Дитя Ио

— …он одним движением вскочил на каменный уступ и окинул взглядом раскинувшуюся впереди долину: безжизненные, пепельного оттенка земли, чью гладкую как стол поверхность тут и там рассекали геометрически ровные утёсы. «Слишком правильной формы, чтобы уверовать в естественность их происхождения», тихо заключил командор. Он обернулся; его верные солдаты, уставшие и встревоженные, растерянно глядели то ему за спину, то на блуждающие по небу чернильные воронки, что собирались изрыгнуть им на головы дожди из капель крови, глазных яблок и шипастых ядовитых жаб… а может, и чего похуже. Столкновение с таким обилием демонических аномалий стало для армии неожиданностью и посеяло в душах зёрна страха и смятения. Нужно было действовать… и действовать молниеносно. Тавьенн переворачивает страницу, в радостном предвкушении качнувшись на месте, отчего прислонённый к дереву посох едва не прилетает на голову. Прочищает горло, на миг закрывает глаза — как и командор, которому сейчас предстоит произнести речь — делает вдох… — Демоны жаждут сломить наш дух. Испугать нас. Заставить побросать оружие на осквернённую землю, сжаться в ужасе и позволить перерезать себя, как скот, — продолжает читать она, вознеся вслед за командором кулак к небу: лазурному в её мире и свинцовому в его, — но мы не отступим!.. Граница, разделяющая их вселенные, истончается. Две личности — две души — сплетаются воедино, вдыхают воздух одними лёгкими и говорят совместной страстью голосов, пока не кончатся слова: о бесчисленных сражениях, что довелось пережить, полагаясь лишь на призрачный шанс на успех; о братьях и сёстрах по оружию, которым не суждено увидеть даже здешний блёклый рассвет; о предках, чьей кровью навеки пропитана земля под ногами; о семьях, оставшихся позади — и ради которых стоит прорываться вперёд, не щадя ни врага, ни себя. В армии нарастает гомон — они слышат его вместе; волной проносится одобрительный клич — во славу обоих; воодушевление растекается жаром в жилах, перехватывает дух и дурманит разум предчувствием. Предчувствием испытаний. И победы — вопреки всему. — А среди них, — произносит Тавьенн на полном удовлетворения выдохе и медленно закрывает книгу, не прерывая рассказа: особо нравящиеся фрагменты волей-неволей запоминаются ей наизусть, — на него смотрела она: неузнанная королева в скромных рыцарских доспехах и Избранная, сокрывшаяся среди простых людей. Именно тогда, слушая, словно песню, его полный огня голос, любуясь развевающимися на ветру спутанными тёмными волосами и видя отдающее безумием бесстрашие в чёрных, как у ворона, очах, она впервые поймала себя на мысли, что не может оторвать от него взгляда. И ещё совсем не ведала, что именно он, обыкновенный смертный мужчина, станет самым болезненным шипом, который заставит сердце кровоточить, душу — отречься от воли богини, а разум — биться в агонии… конец главы. Маковка непонимающе лупает жёлтыми глазами и издаёт недовольное «бе-е». — Да хорошо всё будет! Она командора, конечно, едва не угробит, но если б всё плохо кончалось — стала бы я перечитывать? — Тавьенн треплет курчавую голову, уютно устроившуюся у неё на бедре и, услышав ещё одно «бе», на этот раз очевидно осуждающее, немного оскорблённо дополняет: — И нет, не влюбилась я в него!.. Ну, разве что немножко. И чего? Чего плохого в том, чтобы немножко влюбиться в прекрасного благородного господина? Она убирает книгу в сумку, потягивается, нежно опускает руку на голову Маковке и откидывается спиной к дереву — одиноко выросшему посреди поля из невесть откуда взявшейся в здешних краях грушевой семечки. Вслед за Айрайн пробуждаются прочие звёзды, собираясь в причудливую паутинку созвездий: вот показался лихой Фехтовальщик, в котором люди увидят Темпуса, повелителя битв и бога отчаянных храбрецов, а эльфы — рыцаря Ауранума, вознесённого за верную службу самим Кореллоном; там лукаво выглядывает Единорог — её покровитель — готовясь присматривать за рождёнными в конце лета и первом месяце осени; а выше — настолько, что приходится задирать голову, чтоб объять взглядом — сияет Круг Мистры: говорят, что в его центре живёт сама Леди Тайн, взирая на смертных со шпиля своей призрачной башни. «А тепло ли там, среди звёзд? Или боги вовсе не мёрзнут?» «Мёрзнут, поди. Живые, всё-таки…» В стороне хрипло и деловито, как вредный старый солдат, рявкает седой Клык, дёрнув огрызком уха — одна из стычек с волками не прошла для некогда безрассудного щенка даром; овцы, высказав в ответ громкое возмущение, сбиваются в плотную кучку, собравшись шествовать к горизонту — туда, где на стыке алеющего неба и бескрайней летней зелени виднеются силуэты невысоких каменных домов. В окне одного из них — её собственного — загорается огонёк: не иначе, мама хлопочет на кухне, одной рукой без конца освобождая подол платья из шаловливых ручек малышки Кэри, а другой выставляя на стол тарелки — семь, как в созвездии Сестёр. Пора выдвигаться обратно. Тавьенн поднимается с земли, отряхивается, поддевает ногой посох, чтобы следом схватить его в воздухе и с добрым «пошли, гулёна» подтолкнуть замешкавшуюся Маковку в сторону стада. Слабый ветерок тревожит наспех заколотые волосы, отчего в лицо прилетает светлая прядь — дважды, трижды: словно озорной и полный любопытства зверёк вздумал увязаться за подобной себе, чтобы вовлечь в игру. И что-то внутри — не имеющее названия, но такое близкое и естественное, неотделимое от души и сердца — жаждет в неё сыграть. Заливистое пение первых ночных птиц, блеянье, лай, слышимые со стороны деревни возгласы — всё утопает в ласковом гласе ветра, запевшем в ушах на сотню голосов: одиноким шелестом листвы, шорохом бескрайнего травяного ковра, перекатом мельчайших крупиц земли. Тавьенн нетерпеливо расстёгивает ремешки на покрытых редкой чешуёй щиколотках, хватает сандалии, расправляет руки, кружится, заливисто смеётся — чувствуя себя единой и с миром вокруг, и с внутренней силой, радостно откликнувшейся на её зов подобно порой непредсказуемо дикому, но всё же приручённому зверю. Запах душицы и хвои сменяется ароматами сухого песка и согревающего зноя — такими чужими для севера, но родственными лично ей по причинам, сокрытым в непроглядной тьме наследия; раскалённая, но не причиняющая ни капли боли энергия струится по венам подобно ручью, гонит колючую прохладу прочь с кожи и вырывается с ладоней множеством крошечных искр, чья судьба — вспыхнуть, взлететь и затем затеряться на ткани ночного плаща. А где-то за много миль — там, где воздух пропитан солью, а рассекаемая криком чаек песнь прибоя растворяет в себе гул города, навеки оставленного позади — одинокий путник вздрагивает от касания бриза и прячет шею за ворот мантии, поднимая усталый взгляд к небу. И задумывается, что звёзды сегодня особенно ярки.