Жить после

- Шарапов! Что ты там намалевал? Слова Гриши "Шесть-на-девять" возвращают меня к реальности. Намалевал? Я? В недоумении смотрю я на лист лежащий на столе, какой-то старый, смятый документ, скорее всего не имеющий уже ценности. И правда, на этой бумажке был нарисован портрет: большие темные глаза, тонкая шейка, черные густые волосы...Варя... -...Ну что нам с тобой делать, ты же как ребенок стал. - увещивает меня Гриша.-чуть оставишь, сразу нарисуешь где не надо. Повезло еще, что это не государственной важности бумага. А если бы была? Если бы была, Глеб бы ее в сейфе запер - хотел я ему сказать, но не сказал. Не хочу говорить. Ни с кем. А вообще, крупно повезло мне, что "художества" мои обнаружил именно Шесть-на-девять. Был бы это Жеглов, или даже Тараскин, разговор с ними был бы короче и резче. Хлопнула дверь, проскрипели сапоги по половицам кабинета... -Что за шум а драки нет? - знакомый баритончик. Жеглов. Видимо, взбучки за рисунок Вари мне не избежать. Ну и ладно. Мне уже все равно... -Шарапов, у меня две новости тебе, хорошая и плохая. Во-первых у тебя талант. Во-вторых этот твой талант задокументирован где не надо. Чтоб я больше на документах портретов не видел! Хоть Варь, хоть кого-нибудь другого! Злится. Видимо тоже боится что я когда-нибудь важную бумагу попорчу... - Ладно, орлы, разлетаемся. Собрание комсомола скоро, надо в порядок себя привести. Пошли, Володь, нам по пути. Ха. По пути. Сказал бы сразу, нам в один дом, в одну комнату коммуналки. Было первое время желание Глеба выгнать, но ничего, сдержался. Нехорошо все-таки получится...только я свой уголок отгородил шкафами, чтоб лишний раз Жеглова не видеть. -Не хочу я никуда идти, Глеб... -...А хочешь тут сидеть и дальше везде Варюху свою малевать? Нет, пошли. Тебе тем более нужно - ты в зеркало когда в последний раз смотрел? Чего он так на рисунок взъелся? Это же первый случай. А в зеркало я действительно давно уж не смотрел... -Не пойду с тобой. -Тогда здесь по мере возможностей себя в порядок приведи. А то скоро на лешего станешь похож. Я не ответил, только лицо в ладонях спрятал, уколовшись при этом об щетину. Видимо прав Жеглов, и мне побрится надо. Ишь, как его смерть Синичкиной подкосила...Ладно, лезть не буду. А чего я так на него?.. В первый раз же он...нарисовал. И в последний, надеюсь. Снова скрип половиц под сапогами, скрип петель, хлопок двери. Ушел. Я теперь остался один в кабинете на Петровке 38, я, оперуполномоченый Владимир Шарапов. Я здесь, а Варя там...под надгробием, в сырой и холодной земле. Выйду я из кабинета, и уже не натолкнусь, как бы нечаянно на её тоненькое тело. Уже не посмотрю в её бездонные, такие добрые и красивые глаза. Не скажу ей "тебя проводить вечером?" А она не кивнет, и не ответит " Буду ждать, Володя." Теперь ничего не будет. Будет только камень. Холодный и серый, как московское небо. И такой же тяжелый. И камень этот, будто не на могиле Вариной лежит, а у меня на сердце...в груди кольнуло. Нет, не годится так. Надо отвлечься. Что там говорил Жеглов? Скоро на лешего стану похож? Вот и пойду, побреюсь. Минут через десять снова я стоял у окна в том же кабинете. Походная бритва все же вещь. Иногда помогает. Да и складывать что попало в карманы а потом не вытаскивать тоже может быть полезной привычкой. В окне я видел свое отражение. Смотреть не на что - Шарапов и Шарапов. Чего тут такого? Провел рукой по щеке. Гладкая, выбритая, только немного колют пальцы недобритые щетинки. Но смысл, смысл брится был, если этой выбритой щеки уже не коснется Варя...моя любимая Варя...какой в принципе смысл быть без нее? А может мне...к ней...туда? Эта мысль проскочила в моей голове как ток по трамвайным проводам. Такая резкая, колючая, что я вздрогнул даже. А потом вдруг уцепился за нее. Это ведь вариант. Там не будет преступников, этой боли, этого ужаса. Там будет Варя. И мама с папой, и мои товарищи с фронта. Левченко тот же...только как? На глаза попался крюк на потолке. Стул есть. С веревкой проблем не должно быть, на крайняк заменю чем нибудь... Шарапов-Шарапов...как он теперь жить будет? Без Вари-то? Наверняка ее на собрании вспоминать будут, а ему это как на рану соль. Шарапов? Володя! Что ты делаешь, сумасшедший?! -Что ты делаешь, сумасшедший?! Голос Глеба Жеглова звучит настолько неожиданно, что я мешком валюсь со стула. Веревка змеей скользит следом. Не успел завязать, не закрепил...Жеглов резко поднимает меня с пола, в его глазах сверкает какое-то неистовство. Боится что ли? За меня? -Что это сейчас было?! Правильно я понял. Он просто в бешенстве. Трясет меня, глаза сверкают и голос дрожит. -Повесится вздумал, идиот?! - орет он. - Это что за фокусы тут?! А?! Силой дотаскивает меня до стула, сажает на него. Я без сил опираюсь локтями на пошарканую крышку и смотрю в глаза Жеглову. Бешенства в них уже нет. Только бескойство и жалость. -На фронте тоже за каждого друга в петлю? Саркастично звучит его баритончик. Я ничего не ответил. Там были друзья, а тут - Варя...Там война. Там и люди умирали, и я умереть мог. И лучше б умер. А сейчас уже нет войны. И люди не должны умирать. Они жить должны... -Что ты вешаться сразу? Умерла она, а жизнь продолжится, твоя жизнь, Володь. Много людей встретишь, потеряешь много...А она...забудется она. Заживет рана. Может уже через неделю и не будешь помнить ее. Много людей встречу...много...но таких как Варя Синичкина людей нет. И не будет. Она одна такая, и никогда я не забуду ее. Никогда. Ошибается Глеб, сильно ошибается. Надо припугнуть его...чтоб несповадно было...и отсюда увести...черт, да его напугаешь? Он же умереть хотел...эх, Володя, Володя! Вроде фронтовик ты, а сердце мягкое...и чувствуешь сильно все...тебе бы на пианино в ресторане играть, а не бандитов ловить! Эх!.. -А теперь, слушай. Внимательно меня слушай, разведка! Еще раз на окошко мечтательно глянешь, или веревку вздумаешь повесить, я беру телефон, набираю номер заветный. Поселят тебя в желтый дом, в белую комнату, оденут в рубашку с длинными рукавами, и огнестрел с холодным оружием, а так же веревки и окна будешь только в снах видеть! Психбольницой пугает. Все равно. Все равно умру. Там, или здесь. И к Варе...Голос Жеглова стал мягче. Рука снова легла на плечо. -Володь, может отпуск возьмешь? Отдохнешь хорошо, отъешься, а то вон, одежда как на вешалке. Может вообще уедешь в деревню. Как там? "В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов"? А потом вернешься, и с новыми силами на борьбу с бандитами... Нет у меня тетки в Саратове. Никого нет. Была Варя, но она умерла. И я будто умер... -Не надо отпуск...- голос у меня звучит хрипло и надтреснуто. Я даже удивился. Голос как у Михал Михалыча. В двадцать два года...Не надо отпуск. В отпуске еще больше будет грустных воспоминаний приходить. Тут в работу уйти можно. А там нет. Жеглов тяжело вздохнул. -Ладно. Пошли домой. -А собрание?..ты же хотел... -К черту собрание. Пошли, тебе отдохнуть надо. И мне... Я вскипел. Какая-то злоба на эту его, жегловскую заботу, вроде невидимая до этого плеснула через край. -Да что ты со мной носишься как с ребенком?! Иди на свое собрание! Сам домой дойду, не попаду небось, под машину и кирпич на меня не свалится! Все в той же ярости я схватил с крюка пальто и ринулся к выходу. Дверь...длинный коридор...лестница, еще одна...еще дверь...улица. Пахнуло на меня холодом, который пах бензином, мокрым асфальтом, и еще чем-то. Мне принюхиваться не хотелось. Быстро пошел я в сторону Сертенки. Вдруг, в толпе заметил тоненькую, такую знакомую фигурку: Варя? Варя, ты это? Ты зовешь меня, Варя? Иду, иду за тобой! Иду, петляя в толпе. Варя! Свет фар, резкая боль, чувствую что отлетаю куда-то, и ударяюсь спиной об асфальт. Что-то теплое и липкое растекается по груди, это же теплое и липкое во рту. Металлический вкус. Кровь...шум прохожих в ушах...Кто - то поднял мне голову. -Товарищи, не толпитесь! Не трогайте его, так хуже будет! Лучше "скорую" вызовите! Знакомый голос, знакомые интонации. Как он сюда попал? Голос зазвучал уже тише. -Шарапов! Разведка, живой? Я хотел сказать "живой", но ничего не получилось. Только кровь забулькала в горле, да грудь заболела сильнее. Сквозь наступающую тьму слышались сирены Скорой помощи... Он шел по улице и - раз. Переходил дорогу, и тут она вылетела. Иномарка. А я видел, видел все, я за ним шел что бы проследить. Вдруг он не в дверь выйдет, а в окно. Если бы я открыто шел, он бы больше вызлился, а у нас и так отношения хуже некуда. Лучше лишний раз свои навыки маскировки применить. Но когда он лежал там, весь в крови то уже к черту ее, скрытность, надо на помощь другу бежать. Разогнал толпу, подошел к нему, приподнял голову. Глаза закрыты, изо рта - струйка крови. Интересно, узнал он мой голос?.. Кто-то вызвал "Скорую", владелец иномарки сам не свой, толпа гудит, скорее бы врачи приехали и увезли его отсюда. А может и меня. Если разрешат. Вот и она - белая машина тормозит аккурат рядом с нами. Хорошо они работают, санитары эти. Может и Шарапова с того света вытащат?.. Темнота, темнота, темнота...и пятнышко света вдалеке. Это же Варя! Варя...я скучал, Варя. Неужели этот юноша наш найденыш, Варя? И он не боится никого и ничего, потому что и некого боятся? Неужели наши пятеро детей могут спокойно играть на улице когда уже темно? Варя, я так счастлив что она наступила, Эра Милосердия! Варя? Варя! Варя, что с твоими глазами? Варя, кто ты? Варя! ВАРЯ! ВА-РЯ! Это не Варя, нет...это какой-то демон...больно...больно...нет...нет...помогите! Помогите...Мама! Мама! Яркий свет в глаза, чьи-то голоса, стакан воды...вода...голос...чей? Снова темнота? Не надо, нет! Я не хочу темноту! Нет!!! Лежит, бормочет что-то...Зовет маму, как ребенок. Володя, живи, прошу тебя. Зря я что-ли битый час со злой вахтершей сражался? Чтобы ты тут умер? - А чтож вы его не проводили, если видели что у него состояние...неадекватное? - Обидеть его не хотел...Он и так злой был, Вы бы видели, Илья Сергеевич. - Ну вот и пожинайте плоды. Ребра всмятку, температура высокая, и не факт что до завтра доживет. Голоса прорезаются сквозь беспамятство...Шаги. Кто-то ушел. А второй подошел ближе. - Володя...Владимир...Шарапов! Володя? Владимир? Знакомое имя...мое! А голос? Тоже знакомый. Глеб! Чувствую как он легонько трясет меня. Боль в груди тут же становится нестерпимой и я сжимаю зубы крепче. Делаю над собой усилие и приоткрываю глаза. Так и есть. Жеглов. Лицо расплывается у меня перед глазами, но ясно что это он. Я хочу сказать ему что-то, но из горла вырывается только полухрип-полустон, вперемешку с кровью... - Очнулся? Пить хочешь? Пить я хочу, очень. После стакана воды хочу было поблагодарить Глеба, но он шикает: -Молчи. Тебе говорить запретили. Запретили, но я все равно скажу. Не хочу молчать, не могу. Однако Жеглов посмотрел на меня с комичным отчаяньем, как школьник, боящийся злой учительницы. -Ты мне друг или враг? Меня и так медсестра стопроцентно прибьет за то, что я тут нахожусь, а узнает что мы еще разговоры задушевные вели, когда тебе молчать надо, ууу, что будет... Я слабо улыбнулся и кивнул: мол, будь спок, не подставлю. Он улыбнулся в ответ: спасибо мол. И потянулось выздоровление, такое тяжелое, вязкое. Белое и противное, как молочный суп. Оказалось, что машина хорошо меня сбила, качественно - ни одного целого ребра не осталось. Я с трудом ел, часто просыпался ночами, откашливаясь кровью и забывая как это - дышать. Приходили ребята, с ОББ чаще всего, но порой и с других отделов. Например Мамыкин забегал разок. Но вообще, дел у всех по горло было, и чаще всего я лежал один и думал. Обо всех кого в жизни знал, и кого лишился...Плохо уже помню своего отца - высокого, худого и темноволосого. Не помню кем он работал, помню только как он смеялся - громко и тепло. И мне казалось, что смех его заполняет всю комнату теплом и светом. Умер он когда мне было всего три года. Мама говорила что авария, автокатастрофа, а потом я узнал что он спился. Были проблемы у него с алкоголем... Помню свою маму, такую маленькую, беззащитную, и такую красивую. Она была учительницей в школе, и знала французкий. Мальчиком я любил когда мне сказки на этом языке рассказывала, или песни пела. Даже сам знал пару слов. А потом меня посвятили в пионеры, и мне все начало казаться буржуйством, пережитком прошлого. И французкий - тоже...и мы часто ссорились с ней из-за этого... Помню дедушку и бабушку. Они жили на украине, в небольшом селе под Киевом, у них были куры, корова, фруктовые деревья, с которых мы, мальчишки так любили рвать сливы и яблоки. Умерли они с разницей в два дня. На их похоронах в 1940 году я, взрослый, семнадцатилетний плакал как мальчик. Очень любил их. А мать меня обняла и сказала тогда: "Зато я с тобой буду...долго..." Через два года погибла и она. Сухой документ, свидетельство о смерти - последняя память, о моей любимой маме... Дальше совсем клочки да обрывки. Ваня Литейников, сбит машиной в 1934м. Саша Иванов, убит пьяным дедом, 1937. Алеша Киров, тоже машиной, 1938й. Вера Кошкина, умерла от туберкулеза(кто в двадцатом веке болеет туберкулезом?) 1940й год...Саша Коробков, Иван Кирсанов, Владимир Ленов(помню, его Лениным дразнили), Анна Свердловская, Ксения Михалова, и много еще других...погибли. Свежая кровь, два свежих рубца на сердце - Левченко и Варя. Я не из тех людей в чью жизнь смерть близких людей пришла только с войной, она всегда была где-то рядом. И ко мне пару раз подходила, обдавала ледяным дыханием, ворошила волосы холодными пальцами. Это странно, никогда не был я хулиганом, скорее наоборот - примером для подражания, честным пионером. Да и сейчас такой, если верить ребятам... Навестил бы его, да дел невпроворот. И ладно бы настоящее дело было - нет, одна бумажная волокита! Тьфу. Аж противно. Выписался из больницы я аккурат тридцать первого - неплохой новогодний подарочек. А вахтерша действительно оказалась бешеной - не врал Жеглов. Еле от нее убежал. У входа прислонился к стене больницы, ребра дали о себе знать: в глазах потемнело, стало тяжело дышать. Вдруг почувствовал как чья-то рука поддержала меня, не дала упасть. Ещё сквозь туман услышал я ворчание Копырина: -Вот зачем выписывался, ноги ж не держут...Ладно, пошли уж. Глеб Егорыч в машине ждёт. Встал на подножку "Фердинанда". Как же здорово снова быть на улице, на свободе, а не в четырех палатных стенах! В машине действительно сидел Жеглов. Я улыбнулся ему. -С наступающим, Шарапов! Рад тебя видеть снова в строю. Вези нас, отец в МУР. Новогодний праздник уже начнется скоро, как бы не опоздать. Я посмотрел на себя - форма уже износившаяся, вдобавок с почти невидным, но все же пятном от крови на груди. Сапоги тоже оставляют желать много лучшего...Однако войдя в зал я заметил, что мы с Жегловым своими "рабочими" костюмами не сильно-то выделяемся. Многие ребята были в чем работали, только выстиранном. -Шарапов! Выписался наконец! Тараскин, Пасюк...Только сейчас понял, что скучал по ним. И по Копырину с "Фердинандом", по Жеглову. У меня же теперь никого и нет, кроме них. Варя то умерла... На этом празднике я не танцевал. Нельзя было, да и не хотелось. Так что, сидел я за столом и наблюдал за кружащимися в вальсе парнями и девчатами. Варя, любимая Варя, ты меня видишь? Мне одиноко без тебя, Варя. Но я не пойду к тебе пока Варя, у меня будут тут дела, у меня будет тут цель. Ты умерла, но я сделаю все, чтобы другие не умирали. Глупо умирать без войны. Варя, я не знаю когда наступит Эра Милосердия, и наступит ли она, но я сделаю все, чтобы она приблизилась, чтобы не было смертей. Я клянусь тебе Варя.