La révolte

Потрепанную книжку передавали из рук в руки с бережностью, удивительной для гимназистов: несмотря на то, что ночевала (да и дневала) она преимущественно у кого-нибудь дома под матрасом, а то и не вынималась из сумки, потерта она была весьма умеренно, углы загибать запрещалось, а выпавшие страницы прилежно подклеивались. Ни один учебник не мог похвастаться такой судьбой, как черт знает откуда взявшиеся у троечника Петрашова “Цветы зла” Бодлера. В последние две недели книжицу неизменно приносили в школу, и каждый раз ее забирал домой кто-нибудь новый — чтобы проштудировать под одеялом в тайне от домашних. Многие переписывали себе наиболее дерзкие и непристойные стихи, а кое-кто даже учил наизусть. Особенной популярностью пользовались, конечно, непристойные: их цитировали громким шепотом в тишине рекреации, оглядываясь по сторонам и бросая друг на друга взгляды страшных заговорщиков. Но когда нести сборник домой пришла очередь Ивана, Коровкин похлопал его по плечу и заявил: — А я знаю, что ты отсюда выучишь. — Что? — вскинул бровь Иван, закидывая сумку на плечо. Коровкин молчал до самых ворот школы, а потом шепнул ему прямо в ухо: — “Револьт”. — Почему это? — Иван напрягся, стараясь не выдавать смущения. — Ты же у нас бунтарь, — влез вдруг в разговор Петрашов, оборачиваясь и улыбаясь во весь рот, так что явно выделялись чернеющие пробелы в ряду его зубов. — Тебя хлебом не корми, дай какую-нибудь марсельезу отчебучить. — Он только тебя, Петрашов, спросить забыл! — крикнул Коровкин, и Иван дотронулся до его руки: когда Петрашова несло по волнам хулиганства, лучше было не лезть, быстрее успокоится. Но Петрашов вдруг замедлил шаг и, дождавшись, пока они поравняются с ним, шагнул к Ивану, приблизившись чуть ли не вплотную, так, что едва не стукнулись лбами. — Задание тебе, Карамазов, — прошипел он, скалясь. Ему почему-то казалось, что это делает его выражение лица грозным. — Завтра с тебя наизусть спрошу, всему классу прочтешь. Ты ж у нас первый ученик, уроки всегда готовишь, правда? Считай платой за пользование книжкой. — Где ж я тебе это прочту? — усмехнулся Иван деланно спокойно, — учителей куда денешь? Или им тоже предложим послушать? — Уж найдем, где, — небрежно бросил Петрашов, как будто искать собирался не в школе, а у себя дома. И, не забыв на прощание толкнуть Ивана в плечо, ретировался. Толкнул-то несильно, черт бы с ним. А вот в сердце посеял что-то новое, зудящее, беспокойное. Где это видано, чтобы он на провокации Петрашова велся? Но… вдруг в этом револьте и вправду что-то есть? * Француз безбожно опаздывал. Коровкин от нетерпения уже стучал крышкой парты и зевал во весь рот. Вообще месье Курбе такое было несвойственно, но кто ж никогда не опаздывает? Разве что Карамазов. — Где он, интересно? — полушепотом спросил Иван. От урока прошло уже пятнадцать минут, а урок был последним, и многие уже подбивали не ждать и уйти по домам. Коровкин качнулся на стуле и задумчиво продекламировал вслух: — Наш француз месье Курбе Восседает на трубе, Говорит: отсюда слезу, Коль споете Марсельезу. Месье Курбе был старый и сухой, как черепаха, всегда прямой, безукоризненно застегнутый на все пуговицы — и представить его сидящим на трубе было смешно хотя бы из-за разительного контраста. — Может правда восседает, — отозвался Иван, с усилием придавая лицу серьезное выражение, — а мы не знаем. Давайте хоть пошлем кого в окно выглянуть! Петрашов внезапно вскочил с места. — Как ты сказал, Коровкин, Марсельезу? Коровкин недоуменно кивнул, а Петрашов перевел взгляд на Ивана и хитро прищурился. — Карама-а-азов, — протянул он. — А ты случаем ничего не забыл? Может, обещал кому-то что-то, не помнишь такого? — Я не обещал, — сказал Иван. — Но и не возражал. Господа, — крикнул вдруг Петрашов, размахивая руками и привлекая всеобщее внимание, — господа! Призываю всех обратиться в слух! Сейчас Карамазов нам Бодлера читать будет! Загалдели разом все. Столько одобрительных возгласов в свой адрес Иван, наверное, не слышал никогда. К нему подбегали, хлопали по плечу, кто-то принялся скандировать “Ка-ра-ма-зов! Ка-ра-ма-зов!”, что немедленно подхватили и остальные. — Ты что, правда “Револьт” выучил? — шепнул Коровкин. Иван медленно кивнул. Коровкин расцвел широкой восхищенной улыбкой и тихо сказал: — Ну тогда читай. Иван поднял руку и завороженно проследил, как по одному его жесту все замолкают и замирают, раскрыв рты и глядя на него широко распахнутыми глазами. И начал, сперва тихо: — Qu’est-ce que Dieu fait donc de ce flot d’anathèmes… Его голос постепенно нарастал, поза делалась увереннее. Через пару строф стало удаваться думать не о том, что вот он тут стоит и читает стихи, а о самих стихах, о том, о чем там идет речь, и, читая обращенные к Христу строки, Иван видел сквозь лица школьных товарищей нечто совершенно иное. Сердце билось горячо и гулко, вспотевшие и похолодевшие было ладони стремительно теплели. В задних рядах ребята тянули шеи и привставали на цыпочки. — Стол! — крикнул вдруг кто-то. — Пусть встанет на стол! — Точно, — подхватил Петрашов, — вставай! Не бойся, я француза покараулю! Он сгреб на один угол стола все бумаги месье Курбе и широким жестом махнул на освободившееся пространство. — Давай, давай! Как французские революционеры! Если бы Иван еще не начал читать, он, наверное, сумел бы отказаться. Но теперь обрывать начатое на середине мучительно не хотелось, а если потратить время на препирания с Петрашовым, то француз придет, и… Иван полез на стол. Петрашов действительно застыл у двери, поглядывая в коридор. Со стола класс выглядел совершенно по-другому, вроде бы тот, а вроде и непохожий. А товарищи, которые и так таращили на него глаза, теперь смотрели снизу вверх, как на проповедника за кафедрой. Он окинул их всех торжествующим взглядом и не смог сдержать улыбки. Коровкин где-то у подножия его пьедестала победно вскинул кулак. Иван проглотил волнение и продолжил читать. Стихи лились сами, без усилия, как будто все то, что переполняло его уже очень давно, нашло выход и бурным потоком устремилось туда. Даже не споткнулся на тех строках, которыми заканчивались “Авель и Каин”, и которые он не решался произнести ночью, с головой укрывшись одеялом — Race de Caïn, au ciel monte, Et sur la terre jette Dieu ! Он выкрикнул их теперь свободно и смело, как если бы никто не мог его услышать. И почему-то повисла тишина. Никто не улыбнулся, никто не крикнул ему “ну, что встал? Читай дальше!”, никто даже не смотрел на него. Коровкин глядел куда-то ему через плечо с выражением такого ужаса в глазах, какой Ивану никогда прежде не доводилось у него видеть. И тут за спиной раздались чьи-то жидкие одинокие аплодисменты. Он обернулся. Месье Курбе стоял в дверях и медленно сводил и разводил ладони. Хлопки заглушал шум крови у Ивана в ушах. Иван покачнулся, но удержался, и застыл на столе, как бронзовая статуя на постаменте. Петрашов вертелся вокруг учителя, и до Ивана вдруг дошло, что он и не подумал предупредить их о его приближении. — Я сразу думал за вами побежать, месье Курбе, да только не знал, где вы, — мурлыкнул он, бросая на Ивана такой взгляд, каким, вероятно, князь Олег смотрел на врата Царьграда, прибивая к ним свой щит. Месье Курбе ничего не ответил, будто и не заметил его, но Петрашов от этого совершенно не сник, а продолжил семенить за ним, как верная тень. Месье Курбе приблизился к столу и встретился с Иваном взглядом. В этом взгляде не было ничего особенного, но выдержать его было попросту невозможно. Иван выдержал. — Charles Baudelaire, Les fleurs du mal, — спокойно констатировал месье Курбе, и по классу пробежал испуганный шепот: он не просто все видел, а еще и все слышал! И не просто слышал, а знает, что это за стихи! Петрашов за спиной француза перемигнулся со своим прихлебателем Михайловым и, качнув головой в сторону Ивана, выразительно провел ногтем под горлом. — Спуститесь, пожалуйста, со стола, — негромко сказал месье Курбе. Иван не помнил, как он вспрыгнул на стол, но зато на всю жизнь запомнил, как спускался. Казалось, что стол гораздо выше, чем он есть на самом деле, что все смотрят и ждут только того, что он сорвется, упадет — и уж тогда-то они над ним посмеются. Руки и ноги дрожали, а в горле стремительно закипали слезы, и, чтобы не дать им выйти наружу — а этого было ни в коем, ни в коем случае нельзя допустить! — он твердил про себя первое, что пришло в голову: наш француз месье Курбе восседает на трубе… — Попрошу вас занять свои места, господа, — проговорил месье Курбе, все еще не повышая голоса. — Мне пришлось задержаться, но теперь мы с вами можем начать урок. Он неспешно вытащил из кармана белоснежный носовой платок и обстоятельно и педантично протер стол. А потом сложил платок вчетверо и спрятал в ящик стола. Иван скользнул за парту. Горло болело и пульсировало. Звон в ушах отдавался злобными насмешливыми голосами: заплачешь, заплачешь, заплачешь! И его собственный слабый голос шептал им в ответ: наш француз месье Курбе… Крышка парты была покрашена бледно-зеленой краской, и под самым ее краем, если провести рукой, застыли капельки этой краски: одна, две, три… Ровно одиннадцать. — Карамазов! — вдруг страшно прошептал Коровкин и ткнул его в бок. Иван едва не вскрикнул. Он поднял голову и увидел, что месье Курбе смотрит прямо на него. — Я попросил вас проспрягать глагол connaître в сослагательном наклонении во времени имперфект. Иван встал, чувствуя, как к нему поворачиваются все. Что там он сказал? Imparfait du subjonctif? Connaître? Голос не слушался, но Иван его заставил. — Je connusse, tu connusses, il connût, nous connussions, vous connussiez, ils connussent, — выпалил он на одном дыхании. Коровкин сглотнул так шумно, что было слышно, наверное, во всем классе. — Совершенно верно, — одобрительно склонил голову набок месье Курбе и зачем-то вдруг добавил: — Спасибо. И больше до самого конца урока он ничего у него не спрашивал. Но когда Иван, подхватив сумку, собирался было уже выйти из класса, а в груди несмело поднимала голову надежда, на его плечо опустилась сухая рука. — Задержитесь ненадолго, пожалуйста, — произнес месье Курбе, как и вел урок, по-французски. Прежде чем дверь закрылась, оставив их вдвоем, Иван успел заметить взгляд Коровкина — испуганный, сочувствующий, извиняющийся. А потом исчез и он. — Присаживайтесь, — сказал месье Курбе по-русски с ярким французским акцентом. Иван и не вспомнил бы, когда в последний раз он переходил с ними на русский… Иван сел, изо всех сил стараясь не опускать голову и смотреть учителю в лицо. Месье Курбе сел напротив него и положил руки на стол, переплетя пальцы. — Скажите, — проговорил он медленно, как будто с какой-то осторожностью, — скажите, а эта книга… по которой вы выучили стихотворение… она сейчас у вас? Бодлер лежал у Ивана в сумке, но признаваться ли? Черт! Соображай, соображай! Если ты сейчас скажешь, что она не у тебя, он спросит, у кого она, и тебе придется подставить кого-то из товарищей… Можно, конечно, Петрашова, его теперь не жалко, но самому противно… Иван вытащил книгу из сумки и выложил на стол перед месье Курбе. — Ош-ш-шень хорошо, — обрадовался месье Курбе и вдруг — Иван едва поверил собственным глазам — улыбнулся. — Понимаете, я давно хотел прочесть, и, если не возражаете… я возьму ее пока у вас? Скажете, что конфисковал. И он вдруг — честное слово, честное слово! — подмигнул ему. Иван кивнул. Сказать он все равно ничего бы не смог. — Я люблю французскую поэзию, — просто сказал месье Курбе. — Наши поэты тоже иногда читают стихи, стоя на столе. И снова тонко и как-то то ли мечтательно, то ли просто задумчиво улыбнулся. А потом открыл один из ящиков стола, вынул оттуда круглую железную коробку и открыл. В ноздри Ивану, боящемуся оторвать взгляд от его лица, ударил вкусный сладкий запах. И он опустил глаза на содержимое коробки. — Берите печенье, — тихо сказал учитель.