не захочет с тобой дружить?       — Это я ни с кем не хотел. То есть я хотел, но было не с кем.       — Как же с тобой сложно: это хочу — это не хочу, это нравится — это не нравится, — активно жестикулировал на каждую фразу артист. — А! Значит со мной ты хочешь?! Со мной почему-то не хотели играть. Наверное, заводить дружбу с тем, кто постоянно путешествует не очень удобно, — почесал он затылок, и картуз снова съехал набекрень.       Фёдор догадывался ещё о парочке причин, но решил, что менестрелю о них лучше не знать.       Они говорили на равных. Стёрлись любые сословные и классовые различия. Им было интересно в компании друг друга. Мальчики словно знали друг друга уже много лет, а не встретились по воле судьбы этим утром. Чересчур активному Николаю было чуждо извечное спокойствие Фёдора, а тому, в свою очередь, чужая живость.       — Ну-ка погоди, — вдруг сурово сказал Николай, отчего юный граф застыл в недоумении, держась руками за край лавки. — Меня на коврик пустят, если ты в пятницу ничего не сыграешь. Так что пока будем разговаривать, будешь учить вступление, — он сел и взял гитару. — Раз ладом учиться не хочешь, просто повторяй за мной.       И так начался их урок. Музыкант показывал какие струны дёргать, а какие зажимать, сколько раз по ним ударять и в каком темпе играть. Его ученик быстро уловил ритм и теперь уже циклично выполнял перебор одного участка. Просидели так пару часов, добавляя к изученному всё новые и новые крохотные части. Получалось пока медленно, но Николаю казалось, что друг его дурил, а сам был уже не новичок. В конце занятия парнишка спросил:       — Ну ты даёшь, Федь. И как ты только с таким усердием пальцы в кровь не стёр?       Юный граф вернул инструмент владельцу и ответил:       — Я на виолончели с малых лет играю. Твоя гитара, кстати, немного расстроена.       — Что такое виолончель?       — Ты знаешь, как скрипка выглядит?       — Ага.       — Так вот виолончель как большая скрипка, только на полу стоит.       — И чем тебе маленькая не угодила? С ней выступать удобней.       — На маленькой, как ты выразился, я занимался несколько лет назад, — за разговором они вышли из беседки и сиреневых кустов и к Фёдору поспешил гувернёр, бродивший всё это время по дорожкам неподалёку, но не слишком близко к цветам. Перед тем, как попрощаться, мальчик добавил: — Но отец решил, что мне нужно что-нибудь, что отличало бы меня от прочих детей, умеющих музицировать.       Когда стало вечереть и близилось время затворять ставни и спускать собак, Николая определили ночевать в конюшню. Граф Достоевский не желал пускать не заслужившего доверия бродягу — что в дом! — во флигель. Впрочем, выбор у менестреля всё же был: пристроиться на ночлег в одну из крестьянских семей, но это далековато от главного здания усадьбы, в сарай или другое хозяйственное помещение. Однако Николай на всё ответил отказом, мол, ему привычней спать там, где гуляет свежий ветерок. Очень кстати ему распорядись дать с кухни кусок хлеба с молоком (!), ведь парнишка с утра маковой росинки в рот не брал.       Менестрель забрался по лестнице на чердак и положил туда свой инструмент. Сено, сложенное здесь, уже утратило свой аромат. В конюшнях хоть и не так тепло, как в сараях, но ни был бы Николай закалённым, его путешествие могло закончиться гораздо раньше. Только парнишка собрался залезть наверх, как снизу услышал он сипящий голос:       — Ты, что ли, Николка-музыкант?       — Я, — с тихим удивлением ответил тот, оборачиваясь через плечо.       — Мал ты ещё, а уже седой, эт как? — Говоривший мужчина облокотился на деревянную колонну и прищурил глаза.       Это был пожилой человек, по-настоящему сребровласый, с морщинами на лице и такими же на руках. На старике был тёмно-коричневый подпоясанный кафтан. Кожа у него смуглая, и в темноте сумерек белела лишь седина его волос и густой бороды.       — Сам не знаю, дедушка, — пожал плечами Николай, присаживаясь на круглую перекладину лестницы, похожую на жёрдочку.       — Какой я тебе дедушка? — Без злобы произнёс крестьянин.       — А как вас величать?       — Степан Григорич. Ты вот чего, соколик, — он поднял вверх указательный палец и погрозил, — если надумал всех вокруг носа обвести да украсть чего-нибудь из барского дома, брось эту затею.       Николай чуть так и не свалился с верхней ступеньки:       — Совсем нет! И в мыслях такого не было. А всё равно... самое ценное сокровище — это дружба. Её за пазухой не спрячешь и не схоронишь под тяжёлый камень.       — Эх, малец. Да ведь господа тебя за игрушку держат! Наскучишь — вышвырнут вон.       — Фёдор не такой, — парнишка нахмурился и отрицательно помотал головой.       — Коли чудо случится да всё лето здесь пробудешь, то осенью господа в город вернутся. А в те хоромы, — старик вздохнул и махнул рукой, — тебе уже путь будет закрыт, сколь горло не дери.       — А я каждое лето приходить стану, — подпрыгнул Николай.       Стрекотание сверчков будто громче стало, когда менестрель воодушевился. Усатый дирижёр махнул палочкой, и маленький оркестр вступил одновременно со всем своим мастерством.       — Ну-ну. Не лез бы ты в эти дебри. Пёрышки-то пообщипывают.