Меркур

      Легенда о горе Меркур гласит, что в черном-черном лесу живут черные-черные коты, которых никто никогда не видит. Днем они превращаются в причудливые деревья, чтобы не попасть никому на глаза, но ближе к сумеркам коты оживают. Путники стараются не задерживаться дотемна в Шварцвальдском лесу, чтобы не слышать их ужасающее мяуканье.              У Суны зловеще хрипит в душе уродливое решение. Оно похитило Ангела на ее плече и кормит до убоя отравленной праведностью.              С наступлением абсолютной темноты коты выходили на вершину горы Меркур с сигнальными фонарями лантерна и семафорили далеким кораблям в море, сбивая их с пути.              Суна касается рукой ребер с левой стороны и сквозь ткань тугой водолазки чувствует, как ее сердце дребезжит. Как оно отчаянно противостоит Черту, который светит лантерном с плеча, а оно, ослепленное, но не потерявшее внутренний компас, из последних сил пытается не сбиться с пути.              Сегодня в лесах Шварцвальда так много прямых стволов деревьев без хвои, листьев и ветвей. Это мачты кораблей, которые заблудились в тумане и, сбитые с курса коварными фонарями в ночи, нашли вечное пристанище на склонах гор Шварцвальда.              — Госпожа Сонмез, прошу, — Суна сглатывает колотящееся в горле сердце. Слишком мало прошло времени, чтобы привыкнуть к новой фамилии и одновременно слишком много, чтобы заново свыкнуться с девичьей.              Сердце отчаянно взывает к пленному Ангелу, бьет его изнутри по крыльям, ищет, чем бы запустить в его нимб, лишь бы остановить это все, лишь бы не стать пристанищем для сбитых с курса кораблей.              Белый свет душного помещения щиплет глаза до боли. Суна машет часто-часто густыми подведенными черной тушью ресницами, стараясь прогнать набежавшие слезы а вместе с ними и свое смятение. Чертик с плеча улыбается ей совсем по-доброму, гладит озябшими костяшками по яремной вене, касается абриса челюсти, ползет выше, пробираясь к глазам, накрывает веки ладонью, позволяя слезам унести всякие сомнения.                     Гладь аквамариновых глаз судьи, господина Актена, заставляет Суну ежится от набежавших мурашек в нагретом весеннем солнцем зале суда. Ей кажется, что он бесцеремонно шарит в ее сознании, вскрывает каждую усердно спрятанную коробочку с осколком души и, поднеся осколок к окну, смотрит, как лучи преломляются сквозь него. Господин Актен мажет по ней изучающе, всматривается, словно пытается примерить на Суну разные роли, объяснить причину, по которой девушка, не прожив и четверти века, разводится второй раз за последние 3 месяца.              Пусть смотрит, ей все равно, она тоже умеет играть в гляделки, тем более, когда обстоятельства обязывают. Она лучше прожжет дыру во лбу судьи, чем посмотрит в сторону.       В сторону ответчика.       В его сторону.       Там, где сплошная темнота. Там, где холодно до ожогов.       Там, где стоит Кайя.       Весь в черном, осунувшийся, потерявший всю ту притягательную внутреннюю силу. Щеки впали, это видно даже сквозь густую щетину, натянули кожу на острых скулах до предела — кажется вот-вот и лопнет. Он стал меньше. Раньше Кайя заполнял собой все пространство, а сейчас безлико растекается на мягком кресле и крутит массивное кольцо на большом пальце. Он стал тише, обычно, даже его шепот пробирал до мурашек звонкостью сказанных слов, а сейчас его едва слышно за гулом тишины, витающей в зале суда.              В Шварцвальдском лесу черные-черные коты сбивали с курса корабли, но услужливо отдавали свои фонари одному-единственному, непредсказуемому и кровожадному. Тому, кому доставалась вся добыча. Оборотень не церемонился в лесу ни с кем.              Суна была легкой добычей, она досталась своему оборотню слишком быстро и просто. Добровольно указав на себя всеми лантернами.              Кайя что-то мычит в ответ судье на вопрос о причинах развода и не замечает, как чернеют дыры на лице господина Актена под пристальным взглядом Суны.              Только не смотри, только не смотри в его сторону.              Судья обреченно выдыхает, когда на предложение о семейной терапии Суна почти срывается с места и кричит короткое «нет». Кайя, уважая решение без одного стука молотка бывшей жены, устало кивает в знак согласия.       — Мы не заинтересованы в этом, — он врет. Врет перед блюстителями закона. Кайя был заинтересован, он был так заинтересован, что готов был пойти на любые терапии, на любые сделки и уловки, заключить контракт с сатаной, предложить свою душу, если она отныне имела какой-либо вес вообще, в обмен на то, чтобы только она не сняла это кольцо с безымянного пальца.              Господин Актен проверяет документы и спрашивает у заместителя старшего судьи, есть ли справка, опровергающая беременность, дарственная на квартиру и акт передачи 50% акций господина Сонмеза жене.              Суна решила не отказываться ни от чего своего. Она ведь не была благородной и гналась за фамилией семьи ее мужа. Так считал Кайя, а она не стала разыгрывать святую невинность и отвергать его предложение о разделе имущества, но поделила все честно, согласно закону. Ей, действительно, не надо было никогда ничего чужого.       Чужой судьбы.       Чужой семьи.       Чужой фамилии.       Чужой любовницы.              Воздух на набережной чистый и звонкий. Весна кружит над ней. Уводит в вихрь запах свежей травы, цветущих жасмина и акаций, птичью трель и шум пенящихся волн. Суна под завязку набивает легкие ароматом пришедшей весны, но сердце связывает все в тошнотворный узел в районе солнечного сплетения. Ободок обручального кольца потерял весь блеск. Выцвел за секунду, когда Кайя почти ухватил ее за рукав тренча у выхода из здания суда с предложением поговорить, а она метнулась в сторону и, перепрыгнув через три ступеньки разом, ушла в толпу студентов, пришедших на экскурсию. Вырвавшись из цепкого круга людей, Суна свернула на узкую улицу за зданием суда и юркнула в магазин со сладостями. Спряталась за большой корзиной с фисташками в сахаре, застыла, не растрачивая воздух зря и робко следила за своим оборотнем, который в замешательстве застыл посреди улицы, взъерошил в отчаянии пальцами беспорядочно разбросанные пряди волос, а потом побежал в противоположную сторону.              Не почувствовал.       Не связаны.              Голуби не признают фисташек в карамели, как и Суна. Жженый сахар не перебивал горестное послевкусие от удовлетворенного иска на развод. Фисташка в сахаре отдает вкусом вскрывшейся измены. Масляным и таким гаденьким взглядом Пелин на Суну, когда она извинилась перед ней за то, что Кайя не ночевал дома во время обряда сватовства тетушки Хатуч и дедушки Халиса.       Хруст стекла в руках Кайи Суна не забудет никогда. Он отдавал трелью в сердце до сих пор. Упорхувшее за мгновение до прихода Пелин его «люблю» сквозь целомудренный поцелуй, так и повисло заледеневшим облаком между ними. Свадьбы в доме Корханов Суне, определенно, будут являться в самых страшных кошмарах. И фисташки в сахаре — тоже, как отголосок последнего лакомства перед дегустацией предательства.              Еще одно слово, которое ей посчастливилось распробовать в жизни.              Суна шумно выдыхает. Чувствует, как сердце бурчит под ребрами, обижается на нее и журит Ангела, который подперев лицо двумя ладонями роняет слезы куда-то вниз и капризно дергает ногами, свисая с плеча. Ладонь касается ребер, плывет по тонкой ткани тренча, скользит по животу, мажет по бедру и безвольно рушится в пустоту. Обручальное кольцо норовит соскользнуть с озябшего иссохшего безымянного пальца, но Суна вовремя сжимает пятерню в кулак, царапая ногтями тонкую бледную кожу и решает впервые жить эту жизнь для себя.       

***

      Нюкхет дает о себе знать спустя два месяца после развода. Является Суне из далекой Америки гневным письмом, в котором просит не надеяться на воссоединение с Кайей и буквально требует, угрожая, вернуть все до копейки ее сыну. Все, что его по крови. Что ж, Суна мнение бывшей свекрови не разделяет и отправляет ей свои контраргументы.              Она не знает, зачем делает это. Она слишком ведомая. Ею манипулируют, как обычно. Просто на этот раз Суна действует под диктовку собственных ядовитых чувств — обиды и боли, что отравили в ней все живое, что когтят изнутри до брезгливой ненависти к себе, что разрывают душу на лоскуты. Никто и никогда не залечит эту сквозную дыру. И все эти антибиотики вкупе с мудреными таблетками — эффект плацебо, не более.              Суна почти не удивляется, когда слышит, как спустя шесть дней Нюкхет барабанит в дверь. Как пытается без разрешения ворваться к ней домой, но столкнувшись с неготовностью Суны принимать ее в качестве гостьи, умоляюще просит впустить ее внутрь. Поговорить. В глазах — страх, смешанный со слезами, ее лицо безжизненно серое, кожа светится прозрачностью, голос будто ткань шелка, что рвется под пальцами и Суна не выдерживает — пропускает некогда свекровь в квартиру.       Дрожащие пальцы Нюкхет сжимают хорошо известный Суне конверт до побеления костяшек.       — Я не могу в это поверить. Я не могу в это поверить! Скажи, где ты взяла эти документы? — она запускает злосчастные бумажки скользить по глади полированного журнального столика, пока они, не столкнувшись с рабочим блокнотом Суны, не разлетаются в стороны.       Нюкхет срывается с места за секунду и порывисто хватает бывшую жену сына за плечи, трясет ее, что есть силы, раз за разом повторяя свой вопрос, а потом вдруг замирает и смотрит ей в глаза. Предельно честно, по-медицински рентгеновски. — Неужели ты никогда ни на грамм его не любила?              И это слишком. Слишком для Суны. Потому что с этим словом она познакомилась именно в браке с сыном этой самой Нюкхет, которая с упоением собственными руками на корню срубила все то чистое и настоящее, что было между ними. Теперь никакого «люблю» в парадигме мира Суны не существует.              Нюкхет разворачивается к ней спиной и стонет от бессилия, а потом снова — глаза в глаза.       — Кайя знает?       «Нет» застревает у Суны в горле, она пытается продавить его сквозь себя, но наружу выходят лишь слезы, поэтому сил хватает только на то, чтобы мотнуть головой несколько раз.       Нюкхет застывает в ужасе, от накатившего осознания.       — Но…как ты могла? Без его согласия это просто невозможно!       — Ну, знаете, — Суна хмыкает и смахивает дрожащими пальцами с щек соленые следы, — имелись все же плюсы быть невесткой Корханов.       — Зачем ты мне это сказала? Зачем сейчас? — голос Нюкхет дрожит, сбивается в хриплое бессилие.              Если бы Суна знала, если бы знала.              — Вы всегда играли важную роль в наших отношениях, во время развода так переживали, что я изменю решение и не отпущу Вашего сына на свободу, что я захотела дать Вам самое весомое подтверждение того, что Кайю я буквально выкорчевала из себя.              Нюкхет давится воздухом так, будто в средостение пальнули навылет из пистолета.              — Какая же ты глупая! Идиотка!       Свекровь ненавидит себя сильнее всех на свете, сильнее этой жалкой бедняжки, которая стоит с раскрасневшимися глазами, раздутыми ноздрями, отчаянно пытается показать свою силу и безразличие, спрятаться за каменной маской, но не выходит. Суна еле держится, чтобы не рассыпаться на части.       — Это все могло изменить, скажи ты ему правду.       — Чтобы это изменило? Это исправило бы его измену с Пелин?       — Да не знает он, что там было, Боже, Суна! — Нюкхет сокрушенно падает на диван и прячет лицо в ладонях, впиваясь пальцами в виски. — Пелин накачала их обоих таблетками случайно, не рассчитав дозу. Они оба не помнят ту ночь.       — И? Что это меняет в корне? Вы знаете, что он не спал с ней?       — Нет, никто не знает, даже…даже Кайя не знает.       — Тогда о чем мы говорим вообще?       — Мы с Зеррин давние подруги, и…когда это все произошло, я обрадовалась, подумала, что уж лучше Пелин, чем ты, но потом…Зеррин призналась мне, что ее дочку положили на лечение. Пелин хотела использовать Кайю в своих целях, чтобы знать положение дел в особняке. Так я узнала о таблетках.       Нюкхет на миг отстранилась, будто ощупывала пришедшее осознание, старалась пальцами найти глубину краха.       — Знала и молчала. Кайя не в курсе, до сих пор считает, что напился до беспамятства и изменил тебе. Ты же знаешь, он если сам себя простить не может, то и другому не позволит прощать его. Поэтому я и не стала ему говорить ничего, чтобы он не думал, будто имеет возможность хоть как-то оправдаться в твоих глазах. А сейчас я смотрю на Кайю…он ни живой, ни мертвый, смотрю на тебя — будто в зеркале его вижу. И понимаю, какой кошмар я сотворила. Я же изначально уничтожила вашу жизнь. Я убила этого ребенка, я убила собственную внучку или внука.       Нюкхет прячет лицо в ладонях и плачет-плачет-плачет, громко, надрывно, на грани истерики, так, как плачут маленькие дети.       — Вашей вины нет, это я приняла решение сделать аборт, — Суна садится рядом и гладит Нюкхет по плечам, — я просто не могла его оставить, понимаете? Невестка Корханов, отвергнутая одним внуком, подобранная вторым и ощутившая на себе измену мужа с любовницей младшего внука отозвала заявление на развод в связи с вскрывшемся фактом беременности. Так бы обо мне говорили? Такой бы я стала? На тот момент я была уверена, что у него и Пелин чувства, а тут я со своим животом…Не хотела быть жалкой, не хотела привязывать нас друг к другу с помощью ребенка.       Суна шмыгает носом и устало закрывает глаза, она предпочитала не то, что молчать об аборте, она предпочитала не вспоминать, как в душном помещении операционной последнее, что она чувствовала перед наркозом — опаляющий след на щеке от скатывающейся слезинки. Говорить об аборте даже с самой собой было невозможно. Сама мысль о содеянном вспарывала все нутро пламенем, заставляла душу метаться в агонии. Ей казалось, что это сделала не она, что эта сделала другая Суна, та, которая могла поверить, что принеси она себя в жертву — и все несчастья мира прекратятся.              В итоге самое большое несчастье сотворила она своими собственными руками и никто не мог изменить этого.              Сердце не может простить ей до сих пор бездушности. То, как Суна позволила Черту лантерном светить так ярко, что сделало собственное сердце мерзким пристанищам для сбитых с курса кораблей.       — Я ведь была уничтожена, меня попросту не было. Я бы не справилась, я была одна. Решила, что за все свои проступки, за все, что я сделала, за всю боль, что причинила, такой подарок от судьбы я принять не могу. Ходила себе выпотрошенной оболочкой и делала вид, что по ночам не реву задушено в подушку, что красные глаза на утро — это след от усердной работы. Никто не знает, госпожа Нюкхет, никто, — Суна срывается, разлом души пробивается сквозь надрывный плач. Впервые за два месяца она дает волю слезам и прячет лицо вместе с остервенелыми всхлипами на коленях у свекрови.       — Прости меня, Суна, прости, пожалуйста, — Нюкхет гладит маленькую озябшую девочку по волосам, зарывается лицом в ее макушку и ощущает, как пахнет отчаяние.       

***

      Нюкхет едет в такси, крепко сжимая в руках гнилую правду. Ни себе оставить, ни в окно выбросить. Правда усаживается на коленях и ползет вверх, тянет свои лапы к горлу и сдавливает шею в кольцо.              И кто тут еще жалкий, а, госпожа Нюкхет?              Все внутри нее клокочет и извергается огнем, гонит по венам жар обиды. Разве можно в таком возврате быть настолько глупой?       Эта девочка, маленькая сломленная женщина, которую Нюкхет возненавидела лишь за то, что сын в нее влюбился, впервые в жизни заставила ее сожалеть о каждом своем действии.       Нюкхет ошиблась. Жалкой была она, мать, ревновавшая сына к жене.       К жене, которая оказалась в разы сильнее самой Нюкхет.              Аборт, к сожалению, прошел неудачно. С накатившими осложнениями пришлось бороться радикально и в большинстве подобных случаях ни о какой возможности испытать счастье материнства вновь не может идти и речи. Все таблетки, которые принимает Суна, оставляют лишь призрачный, крохотный шанс на чудо. Маленькая сломленная женщина несла груз небесной кары с высоко поднятой головой, зарываясь в работу. Суна занималась организацией мероприятий, чтобы в напускной деловитости или радости растворять собственные мысли.              — Так что, госпожа Нюкхет, не переживайте. К Вашему сыну я не вернусь, потому что он заслуживает семью, настоящую и крепкую, а Вы…Вы подождите немного и непременно станете бабушкой, — ухватив бывшую свекровь за руку, Суна прошлась по ней пальцами в утешающем жесте, улыбнулась сквозь дрожащие губы и мокрые от слез ресницы. Пыталась хоть как-то показать, что справилась, что приняла все зловещие повороты судьбы, а у Нюкхет от ее вида пеплом в горстку сбилась душа. Она чувствовала, как по ее сердцу водят вперед и назад раскаленной иглой.       — И акции, которые у меня есть, я не собираюсь использовать против Кайи, но и прибыль от них не идет в мой карман. Я отдаю деньги в центры помощи женщинам и детям, поэтому, извините, но я не откажусь ни от чего.              Нюкхет плачет в лапы сидящей на коленях правды под изумленным взглядом водителя такси.       Она ошиблась в этой девочке. Как же она ошиблась! Ее мальчик чувствовал сердцем, он мог быть счастлив. Он мог просыпаться утром, окруженный любовью. Кайя мог бы жить в огромном сердце маленькой сломленной девочки. Он мог навсегда побороть в себе зло, которое с трудом порой удавалось контролировать. Он мог бы помочь маленькой сломленной девочке превратиться в прекрасную женщину. Вместо этого всего Кайя медленно погибает с каждым новым днем. Он не смотрит в зеркала и был бы рад сбежать от самого себя, да вот незадача — некуда. Кайя забывался в пороках, находил утешение в вещах, одурманивающих мозг. А Нюкхет наивно предполагала, что скрой она тайну о таблетках в ту роковую ночь, то Кайя рано или поздно очнется и вернется к жизни.              Не вернется. Бог разделит поровну между ним и Суной все их грехи.              Бог не простил и Нюкхет, поэтому сейчас гадкая правда играет с ее волосами и зловеще так хихикает в ухо.              «Твоей жене нужна помощь. Сейчас.»       Она намеренно не пишет «бывшей». Потому что таковой ее не считает сам Кайя. И Нюкхет отчасти тоже. Теперь не считает. Она могла бы умолчать, могла бы унести и эту тайну с собой, но не может. Больше не может строить в голове планы, от которых рушатся судьбы, ломаются люди, умирают нерожденные. Нюкхет принимает правду, позволяет ей забраться под пальто и прижаться к сердцу. Она знает: он поедет, помчится, как только увидит сообщение, сожжет все на своем пути, разом откажется от всего порочного, потому что зло в его душе может укротить не мама, как глупо предполага Нюкхет, а совсем другая женщина.       Останется рассказать Кайе о той злополучной, ничего не меняющей ничего ночи, чтобы они с Суной, впервые обнаженные в своей правде и грехах, решили, что со всем этим делать. Но видит Бог, Нюкхет мечтает, чтобы ее сын обрел семью, чтобы большое сердце маленькой сломленной женщины было способно принять его снова.