Язык любви

      — Микк, — голос Йена звучит мягко, совсем воровато-бессовестно в мертвецкой тишине отдыхающего дома, а следом и теплое дыхание опаляет уязвимый участок за ухом, пытаясь привлечь внимание одной строптивой задницы.       — Нахуй иди, Галлагер, — звучит коротко и ясно, как будто бы на первый взгляд, только вот Йену нихуя не ясно, особенно в один из таких вечеров, когда цапаясь из-за откровенной чуши он должен спать без головешки на своем плече, так мило пускающей слюни. Подобный уклад мало бы кого расстроил, но Йен был исключением. Он всегда одно ебучее исключение в чем угодно, куда не плюнь. У них в отношениях всегда так: штиль, который ласкает свежим ветром и патокой нежности, или полная неожиданная буря, которая снесет не подготовленную задницу да сверху ещё и наподдаст чем-то убийственным. Всех все устраивало, за столько-то лет привыкнуть вполне реально, вот только привыкнуть — не равно мириться с тем, что чертов супруг натурально и бесповоротно дуется.       Явление это вообще-то было тоже не редким, кто бы мог подумать, что гроза их задрыпанного района, да что там, носитель именитой фамилии на всё Чикаго будет так уязвим и обижен, стоило хоть чему-нибудь пойти не так в его понимании.       Йен же, лишенный всякого понимания и скрытых смыслов всегда на этом проебывался. Проебывался, лажал, в конце концов все приводило к тому, что Галлагер тупит, а Милкович злится. Ах, какая пара. как сказала бы Светлана, да её бы точно в их постели не упоминать.       — Милкович, — голос становится громче, не теряя толику настойчивости, и наконец руки неуверенно оплетают корпус, стискивая в медвежьих объятиях, пока подбородок опускается на чужое плечо. Вот так почти совсем хорошо, уютно и тепло даже. Йен — липучка, жизненной необходимостью которого было доебаться именно тогда, когда эта его злоебучая липучесть ну никак не вызывала реакции в трусах у Микки. Он злился, он чертовски злился и обижался, так, что задушить бы это рыжее недоразумение ночью подушкой, а после и себя следом, ибо чего этот придурок съебаться от него думал? Не дождется такой радости, определенно.       Микки ёжится, недовольно хмурится и пытается уложиться удобнее, напрочь игнорируя жар тела сзади и раздражительное дыхание в ухо. Сейчас — раздражительное, с утра — мать бы его драли, милое и очаровательное, совсем невинное, так умел только Йен, дрыхнуть без задних ног и казаться таким уязвимым, таким мирным, и не только посапывая зубами к стенке, так, в целом. Сейчас не хотелось ничего, ни отвечать на объятия, ни тем более дать слабину, которой конечно же воспользуются и заставят говорить через рот словами. Микки устал, сейчас ему вообще плевать на все, он хочет тишины, покоя и умиротворения.       — Микк, поговори со мной, а? Я не понимаю вот совсем нихрена, — ну вот, он же говорил. Сейчас и заставит говорить через рот, а как не заставит, то будет ещё тошнить с час, пока не устанет и не вырубиться от бессилия, перестав бесить хоть на несколько часов тошнотворной правильностью. Микк, поговори со мной, Микк, давай это решим, обсудим, решим вместе. Это все чертовски пугало. Да, это было правильно, да, так черт возьми поступали любящие друг друга люди, а Милкович этого просто не умел, от чего страх все похерить возрастал просто в ебаной прогрессии. Снова включит карманного психолога и мозг доебывать будет, и тут уж не чайной ложкой, а черпаком.       Тишина напрягала, слишком уж. Обычно Микки бы выматерил его с ног до головы, повозился, да все равно прильнул спать на своё законное место, едва недовольства хоть немного стихнут. Галлагер поджимает губы, медленно отпуская, на пробу, лишь бы смятения внутри супруга утихли хоть на толику, хоть на секунду даёт передышку. Микки — гребаное противоречие. Бесячее до скрежета в зубах, непонятливое, сложное до одури но любимое. Микки как отдельный вид наркоты, а Йен не побрезгует провести весь свой остаток жизни как Френк, лишь бы его у него больше не отбирали, ни другие, ни он сам. Уж Йен был мастером грандиозных проебов.       В груди тяжело ныло неудовлетворение, волнение и тревожность, но Галлагер призывает себя успокоиться, перекатывается на спину, тупит в потолок, стараясь отыскать в голове хоть какой-то намек на здравую, а главное действенную мысль. Рядом завозились, видно, потеряв ощущение тепла и заходясь недовольством, что его перестали доебывать, и Йен усмехается, закрывая глаза устало. Что сказать? Извиниться? Вынудить ещё раз поговорить? Сделать что-то милое или вовсе не обращать внимание? Кто бы блять знал что ему сейчас делать. Вот так лежать сложив руки просто невыносимо, как и роющие десяток могил в голове тупые мысли, которые нигде не найдут покоя.       Тишина удручала, натянутая, неприятная, и Йен было приоткрывает рот, чтоб хоть что-нибудь ляпнуть, ну блять, это уже становится невозможным, как возня рядом возобновляется. На второй половине постели елозят, ворочаются, поворачиваясь, и все так же молча укладывает руку ему на торс, старательно закрыв глаза, дабы избежать взгляда. Что-то вроде «извини, я долбоеб, но и ты вообще-то блять не новенький АК, так что рот закрой и наслаждайся», а такой диалог Йена сейчас вполне себе устраивал. Тихий, странный до чёртиков, главное, понятный только им. В конце концов всё обязано быть хорошо.