Мистер лох и шамбала

Миша себя считал существом ночным — после семи вечера жизнь его только начиналась. Возвращался с работы домой, наскоро ужинал прогретым в микроволновке, чтобы после спокойно и обстоятельно приводить в порядок свое накопленное богатство — что-то починял, что-то протирал от пыли, с чем-то просто делился историями, произошедшими за день. Всё равно что пересказывать сны — настолько время вне дома казалось ему ненастоящим и несущественным. Особенно благодарными слушателями были белый рожок для обуви с черной конской головой-ручкой и табуретка с откидной крышкой, поскрипывающая все одно что смазывай её, что нет. Мише частенько хотелось рассказывать о дневном ещё и пустому аквариуму на плосконогой тумбочке, но тот его слушать не желал, всячески выказывая пренебрежение тусклым, там и тут покоцанным стеклом. Аквариум был парнем жизнь повидавшим, с характером — потому, наверное, Миша его уважал отдельно, хоть и определенно невзаимно. По выходным Миша имел привычку спать допозна, скатываясь с кровати лишь к полудню, но бывали случаи, когда правилом этим он вынужденно поступался — в такие дни он выбирался на утреннюю охоту. Сегодня, к примеру, вытянулся из дома в 7.24, чтобы бодрым шагом, отбивая по-военному асфальт тяжелыми сапогами, пройти около километра, а после проехать пару остановок на трамвае до большого дацана — около него обещалась ещемесячная ярмарка-барахолка духовного инвентаря всевозможных конфессий. На одной такой он уже был в феврале — пока за забором зеваки и страждущие сосредоточенно вращали красные, чуть подоблезшие хурдэ в надеждах то ли что-то понять, то ли перестать понимать, продавцы по эту сторону — то ли понявшие, то ли понимать переставшие — распродавали костяные четки, молитвенные столики, африканские маски не видавшие Африки, треснутые ступки, фигурки слоников с поднятыми хоботками, обтрепанные ловцы снов, деревянные распятия с измученными христами, металлические блюда с пентаграммами, ароматные ладанки и джайнистские маски для тех, кто не желал смерти насекомым в возможности вдохнуть их во время быстрого бега. В прошлый свой поход Миша унёс оттуда красивейшую чабань, столик для чайной церемонии, отвоевав его у торговца — патлатого мужика лет пятидесяти с узкой, в черепушки, банданой на сплошь седой голове. Домой он вдохновенно нес большеватую доску красного дерева с узкими ребристыми прорехами по центру, бока которой были украшены когда-то белыми, а ныне зеленоватыми выпуклыми иероглифами, и хитро улыбался, иногда позволяя себе в этой улыбке толику жестковатой, победной насмешки. Миша сторговался вдвое дешевле первоначальной цены — это ли не яростная охота, это ли не мясистая добыча? Ярмарка нравилась ему и тем, что была сборищем уникальных вещиц, каждая из которых когда-то была куплена кем-то с надеждой на чудо — и надежд этих либо не оправдала, либо заметно подыстощилась в попытке их вытворить. Он вразвалочку бродил по рядам, стараясь не вглядываться в стеклянно равнодушные или, наоборот, чрезмерно бойкие глаза продавцов — его задачей было слушать тихие, едва уловимые истории, которыми были завалены столики и прилавки. На прозрачном весеннем небе светило отмытое за ночь солнце, ветерок бил по щекам прохладно и резво, края растеленных по столам покрывал тут и там взметались цветными парусами, пахло сосисками в тесте и химозным кофе. Людей было уже порядком, к некоторым точкам приходилось проталкиваться и стоять в очереди, но все ещё не кишмя кишом, как будет к полудню. И вдруг Мишу, наконец, позвало. Он замер, щуровато вглядываясь — узнал то, что сегодня обязательно должен будет забрать домой. На низком столике, где разложено было много занятного индусского барахлишка, левый верхний угол занимал, чуть прикрытый цветастым платком, серебристый колокольчик средних размеров — где-то на ладонь. На тяжёлой длинной ручке выгравированы были пухлопузые будды, видящие суть в цветках лотосов, кончик ручки раздваивался полумесяцем — туда можно было положить палец. — Что-нибудь показать? — мгновенно уцепился за любопытствующий мишин взгляд морщинистый мужик в потрепанном спортивном костюме с двумя полосками. К его лысому затылку лепилась синяя, в цвет костюму, ермолка. — Да вот, колокольчик этот, — указал Миша на свою находку. — Хонхо? — Да-ага, вот этот колокольчик. — Хорошая штука, — кивнул продавец, — Сразу, на берегу — он без язычка. Не поющий, так сказать. Миша улыбнулся. Ему понравилось то, как мужик произнес «не поющий» — с мягким, перекатистым, рассеянным сожалением. Причина сожаления, конечно, крылась в том, что продать свой «хонхо» он может лишь дешевле желаемого, но это было именно сожаление, жалость к вещи — а, значит, чувство Мише знакомое. — Я починю, — уверил он так, словно между ним и продавцом появился общий секретик, — А сколько… Продавец только успел потянуться к колокольчику, чтобы глянуть на ценник, как позади мишиной могучей спины раздался вдруг весёлый голос. — Ты, Евгеша, куда лапы потянул? Ты разве мне его не обещал? Нехорошо. Продавец что-то оправдательски замычал, тянуться перестал. Миша мигом обернулся. На него лыпил светлые зенки невысокий хмырек с волосами до плеч, корни которых были желтыми, а концы — алыми. Хмырек одет был в хипповатую курточку кислотных тонов, из-под которой по плотному брюшку натягивалась черная футболка с надписью Namaste bitches; кожаные сапоги закручивались алладинскими носами. Миша нахмурился. — Нет здесь такого, чтобы оставлять и придерживать. Не по правилам. Кто первый захотел купить — того и вещь, — угрюмо буркнул он. Хмырек мягко, пространно улыбнулся. — Да, все ты верно говоришь, друг мой, — и, через михино плечо, уже безо всяких пространностей, с лицом куда менее благостным, закомандовал, — Евгеша, заверни мне. — Куда заверни! Не заверни! Это мне заверни! — засуетился Миша, — Я покупаю, первый увидел! — А я еще в марте увидел. — Ну так и чего не купил в марте, блин? — Увы, не слились ручьи желаний и возможностей в одну реку. Между суетным и духовным пришлось выбрать суетное — холодильник потёк. Миша моргнул. — Да как-то похеру, знаешь. Слушай, давай ты не это… — А то что — окуришь меня благовониями? — хмырек кивнул на михину косичку на подбритой башке, — Буддисты разве не должны быть смиренными? — Я атеист, емое — никому ничего вообще не должен. Сколько стоит? — грозно спросил он у продавца-предателя. Никаких с ним больше секретиков. Не заслужил. — Четыре семьсот. — Ох ты, — Миша слегка озадачился. — Кусается, — кивнул головой хмырек, — Заворачивай, Евгеша. — Да ты мне, мне заворачивай! Он без язычка. Не поёт! — аргумент был послан в сторону оппонента не столько с целью переубедить, сколько в желании задурить голову из расчёта на промедление. Хмырек, однако, никоим образом не замедлился. — Ну, друг мой, и я ведь тоже не пою — ничего, даже в группе играю. Не ото всех пение требуется. Миша моргнул ещё раз. Встреться он с этим человеком при иных обстоятельствах, то только и оставалось бы утащить его за локоток в уголок и говорить-говорить-говорить как он прав, и как люди вещам насильно навязывают функционал, чтобы потом обижаться на них, если те вдруг функций не выполняют — и не от нежелания даже, а всего лишь сломавшись. Но он на охоте. Сантиментам на охоте не место. — И зачем тебе колоколец тогда? — подозрительно спросил Миша, — Калокционер, что ли? Если кого мирный обычно Миша и не любил — нет, пожалуй, именно что ненавидел до сжатых кулачищ и звериного оскала — то это братьев коллекционеров. Мало того что были конкурентами, мало того что отрицали звуки историй, выбирая вещи исключительно согласно их «ценности», так и некоторые вытворяли с ними что-то такое, что ему казалось совсем уж кощунством. — Хорошо вам время провести, — похабно подмигнул ему как-то скукоженный, весь какой-то тонкий в нитку паренёк, у которого Миша перекупил розовую, с отбитым донышком вазочку, в которую и конец-то толком было не засунуть. Он тогда чуть не с тумаками хотел кинуться на козла; не его оскорбили, а вазочку эту несчастную, которую и без того собирались выкинуть. Но паренёк был щуплым, того и гляди сам переломится, и смотрел на него него таким незамутненным, чистым взором, словно и впрямь рад был, что удружил. Одним словом, Миша сдержался, а уже дома вазочку четырежды вымыл. Ублюдок. Свои…они ведь хуже чужих, эти свои. — Совсем грустны дела человека, если он стал похож на коллекционера, — печально вздохнул хмырек, но глаза его все так же сияли лукавством, — А колокольчик этот мне кровь из носу нужен, чтобы отгонять глухих духов — им от одного моего вида с ним в руках должно быть страшно. Ну, или мне он попросту понравился, этот колокольчик. Просто так его хочу, и даже знаю, куда повесить дома. Как в безвозвратно ушедшем детстве — выбираю вон то пирожное, потому что на меня смотрит. — Ну вот…и мне понравился, — признался зачем-то Миша. Теперь они глядели друг на друга едва ли не с приязнью — Миша — с неуверенной, хмырек — с любопытствующей. — А вот…а хонхо…он же без ваджры не работает, — захлопотал вдруг Евгеша, с головой ныряя под прилавок, — Не проведёшь обряд, понимаешь? Ты погляди какая штука — за три тысячи отдам… — Ваджра — дело. Кусается, но как же мы без ваджры, — подтвердил хмырек. В руку Мише была вложена витая металлическая штучка со средний палец величиной, напоминающая двустороннюю булаву. Он с вниманием её оглядел всю, но ваджра его не позвала — а колокольчик звал, да ещё как — кричал почти, пусть и был не поющий. Евгеша, чувствуя нарастающее безынтересие, сунул к ваджре еще какую-то карту в деревянном тубусе, и лампу-светодиодку в виде триратны. Пока Миша занят был артефактами, хмырек вальяжно вытянул кошелек из безразмерного кармана куртки, выложил на прилавок деньги, и сам, без спросу, ухватился за колокольчик, после чего быстрым шагом отошел от столика. — А так это…продано, — торопливо забубнил Евгеша, споро ухватывая грозящие разлететься по ветру купюры, — Шура и впрямь в марте…может ваджру возьмёшь, а я ещё привезу потом… Мишины глаза сверкнули. — Ну ты и говно, Евгеша! — вызверился он, сгружая поспешно вещи назад продавцу в руки. Не слушая облегчённые продавцовы «давай ты там полегче» (тот, здраво оценивая мишины габариты, явно думал, что отделался малой кровью), Миша торопливо потянулся вслед за хмырьком — бежать не бежал, потому что и сам не знал толком, чего от него хотел добиться, но…преследовал. Хмырек же, в какой-то момент заприметив в людских рядах не отступающую широкую вражью постать, неожиданно ему улыбнулся, радостно помахал рукой — и ещё больше ускорил шаг. «Так это он что…специально, что ли? Весело ему?». Миша с удивлением вдруг для себя понял, что и ему сейчас весело. Они уже минут десять, толкая случайных прохожих, бегали друг за другом как те заяц с волком из «Ну, погоди». Апогеем же бондовской погони стала секунда, где Миша едва не свернув собой один из столов, неуклюже уселся со звоном в огромный таз, стоявший рядом, за что получил от махонькой бабки-торговки шлепок по затылку и обещание загадить карму до прасыновей. Он весь запыхался, раскраснелся, пот набегал со лба на глаза — но ему было неоспоримо, ничем не объяснимо весело. Днем — и вдруг весело. С другим человеком — и весело вдруг. Как будто марочный, зыбкий утренний сон стал вечерней уверенной явью. Окончательно потеряв хмырька из виду, Миша, чуть подумав, тяжелым шагом направился назад к Евгеше. — Парень, слушай, я же ментов… — забубнил продавец, зафиксировав стремительное приближение несостоявшегося покупателя. — Не надо ментов. Я спросить только хотел… Этот человек, который купил — ты его знаешь? — Адрес не дам. — Да не адрес мне, блин…ничего я не буду ему делать, просто…он же тут бывает вообще? — Ну, все мы где-то да бываем иногда, — осторожно отозвался Евгеша. Миша, кинув на него короткий, полный раздражения взгляд, достал кошелёк, отсчитал полторы тысячи и положил на прилавок. — Будет здесь — передашь ему эту…булаву, короче, без которой обряды не делаются. А то глухие демоны пожрут. — Вообще, три… — Полторы, — Миша нахмурился, — И передай, обязательно передай. Как зовут? — Ваджра — Да не…! — Шура. — Шу-ра, — повторил Миша, как будто пробуя на вкус, подходит хмырьку имя или нет, — Ну вот Шуре и передай. В мае ведь тоже ярмарка будет? — Это если власти не запретят. Ходят уже и такие разговорчики, — хмыкнул Евгеша, пряча купюры куда-то под прилавок. — А есть у тебя еще какие-то штуки, которые Шура выкупить хотел? — Да целый вагон, — оживился мужик, — Вон этот половичок молельный, столик для сеансов вроде присмотрел, ту вон щеточку для пыли с гарудой… Маску такую, помню, очень хотел, — Евгеша указал на деревянное изображение лица мужчины с рыжей кожей и кручеными тонкими усиками, — Непал. Настоящая. Хочешь — могу ее тебе… — интимно обратился он к Мише. — Не. Я потом. — Все вы потом, — махнул рукой Евгеша и тут же принялся обрабатывать подошедшую к столику девушку с длинными, словно веточки тонкими пальцами. Миша девушкиных пытливых пальцев засмущался, чуть от столика отошел. «А когда придёт время…а когда настанет оно, время это — я вернусь сюда, сяду в засаду, дождусь тебя, и на глазах твоих куплю то, что тебе дорого, Шура…друг мой».