sanguinem veneni.

О, старый мир! Пока ты не погиб, Пока томишься мукой сладкой, Остановись, премудрый, как Эдип, Пред Сфинксом с древнею загадкой! Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя, И обливаясь черной кровью, Она глядит, глядит, глядит в тебя И с ненавистью, и с любовью!.. Да, так любить, как любит наша кровь, Никто из вас давно не любит! Забыли вы, что в мире есть любовь, Которая и жжет, и губит! А. Блок.

Взгляд скоро проскальзывает по в одночасье ставшей до омерзения неуютной спальне, невольно отмечает каждую знакомую деталь интерьера, смутно различимого во мраке декабрьской ночи, и наконец останавливаются на настенных часах, тикающих тошнотворно громко и монотонно. Часовая стрелка давно уже перешла предел римской цифры двенадцать, а минутная движется так медленно, что кажется, будто эта мучительная ночь никогда не закончится. Исправно бежит в своем скором темпе по циферблату лишь секундная, чье резвое перемещение и сопровождается назойливым звуком. Тик-так, тик-так. Дмитрий с досадой отмечает, что уснуть не выходит уже битых три часа и вновь закрывает глаза, предпринимая очередную тщетную попытку. Ей препятствует собственное сознание. Словно издеваясь, оно яркими вспышками воспроизводит в голове события роковой ночи. Холодный зимний ветер обдает все тело, лишенное верхней одежды, согреваемое одним чувством адреналина, бушующего в крови. Мгновенье и пуля, выпущенная им, попадает прямо в голову ползущего по промерзшей, укрытой снегом земле Распутина. Дмитрий не без чувства раздражения резко открывает глаза и садится на постели, признавая свое поражение перед бессонницей, предательски сразившей его в неравном бою. Сейчас крепкий сон равен для него неслучившемуся спасению. Оно даровало бы временную возможность забыться, не думать о убийстве, собственном аресте, назначенном на утро допросе и о будущем, которое заволокло густым, непроглядным туманом угнетающей неопределенности. Великий князь проводит ладонью по лицу, тянется к прикроватной тумбе за портсигаром, зажигает сигару и подносит ее, мелькающую маленьким огоньком в темноте спальни, к губам. Едкий табачный дым заполняет с детства слабые легкие и вместе с этим ощущением наряжение, струнами натянувшее в конец расстроеные нервы, медленно слабеет, но этого все равно недостаточно, дабы остановить бесконечно кружащийся в голове ураган мыслей, давящий на череп изнутри. Он делает новую затяжку, глядя в сторону незашторенного окна, через которое комнату освещает свет зажженных на улице электрических фонарей, в чьем свете вьются в неустанном вальсе бесчисленное множество снежинок. За спиной неожиданно раздается тихий скрип двери. Дмитрий рефлекторно оборачивается. На пороге стоит облаченный в длинный дамский шелковый халат темно-синего цвета Феликс. Его взгляд непривычно тусклый, а красивое лицо с точеными, истинно аристократическими чертами омрачено тенью усталости. — Не могу уснуть, — тихо произносит он, проходит вглубь спальни, садится на кровать подле Дмитрия и обнаженными щиколотками ощущает как по полу со стороны балкона тянет сквозняком. — Ужасная ночь. — Меня пугает неизвестность. — великий князь в последний раз выдыхает белесый дым, медлительно расстворяющийся в фонарном свете, тушит сигару о хрустальное дно покоящейся рядом с портсигаром пепельницы и устремляет взгляд в глаза напротив. — С тобой ничего не будет, я уверен. Николай не сможет причинить вред своему племяннику. Семья вступится за тебя. — холодная ладонь ласково ложится на щеку великого князя. — Ты не можешь утверждать. Мы оба совершили преступление, убили. — Мы все сделали правильно. Убить Распутина было необходимо, ты сам это прекрасно знаешь. Он — гнойная язва на теле нашей страны. — Какова вероятность, что после ее удаления не начнется заражение крови? Все блестяще отточенные навыки ведения светских бесед в миг улетучиваются и Феликс не находит ответа. Говорить, что никакого заражения не будет по меньшей мере глупо. В России неспокойно. Теперь нельзя быть уверенным совершенно ни в чем. Если не из-за этой язвы, то из-за другой, коих предостаточно на многострадальном теле империи. И обоим думать об этом ужасно не хочется, но навязчивые мысли вопреки всем сопротивлениям мозга все равно лезут в голову. Граф отнимает руку от щеки Дмитрия. Смотрит на его всегда холодно спокойное лицо, на большие глаза, под которыми залегли темные тени… В груди неприятно щемит. Их разлучат. Непременно разлучат и черт знает, что еще сделают, ведь Дмитрий прав; они — убийцы, а их поступок — преступление и остается им, невзирая на благие патриотические цели. — Феликс… — начинает великий князь, но договорить у него не выходит. Юсупов обхватывает его лицо ладонями и крепко целует, словно пытаясь запомнить его мягкие губы, их ощущение и тепло на своих; словно этот поцелуй — последний и после его прекращения мир непременно рухнет и разобьется вдребезги. Руки Дмитрия, поддавшегося вперед, ложатся на спину Феликса, скользят по шелковой ткани, очерчивая укрытый ею крепкий, стройный мужской стан и прижимают его к своей груди, скованной страхом будущего и охваченной переживаниями за их с Феликсом дальнейшую судьбу, которая явно не будет им благоволить. — Я хочу верить в то, что все это хорошо закончится, — негромко произносит отстранившийся из-за нехватки кислорода великий князь, — но… — Пожалуйста, молчи, — Феликс снова перебивает, не позволяя окончить фразу. Они оба знают, что означает это горькое «но» и не стоит напоминать о нем лишний раз. По крайней мере, не сейчас. Губы встречаются в череде коротких, влажных поцелуев, дыхание у обоих сбивается напрочь, а сердце в учащенном ритме начинает биться в унисон. Длинные великокняжеские пальцы нащупывают незамысловатый узел, распускают шелковый пояс, тянут халат вниз с мраморно-белых плеч; губы, мазнувшие по линии скул и изгибу челюсти, припадают к шее под рваный вздох графа, чьи руки хаотиными движениями оглаживают шею, плечи, вздымающуюся обнаженную грудь великого князя… И пусть арест и пусть им суждено расстаться. Все неважно и ненужно в эту минуту нежной и отчаянной страсти, позволяющей забыться, раствориться в друг друге, воспламеняющей все вывернутое наизнанку сумбурными событиями последних двух дней нутро и нуждающуюся в утешительном тепле душу.