Нужный

Эмин никогда и никому не был нужен. Все свои неполные двенадцать лет, всю свою маленькую, бессмысленную жизнь он был один: мать оставила его еще в роддоме, в приюте, куда его определили, ни дети, ни воспитатели не любили его, а обе приемные семьи, которые пытались забрать его себе, возвращали его обратно. Эмин не может их за это осуждать — все же если он вообще никому не полюбился, значит что-то не так должно быть именно с ним самим. У него, на самом деле, слишком много ответов на вопрос «почему я никому не сдался?»: он не смеется беззаботно, не прыгает от радости при виде подарков, не бросается в объятия при встрече — он вообще не улыбчивый и не особо жизнерадостный, а теперь еще и слишком взрослый, чтобы казаться милым и располагать к себе хотя бы этим. Он старательный, но учеба дается ему тяжело, так что на юного гения он тоже не тянет, как и на спортсмена, со своим слабым зрением и проблемами с сердцем. А еще он страшненький — так ему сказали ребята в детском доме, и он не видит причин им не верить: люди любят красивые вещи, а его не любит никто.  Он привык спокойно принимать презрение, равнодушие и нелюбовь в целом, это совсем несложно: надо всего лишь не привязываться и отращивать колючки подлиннее, чтобы никто уж точно не захотел приблизиться и сделать больно. Соблюдать эти правила очень легко: он ведь по-прежнему не улыбчивый, не жизнерадостный и ни разу не оптимист. Он не стал бы так глупо надеяться на то, что кому-то не все равно. Так он думал до того, как его взяла к себе эта, последняя, как он втайне надеялся, приемная семья. Теперь оказалось, что колючки не помогли, и эта милая, правильная во всех отношениях пара, зачем-то принявшая к себе неправильного его, пробралась к самому мягкому, уязвимому детскому нутру и сейчас собирается сделать ему очень-очень больно. Эмин всхлипывает, зажимая себе рот ладонью и сильнее прижимаясь спиной к стене, а перед глазами — тот день, когда Се Лянь, светлый, воздушный омега с потрясающе мягким запахом хлопка, подошел к нему в игровой комнате детского дома, желая познакомиться. Эмин еще тогда подумал, что у его судьбы слишком жестокие шутки: такой прекрасный омега не мог выбрать его — глупого, никому не нужного уродца. А еще он подумал о том, что Се Лянь наверняка должен быть самым добрым человеком на свете. Ошибся он только в одной из своих мыслей: Се Лянь действительно оказался самым прекрасным — омегой, родителем, мужем, просто самым прекрасным всем. Но он все равно почему-то забрал его: к себе и своему мужу, Хуа Чэну. Тот выглядел грозно и немного пугающе: высокий, сильный, с холодным взглядом единственного темного глаза, черной повязкой на втором и терпким древесным ароматом вокруг — самый настоящий альфа, гроза всех морей и омежьих сердец. Но стоило ему только посмотреть на Се Ляня, как его лицо смягчалось, а глаз лучился такой нестерпимой нежностью, что Эмин, даже стоя на расстоянии, чувствовал ее отголоски и понемногу, невольно и незаметно, втягивал свои колючки, впервые позволяя себе поверить, что его тоже кто-то может полюбить. Они живут втроем уже почти полгода — самые счастливые полгода в жизни Эмина, в которые его балуют, кормят вкусными ужинами и целуют в лоб перед сном. Он привязался к своим родителям так намертво, что начал, пока только мысленно, не решаясь произнести это вслух, называть их отцом и папой, стараться радовать их оценками, чистотой в комнате и идеальным поведением, ощущая острый стыд, когда случайно срывался в привычные грубости, а Се Лянь лишь ласково обнимал его и спрашивал о том, что его так сильно расстроило. Эти полгода Эмин был счастлив. По-настоящему, по-детски наивно счастлив, веря, что так теперь будет всегда. Вот только ему давно стоило запомнить, что его судьба — всегда оставаться одному и никогда — любимым. Потому что сейчас, когда Эмин, измученный попытками уснуть, вышел из комнаты и на носочках пробрался к кухне за стаканом воды, он замирает у прикрытой двери, слыша самые страшные слова в своей маленькой жизни: — Поверить не могу, что у нас получилось, — Се Лянь говорит приглушенно, стараясь не разбудить еще одного жителя квартиры, не подозревая, что тот уже стоит у дверей, слушая, как его жалкая, никому не нужная жизнь рушится и осыпается, хрустя под ногами и вспарывая кожу осколками. — Восемь лет бесплодных попыток, подтвержденное тремя врачами бесплодие, а теперь, когда мы смирились и решили двигаться дальше, — я жду ребенка! Боже, — он всхлипывает, и Эмин за дверью делает то же самое, сползая спиной по стене. — Я так счастлив. Эмин трясет головой, словно это может отогнать наваждение или, хотя бы, надвигающуюся истерику. Будет очень позорно разрыдаться в голос прямо сейчас, выдав, что он совсем не спит, а сидит здесь, слушая, как в очередной раз становится не нужен. Восемь лет попыток, смирились, решили жить дальше — и взяли из детдома ребенка, который мог бы заменить им своего. А теперь у них будет настоящий, родной, а не глупый заменитель, поверивший в собственную ценность, а значит Эмин снова отправится в приют, туда, где над ним и так уже нещадно издевались — какого нормального ребенка будут дважды возвращать? А трижды?.. Нет, он туда не вернется, только не снова. — Я так люблю тебя, — шепчет в ответ Хуа Чэн между звуками поцелуев. — Вас, я уже вас люблю, мои крошки. С трудом отлипившись от стены, Эмин идет в комнату — свою комнату, впервые в жизни, ту самую, которую наверняка вскоре переделают целиком и полностью под малыша, скрывая все следы того, что тут был еще кто-то живой и дышащий, задыхающийся сейчас от рыданий и боли. Он не дает себе передышки — не время, он должен успеть сбежать как можно дальше, чтобы его уж точно не вернули в этот приют, а потому тихонько приоткрывает дверцу шкафа, доставая школьный рюкзак и выгребая все содержимое на парту, стараясь не стучать карандашами друг об друга. Оставлять здесь все жалко: Эмин любит и свои карандаши, и игрушки, и собственную комнату, и родителей — все еще, до боли любит. Но он умный мальчик, даже если математика не сдается ему без боя, поэтому все равно собирается, и в рюкзак складывает только самое нужное: теплый свитер, носки, шарф и маленькую фотографию, сделанную в будке в парке развлечений пару месяцев назад — на ней он искренне, как не бывает почти никогда, улыбается, пока родители обнимают с двух сторон его и немного — друг друга. Тот день был солнечным и счастливым, его родители были радостными и не знали пока, что любить его не обязательно, ведь скоро появится малыш, которому действительно по праву достанется вся та ласка, которую незаслуженно крал Эмин эти долгие, но кажущиеся сейчас такими мимолетными шесть месяцев. Перед глазами все размывается из-за слез, пока Эмин мечется по комнате, забирая из тумбочки несколько юаней, что отец дал ему на карманные расходы, а с кровати — плюшевого белого хорька, без которого не может заснуть, пихая его в рюкзак быстро, но не без нежности. И из-за этих же проклятых слез он не замечает провод от приставки, которую родители купили всего пару дней назад и еще не успели нормально подключить. А потому, направляясь к оставленным на батарее перчаткам, Эмин неловко взмахивает руками, дергая зацепившейся за провод ступней, и мешком с костями, громко и больно падает на пол, сшибая по пути выложенные стопкой на столе учебники. Слез становится только больше: потому что больно, а еще — чертовски обидно, ведь родители наверняка слышали грохот, и теперь он точно не успеет сбежать. Спустя пару секунд — Эмин даже не успевает оправиться от очередной своей неудачи и встать — в комнату вбегает Се Лянь, тут же падая перед ним на колени и притягивая его к себе, словно и вправду волнуется. Или притворяется, последний раз перед тем, как признаться Эмину, что нужды в нем больше нет. Хуа Чэн маячит позади мужа, тоже склоняясь к Эмину и взволнованно смотря на него своим черным, обычно безразлично-высокомерным, а сейчас обеспокоенным глазом, пока Се Лянь гладит ребенка по волосам, встревоженно лепеча: — Эмин, мальчик мой, что случилось? Где болит? Плохой сон? Эмин не может ему ответить. Он сидит на полу, вжавшись лицом омеге в ключицы и намертво сдавив в кулаках полы его свитера, чувствуя, как Се Лянь мягко, ласково перебирает его пряди, и стискивая зубы, чтобы не выдать своих слез. Се Лянь же, не слыша ответа, пробегается глазами по комнате, надеясь найти причину тревоги своего маленького мальчика, но натыкается взглядом только на раскрытый школьный рюкзак с торчащим оттуда краешком свитера и носом белого хорька, которого Эмин всегда держал в кровати и забирал оттуда, только если они собирались ночевать в каком-то другом месте. Рука в волосах застывает, когда Се Лянь тихо, дрожащим голосом спрашивает: — Эмин, куда ты собрался? И он не выдерживает. Этого слишком много для маленького хрупкого сердечка: дрожь в папином голосе такая искренняя, что ей очень, до самой глубины души хочется верить, но Эмин не может. И он воет, вжимаясь всем собой в Се Ляня, и почти крича заикающимся из-за истерики голосом: — Не отдавайте меня! Умоляю, н-не отдавайте меня обратно! Я знаю, я н-не нужен вам больше, но пожалуйста, оставьте меня себе! Я убираться могу и белье г-гладить, я мало ем, могу еще меньше, и спать я буду в коридоре, только п-пожалуйста, позвольте мне остаться! Папа-а… Он вцепляется в Се Ляня изо всех своих небольших сил, надеясь, что его не смогут так просто оторвать и выкинуть, как делали всегда. Но его не дергают, не вырывают из родных объятий, они делают хуже: Се Лянь снова мягко гладит его, теперь по спине, а Хуа Чэн просит, звуча очень близко: — Эмин, малыш, посмотри на меня. И Эмин не может сопротивляться ласке, он получал ее в жизни так мало, что навсегда оказался бессилен ей противостоять. Он чуть отодвигается, не выпуская из рук полы свитера Се Ляня, и глотает ком в горле, смотря на Хуа Чэна красными глазами с мокрыми, слипшимися от слез ресницами. Он жалок. Он наверняка выглядит сейчас так отвратительно, что только подталкивает родителей снова от него отказаться, но он ничего не может поделать. Его попросили посмотреть. Он смотрит. — Мы не собираемся никому тебя отдавать, — говорит Хуа Чэн, глядя ему прямо в глаза. — Никогда не собирались. С чего ты это взял? — Я с-слышал, — с тихим всхлипом признается Эмин, опуская глаза в пол, его плечи все трясутся, не собираясь оставлять ему и крупицу гордости. — Слышал, что у вас будет свой малыш. А значит, я вам больше не нужен. — Свой? — с такой бесконечной печалью спрашивает у него над ухом Се Лянь, что Эмин не может не вскинуть на него взгляд, пытаясь понять, когда он успел расстроить самого лучшего папу на свете. — А чей же тогда ты? Эмин снова всхлипывает, неспособный остановить этот жалкий звук, и шепчет едва слышно: — А я опять ничейный. Теперь, когда он говорит ее вслух, эта страшная правда кажется еще реальней. Это конец. Никто больше не утешит его, не поцелует перед сном и не прошепчет слова самой светлой на свете родительской любви. Его оттолкнут — снова, от него избавятся — теперь навсегда, прямо сейчас родители вздохнут и скажут ему, что так сложилась судьба, что они сами не ожидали, что в приюте тоже будет неплохо и… На его лопатки вдруг ложится большая ладонь Хуа Чэна, когда тот одновременно обнимает их с Се Лянем — всех троих обнимает, вместе с пока еще непохожими на человека клеточками, говоря отчетливо и уверенно, словно не потерпит возражений: — Неправда. Ты — наш. Всегда был нашим, просто мы очень долго об этом не знали, а потом увидели тебя в игровой комнате и поняли — ты наш сын, именно тебя нам в нашей семье не хватало. Мы любим тебя, ты нужен нам, Эмин, и если ты пока нам не веришь, значит мы будем стараться лучше, чтобы тебе это доказать. Слова теплом разливаются под ребрами, такие уверенные, честные, правильные, умоляют поверить и довериться по-настоящему, хоть раз, — Эмин почти сдается, отчаянно сопротивляясь из оставшихся от и так небольших в его неполных двенадцать сил: — А он? Малыш. Когда он появится, вы же будете любить его. Се Лянь целует его в макушку, крепче прижимая к себе, словно правда боится, что Эмин все равно от них сбежит, и шепчет нежно-нежно, как самую сокровенную тайну: — Когда рождается новый ребенок, любовь родителей не переходит к нему и даже не делится между детьми. Просто вместе с малышом рождается новая любовь, специально для него, точно такая же безграничная, как для старших детей. Ты наш сын, Эмин, мы любим тебя бесконечно сильно, и этого не изменит ни появление еще одного малыша, ни плохие оценки, ни даже конец света. Так что это мы тебя просим: прости нас и останься с нами, пожалуйста. Мы не сможем жить без тебя. На макушку приземляются горячие капли, пока объятия становятся лишь крепче, глаза все еще щиплет от слез, плечи все так же подрагивают, но в руках родителей тепло, уютно и так любимо, что Эмин не хочет больше отращивать колючки. Он просто кивает, вдыхая запахи самых родных людей, не в силах ими надышаться, и позволяет себе поверить, что в этот раз он все-таки нужен — самым-самым лучшим родителям на земле.