В твоих руках

      Он не помнит, что это был за вечер.       Один из многих — из тысяч десятков похожих, молчаливых, тёмных, день за днём укрывавших Стамбул тишиной. В неспешном воцарении луны, в пелене тьмы под сводами дворца наступало спокойствие — тише говорили слуги, мягче горел огонь, и мысли текли медленнее, притупляя обострившиеся чувства. Сердце освобождалось от оков и мечтам оставалось больше места — что-то тайное, хрупкое, сквозило сквозь окна и двери, шептало на ухо, увещевая обещаниями, которые будоражили разум. В такое время будто сами собой решались сложные дела, далёкое становилось близким: Ибрагим сидел над бумагами до последней свечи, пока хрупкая дымка не ускользала из рук, обещая вернуться вновь — и он провожал её взглядом, надеясь, что она не обманет. Она возвращалась — почти всегда, и потому вечера были похожи, но этот стал исключением из всех.       Он не помнит, куда его вели ноги, и как он пришёл к её покоям. Ибрагим стоял и смотрел — на высоту темного дерева, и думал, почему не может развернуться и уйти. Ведь он приходил — уже не раз, но то была задумчивость, случайность, сбивавшая его с пути, и потому он легко возвращался назад. Но что в глади тяжелых створок сегодня заставляет его замирать и молчать, что не дает усмехнуться и вернуться к делам — чего он ищет здесь, и почему? Ему не о чем говорить с ней, и им не найти общего языка, даже знай они все наречия мира — с Хюррем-султан Ибрагиму не договориться никогда. — Паша?       Он оборачивается медленно — на звонкий голос, на сведённые брови, на потухший огонь в глазах. Он видел, как он гас: день за днём, ночь за ночью, и сегодня его почти не осталось — иссяк настолько, что трудно узнать её, изменившуюся в лице.       Быть может, она видит то же в нём. — Госпожа.       Хюррем подходит ближе — так не ходит ни одна из женщин, что видели и увидят мужчины. Её шаги словно олицетворение чувств, и то, как движется её тело, отражает то, о чём она думает, то, чего никогда не скажет острый язык. Ибрагим видит — ей больно, так безумно больно, что, должно быть, даже стоять равно невыносимым страданиям. Но она напротив — с прямой спиной, с прищуренным взглядом, почти готовая вступить в дуэль. — Паша, что ты здесь делаешь?       Она одета по-особенному — красная роскошь платья продолжает красоту тонких черт, воспламеняет мускус на нежной шее, подсвечивает корону живым огнём. Ибрагим знает, для кого это великолепие, изысканная тщательность, и бесконечная любовь — для мужчины, что никогда не ценил по достоинству.       Для того, кто в священную ночь обнимает другую. — Я бы хотел поговорить, Госпожа.       Отчаянно опасно: но сегодня он не чувствует этого, не чувствует абсурдности, глупости, меча, взмывающего над шеей — не чувствует ничего, потому что его сердце тоже убили, растоптали, разорвали в клочья. Вчера Хатидже оторвала последний кусок — и то, что осталось, едва ли могло позволить ему жить дальше. — …Должно быть, это что-то очень интересное, раз ты пришёл так поздно. — Она говорит, как прежде, но в глазах её не отсвечивает пламя свечей. — Так и быть, Паша.       Он пропускает её вперёд, смотрит на напряженную линию спины: о, Аллах, где эта женщина берет столько силы, непоколебимой стойкости, и даже сейчас держится как султанша всего мира? Ибрагим видит надлом — однажды неверность Сулеймана должна была сделать это, но никто не продержался бы столько лет.       А она смогла. — Оставьте нас.       Теперь её голос сух и тускл: когда она приказывает слугам уйти, Ибрагим понимает — она перешагнула грань. Та Хюррем никогда не осталась бы с ним наедине, никогда не посмотрела бы так — бесконечно устало, спокойно, не подпустила бы столь близко к себе и своим тайнам.       Как и ему, теперь ей стало всё равно. — Мне жаль.       Ибрагим не знает, почему эти слова срываются с губ первыми, и почему он произносит их именно сейчас. Она молчит — смотрит в начале непонимающе, недоверчиво, а потом усмехается так, что у Ибрагима сжимается сердце.       Аллах, она и правда сдалась? — Жаль, что вы победили? Жаль, что Сулейман снова принял другую женщину? Жаль, что травили меня с первого дня во дворце? — На миг, короткий, прекрасный, в ней вспыхивает прежний огонь. — О чем именно ты жалеешь, Ибрагим? Может о том, что не встал на мою сторону, как встал на сторону Махидевран?       Будто легче дышать: когда слова наполняются силой и рыжие волны снова отливают золотом — на миг возвращается та непоколебимая Хюррем, которую нельзя было сломить. Это она смеялась, будто певчая птица, она, не взглянув на него и раза, крылом задела сердце, она, из ничего стала его самым страшным кошмаром.       Почему сегодня он видит её будто впервые? — Скажи же мне! О чём ты можешь жалеть сейчас, когда от меня не осталось ничего? Всё в твоих руках, Ибрагим, как ты того и хотел. Или тебе мало?       Её голос срывается — в самом конце, угасает, падая в шёпот. Она умолкает, предостерегающе поднимая руку: вспышка гнева забрала последние силы, и теперь ей хуже — Хюррем хмурится, словно пытаясь рассмотреть его, но почему-то не видя. — Я…       Он двигается порывисто: приближается, подхватывает тонкие руки, и Хюррем не отталкивает — цепляется за него, пережидая внезапное помутнение. Ибрагим знает: каждое ощущение этой муки, как они последуют друг за другом, и потому просто остаётся рядом, давая ей опору — в попытке спасения сердце снова отринет правду. То, что она позволяет прикоснуться, лишь ещё одно доказательство того, что Сулейман зашёл слишком далеко.       Зачем столько раз испытывать боготворящую тебя женщину на прочность?       Он чувствует как в её ладони возвращаются силы, как сжимаются изящные пальцы, когда она хочет отодвинуться — но не может, потому что он не позволяет, без труда пресекая сопротивление. Ибрагим не верит сам себе — зачем удерживать её, зачем вдыхать запах так близко, и самому шагать под топор палача?       Возможно потому, что касаясь Хюррем, он чувствует себя живым? — …Ибрагим?       Он опускает голову, встречая взгляд голубых глаз: сомнение, непонимание, беспокойство, и — ни единой капли страха. Никогда — она никогда его не боялась, хотя он мог, легко бы мог переломить эту тонкую шею, связать руки, и сжечь сердце, бьющееся лишь ради Сулеймана.       Но больше не хочет.       Его рука движется сама — нежной лаской касается подбородка, скользит по скуле, запоминая, запечатляя красоту под огрубевшими пальцами. Что, если бы в тот день, он не выбрал бы её для Сулеймана, а попросил для себя — стала бы она для него любящей и верной женой? Смотрела бы также — с замирающим сердцем, с бесконечной любовью, и отдавала бы ему в ночи всю себя? Позволяла бы дотронуться как сейчас — когда под его ладонью бешено бьётся голубая жилка на тонкой шее, и веки трепещут, словно крылья пойманной птицы. Ибрагим тянется — меньше вдоха остаётся между ними, и если она оттолкнёт, то спасёт их обоих.       Он знал — теплота её губ сведёт с ума.       Мучительный спазм прокатывается по телу, на миг оглушая его — да что, во имя Аллаха, он делает? Её дрожащее тело идеально в его руках, её тихий стон — продолжение его дыхания, и потому так ничтожен голос разума, и так сильно чувство правильности совершенного в безумном порыве. Ибрагим не может — не должен касаться её, и не желает думать о том, почему мог бы целовать эти губы вечность.       И от чего сейчас готов отречься от всех сомнений.       Он медленно отстраняется, смотря на Хюррем — возненавидит сильнее, испугается, закричит? Для него уже всё ясно — почему он каждый раз провожал её взглядом, почему их словесные перепалки приносили удовольствие, и почему она часто являлась ему во снах. Больше не загадка собственная усмешка после встречи с ней, колкое чувство в груди — и то, почему сегодня он пришёл сюда, нарушив все мыслимые и немыслимые запреты. — Хюррем…       Она так стремительна — когда обжигает его взглядом, когда сама тянется к нему, целуя. На её устах отчаяние, а в прикосновении рук не выстраданная боль, но Ибрагиму не трудно принять и дать ей то, чего лишили другие. Она позволяет ему — припасть к себе, как к живительному источнику, напиться запахом, сжать в объятиях с той силой, коя предназначена лишь для необходимой, словно воздух, женщины. — Хюррем…       Она не отвечает, но Ибрагим всё понимает — ему лучше не говорить ничего и молчать, не растрачивая время понапрасну. Ему почти больно от того, как дрожат её руки на петлях его накидки, и он сдирает её, сбрасывает на пол, увлекая Хюррем за собой. Она не просто покорна: сама притягивает его к себе, и он не сдерживается, надрывая шелковое платье — треск безумно громок в тишине, но ни один из них не замечает этого. На сидениях её покоев не так много места, но Ибрагим чудом сдерживает себя, укладывая Хюррем ближе — ни в коем случае ей не должно быть больно. Она цепляется за его спину с удивительной силой, и с первым движением её ногти вонзаются в него даже сквозь плотную ткань.       Ему не совладать с собой.       Она горячая, узкая, и Ибрагим останавливается на миг, боясь, что сорвётся. Он находит её губы — Хюррем скорее кусает, чем целует его, и хотя она не произносит и слова, Ибрагим слышит, как она просит. Внутри тесно, влажно, и он тяжело выдыхает, двигаясь — осторожно, но сильно, вжимая её хрупкое тело в себя. Она стонет сквозь зубы, и её разметавшиеся волосы, как живой огонь — лижут его руки, греют, доводя до грани безумия. Ибрагим не знает её сокровенных мест, но чувствует как она всхлипывает, сжимаясь — обхватывает его плотнее, и он не находит сил удержаться.       Удовольствие опустошает его с сокрушительной силой.       Он не хочет возвращаться в реальность, не хочет отпускать её — но каждая секунда может стать последней, и Ибрагим отстраняется, осторожно прикасаясь к ней. Его ладонь скользит по заалевшей скуле, и Хюррем на миг прижимается к нему, ластясь — так непривычно, но правильно, что снова ноет в животе. В её глазах лёгкий туман, но за ним Ибрагим без труда угадывает огонь — пусть ещё слабо, но он блестит, заставляя её грудь бешено вздыматься. — Ты… должен идти.       Ибрагим знает — но всё ещё согрет её теплом, хотя и чувствует приближающийся холодок. Он подбирает накидку, оправляя одежду — для него достаточно нескольких движений. Хюррем поднимается с подушек, и он не может отвести от неё взгляда: ладони скользят по платью, и на губах царит легкая полуулыбка — будто и не было ничего, кроме непринужденной беседы. Её выдает лишь взгляд — и когда он останавливается на нём, глубина светлых вод не леденеет от холода. — Я приду. Снова.       Он говорит это уверенно, но её кивок приносит странное успокоение. Сердце всё ещё ухает о грудь, когда он подходит к двери, стуча — и не прекращает, когда он хмурится, выходя в коридор. — Паша.       Это кланяется почти поравнявшийся с ним Сюмбюль — как и всегда, торопящийся к своей госпоже. Ибрагим скользит по нему равнодушным взглядом и направляется к себе, всей душой желая вернуться в открывающиеся за его спиной двери.       Там он обрёл причину жить дальше.