***
Следующим вечером Минхо нехарактерно взволнован: мечется между столиками, от сцены к танцполу, и развешивает всюду инопланетный реквизит. Озабоченный вихрь приближается к бару, и я спрашиваю, в чем дело. Минхо завязывает над стойкой вырезанную летающую тарелку и торжественно оглашает: — Сегодня у нас выступит Джисон. Джисон — загадочный молодой человек, о котором Минхо упоминает также часто, как о своих котах. Это значит, что он по-настоящему особенный, учитывая, что от разговоров на любую иную тему Минхо воротит нос. Гордость и упоение в его голосе выдают подноготную с потрохами. Так что я рад, что наконец увижу героя, покорившего каменное сердце. До его появления я был уверен, что там нечего покорять. Неоновый свет расстилается по залу, усилители едва ли не вываливаются со своих мест. Разноцветные огни плывут по клубу, как глицерин в лавовой лампе. Клубными стенами огорожен общий маленький мир, и так приятно чувствовать себя его частью. Я увлеченно приплясываю в такт хаосу, пока в шейкер сыпется колотый лед. В татуированные руки отходит десятый за ночь дайкири, когда меня хлопают по плечу. Звук переключается на легкую перебивку для паузы вместе с залетевшим за стойку Минхо. Он так усиленно отмахивается от бедолаги, который хочет сделать заказ, что едва не заезжает ему по носу. Я уже догадываюсь, зачем меня тычут в бок: чтобы смотрел на сцену внимательнее. Там — парень с кудрявой копной волос, торчащих из-под кепки козырьком назад. Он сжимает в руке гитару и застенчиво тащит на сцену складной стул. Олимпийка, повязанная на поясе, и шорты по колено — все в кислотных заплатках и пластиковых цепях. А на спине — я щурюсь — рюкзак в виде головы инопланетянина. Что-то на футуристическом. Минхо, заприметив секундную заминку, сует пальцы в рот и свистит так, что приходится заткнуть уши. Поддержка у него в прямом смысле оглушительная, и, видимо, работает, потому что Джисон взбирается на насест и расслабляет плечи. Фоновый мотив из колонок поначалу похож на медляк, но почти сразу иллюзия разбивается об энергию. Вокал Джисона обволакивает и резонирует до надрывных высоких нот, когда вступает гитара. На припеве его ладонь вдруг отрывается от струн и выстукивает по корпусу. Он переходит на рэп, вплетая читку в такт и мелодию на фоне. Удивительно, как разношерстные стили смешиваются в гармоничный калейдоскоп. Я округляю глаза в сторону Минхо, но тот моего шока не замечает. Счастливо скачет на месте, соответствуя своей шапке с длиннющими кроличьими ушами. Его влюбленный энтузиазм готов сворачивать горы и осушать марианские желоба. Я улыбаюсь, сам того не замечая. Джисон своим голосом заворачивает людей в печальные утешительные объятия. Он честен в том, что не может спрятать от изоляции и отчуждения, но искренне разделяет тревогу. Буквально — на маленькие кусочки, чтобы пугала меньше — и его самого, и тех, в ком слова находят отклик. Это трогательно, тепло и понятно. Потому что каждый хочет найти свое безопасное место в непредсказуемом мире вне этих стен. Я уже знаю, что сооружу для него. Со сцены Джисон почти вываливается, пропустив последнюю ступеньку. С макушки до пят покрытый эйфорией, падает тут же в железные объятия Минхо, который нахваливает свою звезду, перекрикивая шум. Приветственное поздравление я презентую шотом. Если по очереди наслоить дынный ликер, айриш-крем и водку, то цвет будет в точности, как инопланетянин на его рюкзаке: прозрачный и ярко-зеленый. Не уверен, что это очевидно, но Джисон опрокидывает в себя алкоголь и поднимет пальцы вверх. — Сладкий, офигенно! — и довольно растирает красные щеки. Раз уж ему нравится, я продолжаю колдовать над ликером. Заливаю в стопки трипл-сек и анисовую самбуку, тщательно смешиваю с лаймовым соком, чтобы затмить горечь. Красивый мятный коктейль венчается шапкой сахарных облаков, и, двигая бокал к Джисону, я комментирую: — Стратосфера — это граница между Землей и космосом. Так что, если ты свалился с Марса, то точно должен был пролететь мимо нее. Добро пожаловать к нам! Пока Джисон оценивает комплимент, я встряхиваю в шейкере голубой джин, мартини и лимон. Три ингредиента, превращаясь в единое целое, выдают цвет, похожий на лунное свечение. Нужно процедить жемчужный напиток и подать его в треугольном охлажденном бокале — так делал сам Минхо. Вкус на любителя, которым он и оказался, поэтому я вымеряю до миллилитра. Когда привередливый до моих навыков критик пробует и одобрительно кивает, я очень собой доволен. Их напитки сочетаются также, как и они сами: и внешне, и, по существу. Девушка в шляпе, расшитой бисером, просит добавить больше взбитых сливок. Другая хлопает длинными розовыми ресницами и уносит в матовых когтях джин-тоник. Парень в гигантских очках платит за цитрусовую водку на десятерых. Непонятное существо в балахоне и хоккейной маске ждет свой холодный «Лонг-айленд». За барную стойку бесцеремонно заглядывает сине-серая макушка. Хенджин наваливается и шарит руками в поисках салфеток: только что подошел к концу второй изнуряющий тайм на танцполе. Я отрываю бумажные полотенца, и он прикладывает их к перемазанному блёстками лицу. Аккуратно, чтобы не задеть два крошечных кристаллика на месте родинок. Хенджин сегодня в топе с горлом, напирсингованным серебряными кольцами. Широкие штаны на высокой посадке он заправил в тяжелые ботинки, в которых я бы даже стоять не смог. Одно бедро скрыто половинчатой юбкой из какой-то тюли, наглухо пришитой к поясу. — Чанбин! — недовольный вой отрывает меня от затянувшегося созерцания. Он указывает под столешницу, на свой пустой бокал. Похоже, поток заказов незаметно размыл берег и мое внимание. Я машинально хватаю вишневый сироп, чтобы обновить, и тянусь к бутылке шампанского, которая ложится в руку подозрительно легко. Сквозь стекло в тусклом свете на дне покачиваются остатки, которых явно недостаточно. Лезу обшаривать запасы, но новой бутылки среди них не видать. Хенджин уже переговаривается с гостем, и я хлопаю его по локтю: — Закончилось, выбери что-нибудь другое. Его собеседник, рыжеволосый парень в разодранной футболке, нашептывает что-то на ухо. Хенджин расцветает улыбкой, от которой у меня заранее свербит в горле. — Давай текилу. Покажем, как надо ее пить. Я стараюсь изолироваться от того, что происходит дальше. Меньше всего на свете мне хочется, чтобы он запрыгивал на столешницу и укладывался, вытянув свои ноги. Но Хенджин все равно это делает. Подол проклятой юбки застилает мою рабочую поверхность, и я раздраженно пихаю ткань под его бедро. Хенджин задорно голосит, привлекая внимание окружающих, и нарочито-медленно расстегивает пуговицы. Звонкий свист режет слух. Он распаковывает талию и задирает топ повыше, обнажая соски. Впалый живот очерчивается ребрами, когда Хенджин подкладывает руки под голову: расслабленно, как на пляже. Потрясающе. Я так хочу уйти. Парню, что все это придумал, я всучиваю солонку, чтобы он соорудил дорожку между ребер. Сам берусь резать лайм, хотя с удовольствием откромсал бы свои пальцы. Хенджин должен взять четвертинку в зубы, но он отрицательно мотает головой, так что я оставляю лайм в ложбинке чуть ниже ключиц. Одну театральную паузу спустя, кристальная текила льется вдоль тела. Мышцы на голом животе подрагивают от холода, и снова — под горячим языком. Парень накидывается и слюнявит его кожу, криво счищая соль, перемешанную с алкоголем. Пандемониум взрывается улюлюканьем и ревом. Лицо Хенджина — бесконечно счастливое, одуревшее от восторгов десятков незнакомцев. Оно вдруг поворачивается, хвастая зловещим мерцанием во взгляде. Я медленно моргаю. Господи. Все такое грязное. Подошвы его ботинок, чужой рот, мои причастные руки. Кровь еле проталкивается по сосудам, переполненная желчью, нутро сковывает мерзкой ржавчиной. Мне хочется исчезнуть — целиком и полностью, чтобы никто никогда не нашел. Счет этого дня: ноль-один в его пользу. Чудовища вокруг аплодируют и просят повторить.***
В будни нет повода, но Хенджин таскается сюда и без него. Как дудочник, ведет за собой вереницу возрастных мужиков в накрахмаленных рубашках с запонками. Для таких созданы не дешевые клубы, а рестораны с роботизированными хостес. Но они окружают его и ловят каждое слово, точно мотыльки в гипнотическом свете бездушной лампы. Хенджин так губительно светится и неприкрыто льстит, что у нормального человека бы начался сахарный диабет. Компания занимает столик прямо по центру, чтобы нервировать меня своим присутствием. Мужик вертит головой и щелкает пальцами, пытаясь сотворить официанта, к которому привык, но которого здесь отродясь не было. Самые худшие из людей — это те, кто думает, что им все должны. Такие чего-то большего, чем уже имеют, не добиваются — отец так всегда говорил. А ему я склонен верить. Я натираю стакан, безучастно поглядывая на чужое замешательство. И беру следующий, не реагируя на окрики. Хенджину во главе пира лицемерия не хватает только картонной короны. Он прекрасно знает, зачем это делает: сначала они опустошат бар и насорят деньгами, а потом владелец отстегнет ему долю. Может, перепадет заказ на рекламу — зависит от того, кто заглотнет крючок. Схема прозрачная и эффективная: Хенджин раздаривает фальшивый смех, а взамен получает часы — настоящие, в коробке на бархатной подушечке. Когда он стучит костяшками по барной стойке, блестящий ремешок позвякивает. — Скоро дыру прожжешь. Завидно? Я давлюсь словами под аккомпанемент внутреннего протеста. — Нет, думаю, скольким папикам ты за них отсосал. Нарисованное лицо ухмыляется в мою сторону. — Сосал столько же, сколько и ты. Но вот из высшей лиги не вылетел, в отличие от некоторых. Стакан приходится отложить, чтобы не выронить ненароком. Не имею понятия, кто ему доложил, и трудно думать, потому что нервные клетки трещат по швам. Он зачем-то подцепляет хлипкую нить и тянет, мучительно лишая безопасности. Он делает то же самое, что ублюдок из зеркала, и мне на секунду становится жутко. — Ударить хочешь? — Хенджин тянет шею вперед, подставляя очаровательно-невинную щеку. Хочу. Очень. Сжать затылок и приложить об столешницу. Чтобы фарфор раскрошился в серую пыль, покрыл все и просто разлетелся от неосторожного дуновения сквозняка. Без шансов когда-то снова быть собранным. Чтобы он понял. Но я сервирую мартини и закидываю оливки в тонконогие бокалы. Хенджин молча забирает поднос и идет назад, обратно в свой мир искусственных людей. А я скидываю фартук. Необходимо выйти на перерыв и остудить мозг. Это не Хенджин выдал что-то особенное и бестактное, это я плохо приладил заплатки, раз уж они так легко поддались. К следующему разу я пришью их намертво, и буду держать его на безопасном расстоянии. Желательно — так, чтобы ни единое слово больше не просочилось в подкорку. Он снова забирает балл себе. Свои выходные я трачу на то, чтобы извести свой организм в спортзале. Мне нельзя выполнять упражнения, которые могут привести к рецидиву, зато из остальных я выжимаю максимум. Если мышцы не сводит от изнеможения, и я все еще могу идти сам — значит, тренировка не закончена. Спина насквозь мокрая, бицепсы трясутся от перенапряжения и горят. Амплитуда кренится в сторону. За ней постепенно заваливается горизонт. Нужно набрать воду в бутылку. Нужно ошибиться в расчетах и начать все с начала. Нужно добавить больше веса на штангу. Нужно доконать каждый кусок мяса, облепивший хрупкие кости. Меня постоянно преследует чувство, будто всего недостаточно. Будто миру стоит коснуться — и я снова рассыплюсь на части. И стану беспомощным, озлобленным существом, от которого отчаянно бегу. Гормон счастья глушит мышечную боль, и в мозге медом растекается беспричинная радость. С каждым разом до этого момента приходится добираться все дольше. Я сползаю с тренажера на негнущихся ногах. Дома, пока курица бултыхается в кипятке, я переговариваюсь по видеосвязи с мамой. Она вскользь интересуется, не надоело ли мне среди алкоголиков и наркоманов. Я обещаю, что чуть надоест — она узнает первой. Вряд ли это произойдет в ближайшее время, но это единственный способ ее успокоить. Я бездумно жую и пялюсь в экран телефона, на котором с добрым видом болтает бармен. Он чересчур театрально объясняет, как не спалить все вокруг, если взялся поджигать коктейли. На моменте, когда огонек вот-вот потухнет, видео перекрывает плашка уведомления от Минхо. Он пишет, что Джисон купил на субботу билеты в парк развлечений, значит, я остаюсь за главного. Знака вопроса, как обычно, в конце предложения не стоит, но я не выделываюсь. Отправляю смайликом «окей», потому что фрики уже могут развлекать себя сами. Их синеволосый король вполне справится с поводьями один, мне останется только обеспечивать их бензином в стаканах. — Ты бы мог одеться нормально хотя бы сегодня. — комментирует голос, который я усиленно игнорирую весь вечер. Попытки разговорить меня терпели одну неудачу за другой. Он старательно махал журналом с собственным лицом на обложке. Кружился по залу, воодушевленно вещая, что вечеринка пройдет под его предводительством. Красовался зеленой шубой, как будто я вижу ее в первый раз. Подозвал проверить сегодняшний треклист. И торчал над душой, пока я лил шампанское в осточертевшую вишню. В общем, все разы — вхолостую. Я даже его бокал периодически перепроверяю, но тот как опустел наполовину в начале, так и стоит. Хенджин подпирает щеку ладонью и продолжает меня тиранить — без слов. Я наконец перевожу глаза на него. — Во что, в корсет с блестками? Или кружевные колготки? Спасибо, что напомнил, как раз дома завалялись. Он аж голову вскидывает, заслышав долгожданный отклик. На секунду взгляд озаряется ликованием, чтобы в следующую снова заплыть чем-то тягуче-хищным. — Не думай, что ты так уж отличаешься. Как минимум, один корсет у тебя должен быть. До меня не сразу доходит, к чему клонит Хенджин. Удивительно, как легко я забыл, что этот элемент костюма используется не только как атрибут ночных торжеств. Мой курс реабилитации был полностью стационарным. Корсет — медицинский — я с собой не забирал, в нем уже не было необходимости. Так что глубоко процарапать у Хенджина не выходит. Я держусь за спокойствие так крепко, что прошлый провал кажется смешным. Нервирует лишь, что он все еще не оставляет попыток. Хенджин разворачивается к людской каше позади, вглядываясь вглубь, а потом копошится по карманам, выуживает что-то блестящее. — Я не запер гримерку. Будь другом, если не хочешь, чтобы наши вещи спизидили. Связка ключей настойчиво двигается в мою сторону. Я вопросительно приподнимаю бровь: — Попроси своих рабов? — Ты прекрасно знаешь, что я не могу отдавать ключи гостям. — он закатывает глаза и суетливо ерзает, — Проверь, все ли на месте, это же быстро. Мне уже надо на сцену. Я вздыхаю в тысячный раз, но иду. Минхо с нас обоих по три шкуры спустит, если что-то из его драгоценного реквизита пропадет. В гримерке всего один стол с зеркалом — и тот с неработающими лампочками по периметру. Хенджин вечно талдычит, чтобы их заменили, но это жизненно необходимо только для него, поэтому они уже покрылись пылью. Одежда расфасована в пухнущие коробки по углам. То, что брошено в спешке, напоминает разноцветные песчаные холмы. Они копятся и растут, постепенно вбирая в себя новые слои. Все, что теряется после вечеринок, попадает сюда и становится частью фауны, если хозяева не объявляются. Обходя полуоблезлый диванчик, я натыкаюсь по пути на чьи-то старые кроссовки. Вещи работников хранятся в тумбе в углу, и все выглядит обычно, но на всякий случай я выдвигаю полку. Там безмятежно покоится браслет из перламутровых бусин, вперемешку с проводами от зарядки. Рядом — повидавший жизнь чехол от наушников и связка ключей с брелоком в виде силуэта хорька. Сбоку приткнулся тканевый кошелек, из которого вываливается проездной. Я задвигаю отсек и тянусь к следующему, как вдруг позади раздается негромкий скрип. В периферийном зрении мелькает черно-зеленое пятно, которое резко исчезает во мраке, потому что гаснет свет. Следом — хлопок двери об косяк, разгар веселья за стеной приглушается. Я рефлекторно вскакиваю на ноги, глаза натыкаются на единственную светлую полоску у пола. Он там, перед дверью — я вижу по тени. — Хенджин? Что случилось? — обеспокоенный голос в сочетании с этим именем совершенно не вяжется. Как будто не мой. Вместо ответа тень движется вперед, еле слышно отстукивая подошвами по ламинату. Пара шагов — и все, места почти нет. В мое предплечье впиваются ледяные пальцы. Я так и знал: с ним что-то не так. Здесь он меня и зажимает. Ну, как сказать зажимает, скорее вешается, пытаясь отрезать путь. Вокруг кавардак, но в голове все мгновенно смешивается куда хуже. Я бы мог отшвырнуть его в сторону. Наверное. Если бы хотел. Я бы мог не измазываться в липком блеске его губ. Я бы мог послать его к черту, туда, где он прописан по рождению. Я бы мог разорвать его на части. Или себя. Вместо этого я вслепую нашариваю ненастоящее лицо, осторожно уводя подбородок в сторону. — Сколько ты выпил? Слова цокают и прошивают воздух электричеством. — Ты знаешь. Половину бокала. Заткнись, хорошо? Я же говорил, твой голос… Звук спотыкается о скомканную паузу. — Бесит. Хенджин упрямо выворачивается, чтобы впечататься в меня всем телом. Он умещает колючие укусы в мягкости губ и окрашивает непроглядную тьму фирменным помешательством. Мои ватные легкие напарываются на ветки цветущей вишни. Этот запах отдает головной болью и нервотрепкой. Все всегда начинается с него. Кончики пальцев скользят под шубой, по шершавой майке, плотно облепившей его лопатки. На поясе — тонкая паутина из цепочек, я прощупываю путь по звеньям выше: по напряженным мышцам живота, рваным выдохам груди и ритму чистого адреналина. Вокруг шеи круг замыкается. За ненадобностью сползает мех, обнаженные плечи греются теперь под моими ладонями. Хенджин цепляет за поводок галстука, чтобы уволочь меня, как собачонку, за собой. Я не обязан слушаться. Не обязан и вдавливать его в неудобный диван, выдыхая неестественно, коротко и совсем по-собачьи. Сознание скручивает лентой Мебиуса. Я шел так уверенно, от надежной начальной точки, а сейчас финиширую: в небытие и неудобной горизонтальной плоскости. Какая бессмысленная однобокая петля. Пощечина обрушивается хлыстом в бездарной попытке отрезвить. Я понимаю лишь, что останется красный отпечаток. — Сядь ты наконец! — он загнанно шипит, панически извиваясь подо мной. — У тебя клаустрофобия? — усмехнувшись в пустоту, я приподнимаюсь на локтях и отрываю себя через силу. — У меня фобия на долбоебов. — фыркает, и мне даже не надо вспоминать, как морщится его нос и кривятся губы — эта мимика мне уже набила оскомину. Хенджин мигом заползает сверху, прислоняя меня к твердой спинке дивана. Удавка галстука слабеет, пуговицы высвобождаются из петель. В качестве награды, наверное, вот только дышать не легче и жарко, как в аду. Хенджин вылизывает мой рот и поясняет с приторной вежливостью: — Мы просто пообжимаемся немного, и я уйду. Не знаю, что для него значит немного, потому что для меня оказывается очень даже достаточно. Потому что, когда кто-то елозит задницей у тебя на члене, организм отзовется даже через преграды из брюк. Это, вообще-то, невозможно вытерпеть. Хенджин вьется по-змеиному, но сейчас — обтираясь пахом, в смехотворно опасной близости. Ноль процентов на выживание: нейротоксин слишком отчетливо отравляет кровь. Жжет там, где он сминает мышцы, где ногти вычерчивают глубокие борозды, и около кадыка — жгутом. Но вместо оцепенения тело подставляется под его прикосновения с какой-то ужасающей готовностью. Наверное, я окончательно поехал головой. Зубы Хенджина раздирают мое горло. Я хочу сказать: «Не делай этого.» Я хочу сказать: «Сомкни челюсти до хруста. Чтобы все искрило.» Ткань топорщится на тазовых косточках и гладко обтягивает ягодицы. Перекручиваются цепочки, в которые он обернут, процарапывая мой торс. Комната плывет ко дну тесной пульсирующей похоти. Хенджин замедляется, ломано оседая вниз на дрожащих коленях. Влажные губы проезжаются по моей щеке, и он хнычет, так измученно и жалобно, совсем не похоже на стон. Я подхватываю его за задницу, двигаюсь ближе к краю и нетерпеливо вскидываю бедра. Захлебнувшись воздухом, Хенджин без альтернатив скрещивает ноги за моей спиной. Объятья душат — то ли в отместку, то ли чтобы удержать равновесие. Над ухом проскальзывает судорожно-тихое: — Бинни, сделай так еще. Оно растворяется в возбужденном нытье, но в мысли врезается наглухо. И я повторяю, снова и снова, сжимая крепче и пытаясь стереть нас обоих в порошок. Протяжные всхлипы, которые он пытается сдерживать, стягивают все внутренности в узел. От этих звуков там что-то мертвеет. Или рождается. Не знаю, потому что остатки разума играют в прятки. Я зажмуриваюсь, хотя и так не видно не зги. Я трясусь и задыхаюсь в эйфории, кажется, даже что-то роняю зазеркальным голосом. Пальцы Хенджина напористо налегают на губы, запирая то, что неконтролируемо рвется из груди. Кошмар. Я за это даже немного благодарен. Как хорошо, что он не видит выражение моего лица, иначе бы точно украл его в свою нарциссическую коллекцию. Надеюсь, мое среди прочих считалось бы трофейным. А потом размякший голос говорит: — Спасибо. И я путаюсь, кому засчитывать балл. Хенджин тает в пустоте также внезапно, как объявился, оставляя после себя тоскливый раздрай. Осознание накатывает неизбежно, от него хочется спрятаться, да некуда. Потому что я — здесь, с барабанящим сердцем, между хламом и пылью, полуголый. И только что кончил в штаны, хотя он даже меня не трогал. Технически. Технически, это пиздец.***
Минхо мельком осматривает зал на предмет видимого ущерба и направляется ко мне — допрашивать, как все прошло. Рассказ полон уверенности, мол, отлично, никто не наблевал на сцену, не отдал богу душу и ничего не сломал. И это правда: его фрики опустошили бокалы, оставили на танцполе свои невзгоды и разъехались без претензий. То, что мне пришлось влезть в повседневную одежду посреди вечера, в рассказе не упоминается. Я бы с радостью решил, что мне просто приснилось, но вот с шеи не стерлись ни блестки, ни багровые отпечатки зубов. Я подтягиваю ворот водолазки вверх, потому что последствия ощутимые, а оправданий нет никаких. Минхо принимает отчет кивком и меняет тему, к моему облегчению. Их с Джисоном свидание удалось, несмотря на то, что они прокатились всего на одном аттракционе. — Со стороны казалось не так страшно, но на деле я чуть коньки не отбросил. Зачем было выбирать парк развлечений с его фобией высоты, я не спрашиваю. Минхо заливается про клубнику в карамельном стекле, про фейерверки и парные ободки с кошачьими ушами, про плюшевого зайца, которого Джисон выбил в тире. Он становится очень милым, когда говорит о том, что любит. Его искренность незатейливая и по-домашнему уютная. Я даже успеваю расслабиться в этой теплоте, правда, ровно до того момента, пока Минхо не замечает пропажу. — Где твой принц? Я наклеиваю этикетки на контейнеры с фруктами и делаю вид, что не понимаю, о ком речь. — Хенджин где, алло? Почему я не слышу скандалов? — Не знаю. Я не его секретарь. Минхо подозрительно щурится и замирает, как кот перед прыжком. — Что ты с ним сделал? — Я? Ничего. И это тоже правда. На танцпол Хенджин прошлой ночью не вернулся, на моей памяти, впервые пропустив выступление, а сегодня вообще не пришел. Я зря высматривал его среди мельтешащих огней, зря надеялся, что хоть что-то станет понятным. Потому что, когда он наконец объявляется — в среду, то уже рядом с новой жертвой и совершенно не выглядит так, будто ему есть, что сказать. Выглядит как раз наоборот: волосок к волоску, напудренный и едва сошедший с конвейера. Я оттираю вишневый сироп от столешницы. В голове множатся варианты, как себя дальше вести, и ни один не кажется адекватным. Карточный домик наших отношений такой хлипкий, а землетрясение пережил, как ни в чем не бывало. Возмутительно-нормальный Хенджин возникает у бара, но готовых коктейлей на стойке не обнаруживает. — Где ты пропадал два дня? — вопрос вырывается прежде, чем шанс будет упущен. — М? — мне отвечает наигранное безразличие, — На съемках. Надо было слушать внимательнее, я упоминал. Наверное, когда пытался обратить на себя внимание, до того, как у него это получилось слишком хорошо. Я настойчиво твержу, что надо поговорить, и сейчас, потому что я ждал достаточно долго. — Что… — торможу, пытаясь привести в порядок мысли, — …это вообще было? — Проверка. — роняет Хенджин, и глазом не моргнув, — Твоей реакции, и своей. Тебе что-то не понравилось? Осмысленные слова разбегаются, как муравьи. — Нет, просто… — Значит, не о чем говорить. — он перебивает, давая понять, что ничего не будет просто. Для меня. Для него все примитивно-поверхностно, и именно это он собирается выдать за правду. Хенджин поджимает рисованные губы и оглядывается на свой мешок с деньгами на сегодня. Сводит брови к переносице и очень спешит. — Зачем ты это делаешь? — Слушай, успокойся. — он выпаливает на взвинченном выдохе, — Не всем в жизни все приносят на блюдечке, знаешь. Мне плевать, что ты там думаешь обо мне, я уж как-нибудь сам разберусь, хорошо? Это совсем другая злоба. Не ядовито-слащавая, обволакивающая спокойной напыщенной непоколебимостью, как всегда. А будто кровь скапливается бусинами на полосе пореза. И направлена она не на меня. — Я спрашивал о другом. Врешь мне зачем. Под завитками чокера перекатывается кадык. На его лице что-то нечитаемое. — Ты специально поганишь мне выручку? Займись делом. И я, в общем-то, так и поступаю. Передаю ему бокалы и пускаю все на самотек. Самоуверенность строит такие заманчивые воздушные замки, ты сразу мнишь себя особенным. Ты, вроде как, думаешь, что сделал все правильно, раз тебе досталась сладкая косточка. На какую-то долю секунды, заметавшись в иррациональности, наивно хочешь, чтобы погладили по голове. И не учитываешь, что бесполезно требовать понимания от того, кто охраняет свой фальшивый мир так яростно. Если честно, меня от собственной тупости уже тошнит. Люди сменяют друг друга, как кадры приевшейся кинопленки. Рассказывают про замкнутые клетки квартир, кустовые розы, опухоли в мозге, первые влюбленности. О скошенной траве за городом, правилах игры в шахматы, огромных долгах. О том, что раньше было лучше. О смысле жизни и ее бессмысленности. И все проходит мимо меня — стекает, как вода в раковине. Я вытираю посуду насухо и делаю заказ на поставку алкоголя. Монотонно шуршит карандаш, вписывая в пустые строчки названия. При пересчете денег в кассе обнаруживается недостача. Менеджер вычитает ее из зарплаты с фатальным видом, и ради приличия я притворяюсь, что очень расстроен. В странном подвешенном состоянии — продолжаю. Мужчине с покосившейся переносицей — амаретто и шотландский виски. Девушке с веснушками — белый вермут и тоник. Для четырех колец на пальцах — томатный сок с водкой, солью и перцем. Крошу плитку шоколада на сливочный ликер. Отмеряю сиропы стопками. Лед кусками, крошкой и колотый. Кола и ром. Ром и кола. Перед лицом щелкают пальцы. — А, чего? — встрепенувшись, я натыкаюсь на мордочки Суни, Дуни и Дори на футболке. Минхо принт со своими питомцами так обожает, что налепил бы его на лоб, если бы мог, и себе, и всем окружающим. — Я, конечно, ни на что не намекаю, но ты ложку трешь уже минут десять. Я опускаю взгляд на блестящий столовый прибор и вообще не понимаю, откуда он взялся. — Давай-ка закругляйся на сегодня. Я тебя подменю. — не дождавшись ответа, Минхо прошмыгивает за бар и отпихивает меня подальше. Я бы не стал возражать, потому что, похоже, действительно устал. А еще ни разу не был по ту сторону изгороди, хотя очень хотелось. Так что я киваю и передаю ему фартук вместе со своими обязанностями. Пестрая толпа широко раскрывает объятия, сразу затягивая в самый центр. Она обласкивает меня радушным вниманием со всех сторон: на голове материализуется цветочный венок, щекой я ловлю отпечаток помадного поцелуя, а всем телом — заряд отчетливо-физической теплоты. От такого невольно чувствуешь себя чуточку любимым. Эту важную составляющую каждой ночи теперь можно прочувствовать на своей шкуре. Окружающую динамику я перенимаю с легкостью, потому что, может, я и не учился танцевать, но здесь уж точно никто не осудит. Тот, кто учился, на своем законном месте — греет сизую челку под софитами на сцене, беззаботно отплясывая с посетительницей. Я догадываюсь, почему меня это волнует. Как я умудрился вляпаться в подобное — вопрос на миллион. Поэтому дистанцию я планирую держать всю ночь и просто отдохнуть, наконец, от замучивших мыслей. Когда среди людей мелькает кислотная толстовка Джисона, все становится совсем хорошо. Он приобнимает, радуясь, что у меня есть нижняя часть тела. И я искренне смеюсь. А потом угощаюсь с ним шотами — вливаю залпом, потому что вместо хваленых фруктовых ноток на языке разливается мерзкая горечь. Но расслабиться помогает, а после парочки вкус кажется почти сносным. Я учу Джисона правильно приседать, а он демонстрирует, как передавать волну руками. В подмазанном состоянии умов мы в унисон подпеваем песням, не зная текста, а потом добираемся до пульта и берем музыкальное сопровождение в свои руки. Я настойчиво подбиваю его на Лану дель Рей, кажется, в буквальном смысле подбиваю, потому что Джисон морщится и лупит мое плечо. Но включить — соглашается, без слов выбрав мою любимую песню, и очень понимающе выкручивает звук на максимум. И я уже на грани слез от родства душ. С Минхо, который нашу безалаберность спонсирует, играю с в камень-ножницы-бумагу на радужные коктейли. Он готовит их в два раза быстрее меня, и я громко нахваливаю — хочу, чтобы все оценили тяжелый труд коллеги. Джисон приоткрывает еще один талант, строя пародии на персонажей из мультфильмов, и вдруг порывается дать концерт а капелла. Зал постепенно смешивается в мигающий вспышками вихрь. Я аплодирую шотландской юбке на барной стойке. Зачем-то оставляю автограф на груди с татуировками. С невесть откуда взявшимся интересом занимаю очередь к гадалке на картах. Выпрашиваю померить крылья у феи, но они не налезают, зато взамен мне презентуют милые розовые заколки. Кто-то лапает меня за задницу. Крестики-нолики на колготках в сеточку. Биты долбят по бесполезным мозгам. Неестественно-угольные птичьи перья. Пинбольный мячик не долетает до стакана. Кто-то угощает снова. В общем, как я оказался дома, остается на задворках истории. После определенного момента все похоже на сон, который сложно восстановить после пробуждения. Как и себя по частям — непосильная задача, все болит так, будто я из качалки не вылезал неделю. А я знаю, о чем говорю. Похмелье чудом решает не добивать, по крайней мере, содержимое желудка остается на месте. Так что я доползаю до фильтра с целительной водой и боготворю прогресс за изобретение доставок еды. Приложение высвечивает миллион вариантов, и в корзину закидывается больше, чем способен уместить в себя организм. Пока я в трепетном ожидании отлеживаю бок на диване, трезвонит телефон. Джисон тут же подключает видео, чтобы я оценил его щеки, опухшие еще больше, чем обычно. Он сонно чешет глаза и интересуется, жив ли я, и я отвечаю, что наполовину. Голос с экрана потягивается и кряхтит. — Для человека, который не любит пить, ты хорошо держался. Было круто! Я согласно киваю и хвастаюсь, что заказал почти литр супа, Джисон жалуется, что дома нет даже минералки. Впрочем, Минхо обещал пожарить ему вырезку, так что он не сильно завидует. Мы пытаемся собрать мозаику событий прошедшей ночи — по большей части, безуспешно. А потом Джисон говорит: — Рад, что вы с Хенджином наконец помирились. Это последнее, чего я ожидал услышать. Мои шокированные круглые глаза сбивают Джисона с толку. — Ну, в какой-то момент вы пили на брудершафт. — он выгибает бровь в недоумении, — Этого не помнишь? Ты же сам его тащил и еще выглядел таким серьезным. Я чувствую, как внутренности покрывает коркой льда. — А он…как выглядел? — Да как обычно. Радостный, закидывал потом ноги тебе на колени и поил своей вишневой фигней. Я поэтому и решил, что все наладилось. Я не прав? Очень, очень не прав. На покосившихся полках в голове нет и намека на воспоминания. Если Джисон не врет, то с единственной задачей я конкретно не справился. Настроение разом падает, протаранивая Землю до самого ядра. Джисон сконфуженно ойкает и, слава богу, перескакивает на другую тему. Какую — меня уже не волнует, видео-звонок заканчивается вместе со скоро подошедшим курьером. А я все никак не хочу верить. Неделя тянется предательски долго. Неприятно возвращаться в обыденность после пережитых впечатлений, и я теперь понимаю чувства фриков из нашего клуба. Как будто тебя встряхнуло и разорвало на конфетти, а потом выбросило на пустынную обочину. Я подавленно сооружаю напитки и пропускаю монологи мимо ушей. В перерыве обсуждаю с Чаном минусы труда в сфере развлечений, неожиданно для себя почти плачусь ему в форменную жилетку. Чан сочувствует по-отечески. За нерасторопность ловлю сухие замечания от менеджера — он все еще не осмеливается орать. Когда он спрашивает, почему нет Хенджина и театрального представления с выкачиванием денег, я невыносимо хочу заехать ему по очкам. Потому что я не знаю. Не просвещали. Я говорил это столько раз, но окружающим будто приспичило ткнуть меня носом. Улица умыта слезами серых облаков, как раз под стать расквашенному состоянию. Островки луж пузырятся под ботинками. Блики от недосыпа усеивают поле зрения и плавают в уголках глаз. Я отжимаюсь от пола — счет в голове вытесняется его именем. Пытаюсь сбежать за пределы личности, но компас сбоит и все магнитит стрелку в его сторону. Вся эта ситуация — ставшая поперек горла кость. Я правда стараюсь. Но ничего не выходит.***
— Очень жаль вас прерывать, но мы закрываемся. Воскресный вечер вот-вот плавно перетечет к вечеринке, и нужно выпроводить гостей, на нее не приглашенных. Засидевшаяся парочка за столиком — последний пункт в списке, который вдруг вырастает в почти двухметровый рост. А потом мне рявкают самое типичное, что может выдать человек, прежде чем переступить черту. — У тебя что, какие-то проблемы?! Я думаю, да. Неадекватные клиенты, что не понимают с первого раза — всегда моя проблема. Когда они шире в плечах и хотят выслужиться перед дамой — тем более. От прилетевшего стакана еще удается отскочить: он со свистом врезается в стойку позади меня. Когда следом прилетает чужой кулак, увернуться я уже не успеваю, и становится не до шуток. Качнувшись в сторону, пытаюсь подхватить ноющую от удара челюсть. И очень зря, потому что следом меня вшибает в барную стойку. Спиной, конечно, чем же еще. Детина не знает о моей ахиллесовой пяте, но боевой дух этим действием существенно подрывается. Сбившись, я упускаю драгоценные секунды, и шею уже пережимает чужой локоть. Вот блять. Истерический фоновый крик девушки отдает красным. Как и, наверное, мое лицо, потому что брыкаться все сложнее. Я цепляюсь за захват, кислород не может протиснуться в легкие. В сдавленном разуме на меня почему-то ругается голос Минхо. Опять не успею убрать зал к его приходу. Невнимательность так часто оказывает мне медвежьи услуги. Надо позвать Чана, но хрипы застревают в груди и никак не складываются в заветные буквы. Главное — не закрывать глаза. Не поддаваться лапам темноты, подкрадывающейся из-за углов. На моменте, когда я проваливаю первую задачу и стремительно несусь ко второй, рядом вдруг бьется стекло. Что-то со звоном обрушивается на край столешницы и сыпется на осколки. На мгновение позвонки сковывает склизким дежавю. Но в этот раз какофония звуков обрывается на раскаленном голосе. Он чеканит: — Быстро отпусти, или я пропущу твое ебало через мясорубку. Я не шучу. А потом тело теряет насильственную опору и валится вниз — так легко. Под коленями хрустит, я жадно хватаю ртом воздух, закашлявшись от накатившего обилия. В пятнах перед глазами — острые очертания розочки из бутылки, приставленной к роже буйного клиента. Похоже, он попался в змеиный капкан. Топот тяжелых ботинок оповещает о нашем спасении. С качественным австралийским матом Чан выволакивает проблему наружу. Об пол глухо стукается стеклянное горлышко, перемазанное алыми разводами. По облупившемуся лаку на ногтях струится кровь, оставляя дерганную дорожку из капель. И мне так жаль. — Эй, ты в порядке? Пальцы на моем подбородке дрожат, а лицо напротив — напуганное и живое. Я не могу сдержать улыбки, потому что никогда бы не подумал, что оно умеет быть таким. Поплывшую щеку приятно холодит узелок из полотенца и льда, который соорудил Минхо. Я послушно принимаю помощь и тону в кресле-мешке, пока он промывает Хенджину ладонь. Мы не то чтобы сильно пострадали, но, видимо, картина в зале была впечатляющая, раз Минхо за шкирки потащил нас лечить. Забота у него очень напористая, особенно, если подкреплена волнением. Джисон, пришедший за компанию, копается в аптечке и в панике тараторит, что не переносит вида крови. Он весь выворачивается наизнанку в подтверждение своих слов, но все равно смотрит. Удивительный человек. Драматичным тоном Хенджин жалуется на перекись и причитает, что чуть не помер со страху. Минхо грозится перебинтовать ему не только руку, но и рот, если не замолкнет. А Джисон задумчиво комментирует: — Блин, я сначала подумал, что ты по приколу натравил одного качка на другого, чтобы посмотреть, кто победит. — Победили слабоумие и отвага. — самокритично вздыхает Хенджин. И непонятно, кто начинает гоготать первый, потому что смех разом подхватывают все остальные. По результатам врачевания раненых лишают билетов на вечеринку. — Устроим моно-ночь «Отвертки» и виски с колой. Их все равно берут чаще всего. — Минхо успокаивает меня, непреклонно выталкивая за дверь, — Вы вместе — половина калеки, будете мешать. Отдохните. И надо бы разойтись, но тени под ногами ведут в одном направлении. Я вызываюсь подвезти Хенджина до дома, заранее зная, что буду приглашен. Будто некоторые вещи становятся видимыми лишь в желтом свете уличных фонарей. Я никогда не представлял, как выглядит его жилье. Честно говоря, был уверен, что силы он восстанавливает в картонной коробке с окошком: цветастой и с ленточками, в каких продают дорогие игрушки. Мне такие дарили родители. Хенджину, оказывается, нет. На деле квартира маленькая и беспорядочная, но бежево-уютная и с памятными вещицами на полках. Там даже фотографии — не с показушных обложек журналов. Ненастоящие люди не коллекционируют воспоминания. Как и не лезут на рожон вместо того, чтобы пройти мимо в надежде, что поможет кто-то другой. Это я тоже отмечаю. Хенджин скидывает обувь привычным жестом и вешает пальто на крючок. В стенах дома он становится похож на лоскутную куклу. Весь собранный из неровных отрезков, наспех прошнурованный бордовыми толстыми нитками и исколотый булавками. Мне интересно, что кроется под этими слоями, и что будет, если разобрать один за другим. Он копается за дверцей холодильника, выуживая голубой ликер, и празднично водружает бутылку на стол. Кажется, я уделил недостаточно внимания тому, как быстро она закончилась. — Я так ждал, что ты заметишь, устроишь разнос. А ты только плечами пожал и взял вину на себя, придурок. Он смазывает усталость под веками. — Моя очередь мешать тебе коктейль. Хенджин разливает по стаканам антифриз и присыпает пеплом своих надежд. На вкус как соль. На вкус как одиночество в толпе. На вкус как оценивающие взгляды. Я глотаю через силу, до последней капли, стараясь не морщиться. Терпеть не могу алкоголь. Он хмурится, от грусти или агрессивно — неясно, но так, словно все зубы заболели разом. Я присаживаюсь на корточки у его коленей, пытаясь разобраться в этом новом для себя лице. Он не выдерживает зрительного контакта. Что-то странное. Как будто другой человек. И тогда на ум приходит, что не у одного меня есть доппельгангер в зеркале. Хенджин своего попросту не прятал. Теперь он выглядит как тот, кто с радостью приставил бы к подбородку ружье и нажал на курок без сомнений, лишь бы окружающие перестали терроризировать его взглядами. Он собирает чужую любовь в свою копилку, но никогда не разобьет ее, потому что знает, что внутри на самом деле пусто. Его вообще не интересует содержимое, а вот подтверждение — да. Хенджин — никакая не ядовитая змея. Хенджин — Уроборос, обглодавший свой собственный хвост до кости. Я сцеловываю горечь с его пальцев. Сожаление сочится сквозь трещины. Это, на самом деле, до смешного близко — и мне, и каждому фрику в наполненном музыкой зале. Такое случается, когда ты суетливо возводишь хоть какую-то жизненную опору. Когда лихорадочно ищешь, чем бы еще заглушить страх. Я вот, например, покидаю качалку почти на носилках. Он свои замысловатые способы выдумывал, наверное, с самого детства. О чувствах Хенджин не говорит. Он бросает их пренебрежительно, как полумертвую рыбу, на стол. Она бьется в агонии и выдалбливает смысл азбукой Морзе. Хенджин рисуется безразличием, якобы совершенно никого в этой комнате не волнует, приму я его, или нет. И я думаю, что пора бы уже поставить точку пожирнее. — Дам тебе пару уроков, как надо любить, раз уж ты такой стеснительный. Хенджин оборонительно складывает руки на груди. — Я побаивался. Ты выглядишь, блять, как машина по переработке протеина. Мое молчание красноречиво свидетельствует, что побаивается он очень нестандартно. До белого каления и бесславно почивших армий нервных клеток. Хенджин добавляет поуверенней: — Поначалу. Потом я просек, что ты, ну, машинка. Которую хочется выкрасить в розовый и увешать мягкими игрушками. Я со смехом сгребаю изломы плеч в охапку. Щекой, не скрытой пластырем, утыкаюсь в макушку и хочу узнать, какого цвета она была до того, как он начал красить волосы. Хочу посмотреть на дурацкие вычурные костюмы, которыми он еще не успел покрасоваться. Хочу вытряхнуть из шкафа свою старую спортивную форму, чтобы он осыпал ее глиттером и светящейся краской. Хочу наконец перебросить шейкер через голову и закупить сухой лед, чтобы все клубилось, а он восхищенно хлопал бы глазами, потому что так любит шоу. Хочу напихать свою любовь в новую большую свинку-копилку, чтобы она треснула от моих чувств. Хочу совместную фотографию. Хочу пересчитать все его родинки на теле поцелуями. Хочу строить из себя дурака, чтобы он заливался хохотом. Хочу стать железной опорой, которую он так и не нашел. Но пока я отмечаю, что его искренность стоит того, чтобы ее добиваться. На самом деле, я люблю запах вишни. Она сладко разливается на губах и цветет ранимой акварельной красотой — нужно только переждать зиму. Хенджин просовывает руки под мои локти, сцепляя ответные объятия. Где-то около сердца он ворчит: — Твой голос просто ужасен. Он каждый раз напоминал о том, что ты меня разоблачишь. Его ладонь скользит по спине и останавливается в том самом месте, где под рубашкой скрыт вытянутый шрам. Последнее, о чем беспокоятся хирурги, пытаясь удержать тебя на этом свете — это красота стежков. Даже если ты дорого им заплатишь. — Это было больно? — подушечки пальцев едва касаются огрубевшей кожи. От табуна мурашек не по себе, и нужно ответить «нет», ведь я практически сразу вырубился, толком ничего не понял и не чувствовал, и… — Да, вообще-то. Охуеть как. — выпаливаю, не успев додумать, будто всю жизнь ждал вопроса именно от него. Печальный смешок откликается чем-то щемяще-родным. — Так тебе и надо. Уверен, до аварии ты был непробиваемым тупицей. И я засчитываю ему балл. Стыдливо пририсовываю маленькую единичку, чтобы никто не видел.