Плавильня — для серебра, и горнило — для золота

      Молодая жена Годжо Сатору часто спрашивала, мол, расскажи, как ты в меня влюбился, почему женился, что ты подумал, когда увидел меня впервые? Он не был поклонником таких вопросов. Отвечая на них, он упражнялся скорее в умении сказать одно и то же шестьюстами разными способами, чем в честности.       «Я сразу заметил, как тебе идёт форма католической школы», «у тебя такая изящная шея, тонкая цепочка с крестиком смотрелась на ней так трогательно», «я подумал, что ты очаровательная хрупкая набожная крошка», «я женился на тебе, чтобы сделать тебя своей в глазах Господа». «Женился, потому что мечтал прожить жизнь с той, кто сможет разделить мою веру». Всё это и сотни других полуправдивых фраз маскировали одну простую: я выбрал тебя, потому что ты католичка.       Каждую ночь, вперившись стеклянным взглядом в золотое распятие, поблёскивающее на плоской, почти мальчишеской груди Рико, Сатору молился, чтобы у них вышло зачать ребёнка. Лучше сразу двойню. И как только им исполнится два-три года — снова зачать ребёнка. Стать счастливой большой христианской семьёй, занять все дни Рико материнскими хлопотами, превратиться из молодожёнов в усталых женатиков, в настоящих родственников, чьи постели целомудренно разделяет прикроватная тумба из благородного тёмного дерева — вот, о чём он просил.       Господи, дай мне исполнить Твои заветы.       Пускай это кончится, Господи.       Пожалуйста, пускай кончится.       …Но счёт шёл на годы, и больничные анализы раз за разом выходили блестящими, а тесты на беременность — отрицательными.       — Давай исповедаемся, — незамаскирвоанная печаль в голосе Рико звякнула надтреснутым колокольчиком. — Может, мы нагрешили где-нибудь.       Сатору неотрывно смотрел на дорогу, крепко сжимая руль. Исповедь… Чем им поможет исповедь? У последних грешников и небожителей рождаются дети, абсолютно здоровые и не по одной штуке. Неужели у них не получается зачать дитя из-за какой-нибудь мелочи? За что ему это? Съел конфету в пост? Плохо о ком-то подумал? Мастурбировал в ванной, изо всех сил стараясь не представлять себя стоящим раком под…       Ладно. Ладно.       — Может, и нагрешили, — устало согласился Сатору. — Твоя взяла. Давай до службы сходим.       Краешком зрения он заметил, как посветлело лицо Рико.       — Девочки говорят, у нас будет новый пастор, — заметно радостнее проговорила она. — Надеюсь, он не такой суровый, как Отец Яга!       — Да, — он уже не слушал, — наверное.       В конце концов, он и правда давно не исповедовался. И, разумеется, он никогда не говорил в конфессионале всей правды.       За двадцать минут до службы возле костёла уже было сложно отыскать парковочное место. Блестящий немецкий автомобиль семейства Годжо приткнулся среди простеньких минивэнов и хэтчбэков местного производства. Сатору еле протиснулся наружу через с трудом открывшуюся дверь, так тесно со всех сторон зажали его соседские машины.       — Возьмём тачку поменьше? — он широко улыбнулся Рико, открывая для неё пассажирскую дверь. — Специально для местной парковки.       — Все и так шепчутся, что мы слишком многое можем себе позволить, — она цокнула и покачала головой, но горделивая улыбка всё же поползла по её лицу.       — Пусть шепчутся! Мы ещё детей в лучшую частную школу пристроим. И каждому купим по пони.       Сатору внимательно посмотрел на смеющееся лицо своей жены. Тщательно нарумяненные бледные щёки, круги под глазами умело замаскированы — но он знает, что они там. Что она устала. Она расстроена. Что говорить — он расстроен тоже. Тоже устал.       Светлая прохлада собора Канда не принесла привычного облегчения. Под высокими сводами плавал густой аромат ладана, пчелиного воска, терпкого красного вина. Годжо посмотрел на двух склонившихся над алтарём деревянных ангелов и внутренне сжался; с витража за их крылатыми спинами на него строго глядел Христос. Его воздетые к Божественному свету руки казались Сатору жестом негодования. «Что же мне с тобой делать, Годжо!» — словно говорил Иисус.       — …Потому что все согрешили и лишены славы Божией, — пробормотал Сатору.       Убедившись, что Рико отошла к уже собравшимся прихожанкам, он позволил себе расслабить лицо. Опустились всегда добродушно приподнятые брови, уголки рта. Грудь булыжником потянуло к земле. Сатору ненавидел тайны. Свои — пуще чужих. И теперь, глядя на улыбающуюся посторонним женщинам Рико — ещё этим утром она рыдала над одной полоской, — он особенно остро ощущал свою вину во всём, через что им приходится проходить.       Сатору бросил взгляд на наручные часы и развернулся на каблуках, выискивая взглядом кроваво-красные занавески конфессиональной будки. Из неё как раз выходил, утирая заплаканные глаза, одетый в выглаженный воскресный костюм прихожанин. Годжо сдержанно кивнул сотоварищу по службе, спешно втиснулся в кабинку и опустился на колени, морщась: подушка, услужливо брошенная на твёрдый деревянный приступ, совсем свалялась, и стоять на ней было больнее, чем на голом полу.       — Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил, — громко произнёс Сатору и прислушался.       Из зарешёченного окошка не доносилось ни звука. Пастор не поприветствовал его, не пригласил продолжить. Его силуэт, плохо различимый в полумраке кабинки, оставался неподвижным. Несмотря на обилие света в общем зале, сюда, внутрь, едва ли добирались солнечные лучи. С трудом достающий до исповедального закутка свет, ломаясь о занавеску, окрашивал белые стенки будки киноварью, тёмное дерево — жжёной охрой. Привычные церковные запахи смешивались здесь с каким-то тонким, но тяжёлым сладким ароматом, смутно знакомым и в то же время не похожим ни на что.       — Я согрешил, — повторил Сатору уже тише. — Я, простите, я знаю, что до службы осталось совсем чуть-чуть, просто…       Сатору стало вдруг душно. Молчание пастора давило на него, давил тусклый красный свет, он чувствовал кожей жар от огня каждой свечи на расставленных кругом кандилах, и знакомо-сладкий запах казался удушающим. Он скомкано вздохнул, потянул ворот рубашки. Горло жгли стыдные, детские, отдающие спёртым воздухом классных комнат католического пансионата, но честные — впервые за столько времени честные — слова:       — Я уклоняюсь от своей жены. То есть, нет. Я ложусь с ней, чтобы зачать ребёнка, уже не один год, но пока у нас не выходит. Простите, что говорю вам такое, но меня... — он спрятал в ладони опалённое стыдом лицо. — Меня мучают нечестивые мысли.       — И что ты делаешь?       Этот голос. Сломавшийся и повзрослевший, совсем не ласковый, каким был когда-то, но Сатору был уверен: это точно он. Сатору словно ударили под дых. Он схватился за живот, склонившись, упёрся лбом в выбеленную стену, залитую кровавым отбликом.       — Что ты делаешь, когда это случается? — вкрадчиво повторил голос.       В нём Сатору слышал урчание большого хищного кота, рокот медленно движущихся тектонических плит, предвещающий землетрясение; треск пламени, сжирающего его дом. Едва справляясь с собственным языком, он прошептал в ответ:       — Это ты? Это правда ты?       Силуэт всё не двигался.       — Не уходи от ответа, — рокотал голос, — Ты здесь, чтобы исповедаться. Так говори. Говори, Сатору.       Сердце провалилось вниз, осело гудящей горячей тяжестью в паху. Это он, это он, это он!       — Сугуру, — беспомощно прошептал Сатору, борясь с дрожью во всём теле. — Как ты?..       — Ты стоишь на коленях?       — Что? — он нахмурился, произвольно опустив взгляд к своим упёртым в неудобную подушку коленкам. — Да, но…       — Тебе это нравится? Стоять на коленях передо мной?       По всему телу хлыстом прошлось болезненно-острое желание. Годжо раскрыл рот, пытаясь дышать тише, ровнее, глубже. Он выстрелил взглядом через плечо, убеждаясь, что позади него никого нет. В эту минуту он проживал свой худший страх, кошмар, мучивший его годами. В эту минуту сбылась его самая заветная мечта, которой он не осмеливался касаться десять долгих лет.       — Да, — выдохнул он. — Да.       Воспоминания, которые он так долго оттеснял в закрома памяти, зароились гудящей стаей. Складская комната за хорами, беспорядочное нагромождение поломанных налоев, парт, кандил и хоругвей, пыльной молельной рухляди, запах распиленного дерева, остывшего ладана и горячей кожи — приторно-сладкий. Молодое смуглое лицо, янтарные бусинки раскосых глаз, сильные плечи под чёрным форменным пиджаком. Залитые стыдным жаром щёки, и темнота, и…       — Сатору, — голос Сугуру — чёрный велюр, горький шоколад, затягивающая гипнотизирующая пропасть, — расскажи мне. Когда тебя посещают нечестивые мысли, что ты делаешь?       Низ живота тяжелеет, трудно колотится набрякшее сердце в нём.       — Ты трогаешь себя?       Бёдра сводит от возбуждения. Представляя, как складываются в эти грязные слова знакомые тонкие губы, Сатору с изумлением обнаруживает себя алчущим — он давно, так давно не желал ничего сильнее.       — Отвечай, — Сугуру за перегородкой не двигается, не слышно шороха его одежд, только голос и дыхание.       — Да! Да, да.       Влажное, потяжелевшее дыхание Сугуру.       — Два пальца правой руки, — его речь — такая спокойно-властная, словно он проповедует. — Положи в рот.       Границы реальности плывут перед слезящимися глазами. Сатору слышит голос, слушает, что он говорит, и делает так, как он скажет.       — М-хм, — тихо стонет он, выполнив указание.       — Хорошо. Расстегни брюки.       Неловко и рвано дрожащей рукой Сатору тянет вниз ширинку. Он словно в сюрреалистичном сне. В памяти теснятся образы: пальцы Сугуру у него во рту, на его шее, на его до боли напряжённом члене, у него внутри… Как давно это было. Как он надеялся однажды об этом забыть.       — Ты возбуждён? — да! — Хочешь к себе прикоснуться? — да, чёрт, хочу, хочу!       Сатору вынимает пальцы изо рта; от губ к ладони тянется тонкой ниткой вязкая слюна. Стекает по подбородку, капает на подушку, окропляя алую ткань бордовым, мокрым. Сатору жарко, неудобно и стыдно. По его вискам стекает щекотными каплями пот, слезятся глаза, даже стена, к которой он прижимается лбом, становится горячей и влажной.       — О чём ты думаешь, когда мастурбируешь? — тихо урчит тёмный силуэт за решёткой. — У тебя всё ещё встаёт на распятие?       Сатору оттягивает свой член, оголяет головку, гладит скользкими от слюны пальцами. Сам не свой, он скулит и трясётся: Господи, прости меня, прости, что я делаю это в Твоём доме, прости, прости!       — До сих пор мечтаешь, чтобы тебя поимел мужчина в сутане, — Сугуру уже не спрашивает; в его тоне слышна узкая, словно ножевое ранение, улыбка. — Ты всегда был таким, Сатору. Ты пришёл сюда, чтобы покаяться в своих грязных…       …Крепко сжав ноющий налитый кровью член в ладони, Сатору шипит сквозь зубы.       — …Грешных, постыдных мыслях? Чего ты хочешь, сын мой? Отпущения грехов?       Он задыхается, двигая рукой — быстрее, быстрее…       — Хочешь, чтобы я назначил тебе наказание молитвой? Постом? Воздержанием?       Перед глазами встаёт — не воспоминание, образ — сильная смуглая шея, пережатая тугим воротом с белоснежной колораткой. Взбухшие вены на ней. Острая челюсть, длинные чёрные пряди, липнущие к покрасневшим вспотевшим щекам.       — …Или ты просто до сих пор хочешь, чтобы я трахнул тебя, Сатору?       Острые, как щебень, складки проклятой подушки впиваются в колени. В спёртом приторном воздухе внутри кабины нечем дышать. Сатору зажимает свой рот рукой, подавляя стон, и чувствует, что вот-вот…       — Руки на решётку!       Нет сил сдержать разочарованное «ах!». Но Сатору слушается. У этого голоса, у этого человека всегда была над ним непонятная, дьявольская власть. Даже в детстве. Даже в годы, когда Сатору не был уверен, жив ли Сугуру, и где он. В-с-е-г-д-а.       Дрожа, срываясь с дыхания, он поднимает руки и прижимает ладони к деревянной резной решётке. Он не может поднять глаз. Из них текут, обжигая солью воспалённые щёки, крупные горячие слёзы.       — Первородный грех есть природа человека, и своим случайным мыслям мы не хозяева. «Отче наш» трижды перед сном, — строго и близко-близко, касаясь дыханием раскрытых прижатых к ставенкам ладоней, произнёс Сугуру. — А будет тяжело — приходи в церковь. Я здесь. Я теперь всегда здесь.       Послышался шорох многослойных одежд, скрип двери, шаги. Под ладонями Сатору тёмное решётчатое окно превратилось в золотое сито, пропускающее мягкий свет, и оказалось, что без бархатного полушёпота и тонкой нити приторного аромата в исповедальне не просто не жарко — холодно до мурашек.       Сатору поправил одежду, закрыл глаза, стараясь успокоиться. Ни тяжкой вины, ни жгучего стыда, изводивших его до сих пор, отчего-то как не бывало.       — Ты долго! Я из-за тебя не успела, — с укоризной шепнула Рико и осторожно добавила. — Ты плакал? Всё хорошо?       Сатору лишь улыбнулся ей и наклонился ближе, заглядывая в их общую, одну на двоих, Библию. Аккуратный пальчик в ажурной белой перчатке указывал на нужную строчку: мы сейчас здесь.       — Положи меня, как печать, на сердце твое, — вливаясь в хор читающих, произнёс Сатору. — Как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь…       Над гулом сплавившихся воедино голосов торжественно и чисто звенел голос нового пастора: молодого, статного длинноволосого красавца. Все глаза были обращены к нему.       Все, кроме пары заплаканных синих.       ***       Воскресное полуденное солнце чертило на паркете неровные жёлтые четырёхугольники, выхватывало пятнами разбросанную мятую одежду, отпечатки ладоней на лакированном дереве.       — Сатору, — разомлевше тянула Рико.       Его имя выкатывалось из её рта, как обронённая монетка, со звоном — без сладости, без бархата, без страсти.       — В этот раз получится, — прошептал он, крепко сжимая её ладонь, всё ещё затянутую в белое кружево перчаток. — Точно получится.       — Бог милостив, — отвечала она.       Скользя взглядом — не по её обнажённому залитому светом телу — по видневшемуся сквозь дверной проём большому кресту с распятием, украшавшему в остальном пустую белую стену их гостиной, Сатору ухмыльнулся. Смешная, наивная, очаровательно-набожная Рико-тян. Какого ещё он мог ожидать от неё ответа?       В концов, он женился на ней только потому, что она католичка.