***
Когда занялся пожар, я у двери лежал. Только это меня и спасло. А вот отец, мама и братья погибли. Вытащила меня из пожарища соседка. И к знахарке отнесла. Огонь слизал не только волосы с головы, но и кожу «покусал» так, что я местами на головёшку похож был. Хорошо, что не помню этого, боль в забытье унесла. Это мне потом уже мама названная рассказала. Мне повезло, что знахарка, Брунгильда Лебяжебелая, оказалась женщиной доброй и милосердия не лишённой. Она меня не только вылечила, но и жить у себя оставила. Было мне тогда всего шесть лет. И имя новое она мне дала – Орм. Старое, сказала, Древние забрали. В уплату за сохранённую жизнь. Так и жил я у Брунгильды, матерью её считал. Наш фьорд был наособицу, редко сюда суда доходили: земли бедные, каменистые, пахотных мест мало и родит земля плохо. Да и места не рыбные. Два раза в год только вик короля Рагнара останавливался на постой у местного ярла: когда шли весенним походом в Гардарики и когда обратно плыли. Брунгильда, как все ведьмы, у подножия горы жила, не в посёлке у моря. Считалось, что ведьма одной ногой в нашем мире стоит, а второй – в мире мёртвых. Руками же за миры асов и ванов держится, их между собой сталкивая и разводя. И нечего ей делать среди людей, где дети родятся, браки заключаются и по ночам таинство любви происходит. Лечила, травами пользовала, хвори заговаривала, в бане парила, изгоняя утбурд , коль зима злой и голодной была. Иногда к Брунгильде заглядывали те, кому на судьбе погадать надо. Брунгильда видящая была. На рунах судьбу пытала, на камнях и на рыбьих кишках. Ходили к ней и воины, и жёны благородные, и рабы. Юноши и девушки заглядывали, про любовь спросить. Только вот если Древние кого одаривают, они всегда плату берут. Так и с Брунгильды плату брали. За ясновидение платили ей люди неверием, а после кляли, что не вдаль она смотрела, а прокляла. Мне тоже как-то она нагадала, что мужа мне морские хёгги подарят. Да не просто мужа, а короля. Я поверил. Мама никогда не ошибалась, что бы про неё люди ни говорили. Люди вообще много творят зла и речами, и делами. Брунгильда давно с этим смирилась, приняла то, что норны сплели. Я же, молодой, горячий, глупый, переживал, доказывал что-то. Не терпел зла, если видел его. Так и проговорился, что мне мама тоже судьбу предрекла. Что мужа мне владетели морей подарят. Ох и смеялись надо мной. Ох и глумились. И с тех пор была у меня кличка Орм Мечтатель, с намёком, что мечты мечтами, а сам я никому не нужен: ни местным парням, ни уж тем более заморским. Ожоги мои мама долго сводила, год за годом варила мазь на китовом жиру со зверобоем, острым ножом рубцы снимая и заматывая меня в холстину, мазью пропитанную. В такие периоды нельзя было ничего делать, даже двигаться резко. Зато к семнадцати годам я мог с девушками гладкостью и белизной кожи соперничать. С возрастом, конечно, смеяться стали реже, но обиднее. Меня внешностью Древние не обидели: высоким я вырос, беловолосым и зеленоглазым. Каким Один самых своих любимых детей создавал. Это нелюбимые у него черноволосые или рыжие. И цвет глаз у меня был как летнее море в солнечный полдень. Заглядывались на меня и девушки, и парни, только я себя для единственного хранил. Они, узнав, что я свою мечту так и не отринул, смеялись надо мной и оскорбляли. Особенно Ольдер, ярлов сын, старался. Очень я его своим отказом задел. Наговорил он мне всякого, в том числе, что такого гордеца точно хёгг в море утащит. Но не для любви, а чтобы сожрать. Да хоть бы и так. Всё лучше, чем на рожи глумливые смотреть и гадкие слова слушать. А потом мама умерла, и совсем мне грустно стало. Одиноко. Больше не было у меня близкого человека. Брунгильда и тут меня не бросила, во снах снилась. Учила тому, чему не успела, об опасностях предупреждала. И так мне иногда хорошо было, что хоть совсем не просыпайся. Однажды приснилась она мне и говорит во сне: – Орм, проснись! Проснись! Беги на берег! Я вскочил, наружу выбежал. А там ураган, мокрый снег в лицо хлещет и ветер воет, как стая голодных волков. Побежал на берег, себя не помня, чуть ноги о камни не переломал. Когда споткнулся о тело, думал труп. Но в израненном юноше ещё теплилась жизнь. На плечо я его взвалил и домой отнёс. Он оказался из рабов. На руках, ногах и шее кандалы. Еле я их сбил, да и его самого еле выходил. Он ведь не только раненым оказался, но ещё и истощённым. Видно, что недоедал, видно, что били. Выхаживал я его до весны. Но на ноги поставил. И когда он впервые свои глаза, ещё мутные, открыл, понял, что пропал. Долго я внутри себя маялся, не хотел память матери предавать, но понял, что сработало проклятье. Ошиблась она. Не хёгги мне любовь подарили, а чужая злая воля и море. У любимого моего памяти совсем не было. Он, когда в лихорадке метался, всё повторял: "Хельга, Хельга", - вот я и решил его Хельги назвать, в честь той, что так его душу тревожила. Хельги на мои чувства ответил. Как в глаза мне осознанно заглянул, так сразу всё и понял. И про меня, и про себя, и про нас. Беглого раба сдать положено. Ярлу отвести, и тот по метке поймёт, чей это человек. Да разве свою любовь, свою душу сдашь? Да даже если бы и любви между нами не случилось, я Хельги не для того у Хель отвоёвывал, чтоб потом на поругание отдать. Так что прятал я его, хранил пуще, чем зеницу ока. Когда ко мне за травами приходили, в бане прятал. Да только опять злая судьба вмешалась. Я осенью в ручье камни для рун собирал и перемёрз. И заболел сильно. Так сильно, что даже говорить не мог, в беспамятство впал. Пришёл в себя и никого дома не обнаружил. Чуть отлежавшись, в деревню поплёлся, дурное предчувствуя. И узнал, что Хельги мой за помощью прибёг. А «добрые» люди, заметив у него следы от кандалов на руках, даже слушать его не стали, сдали ярлу и дело с концом. А ярл его потом с большой помпой увёз куда-то. Говорят, ценный беглец. Ощущение у меня было, словно меня убили. Я даже на смех односельчан, что я подстилка рабская, не отреагировал. Да и зачем? Какая разница, короля ты любишь или раба, если обоих вас норны в одну косу сплели? Но люди злы. Ходили ко мне, дёргали, кричали, что вот тебе и подарок от хёгга – раб беглый. Тому, кто нос задирает, и поделом. Ольдер, что вокруг меня который год ходил, в мужья зазывал, и тут отличился. Дня не было, чтобы не пришёл ко мне. То унижал, то дразнил, то милость бросал как кость: мол, кроме меня, подстилка рабская, никто больше на тебя не позарится. Да и кто же в своём уме откажет сыну правителя? Разве что Орм Мечтатель, дурачок доверчивый. Только вот какая разница, чей он сын, ежели он гнилой весь внутри? Хоть самого конунга отпрыск! Пусть хоть век один буду, но не с ним! Так лето и осень минули. И все те, кто смеялся надо мной, за травами и помощью бегали. Я не мог бы отказать, даже если б хотел. Искру мне Древние дали – людей лечить. И если откажешься, сожжёт тебя дар. Изнутри сожжёт. Да и я отходчивый. Меня Брунгильде тоже дохлого почти принесли, а она не отказала. Считай, я сейчас долг ей отдаю через других людей, пусть и злы они. И беспамятны. Вчера в лицо смеялись, а сегодня порог обивают со своими скорбями. Затем и зима пришла. Злая, вьюжная. Как зиму пережил – только Один ведает. И не потому, что голодно было. Нет. Не хотел я жить. За Хельги своего боялся, но сердце чуяло – жив он. Этим и держался. Знал, что он тоже меня чувствует. Весной решился я к ярлу на поклон идти. Может, сжалится он надо мной, расскажет судьбу моего Хельги. Как ручьи потекли, собрался. Весь свой скарб выгреб, до самой захудалой медной монетки, до колечка стёртого. Люди ведь мне за лечение чем придётся платили. Кто яиц принесёт, кто молока, кто просто за слово доброе. Смотрю, у пристани драккар стоит, чёрный, страшный, хищный. На носу – морда хёгга вырезана так искусно, что кажется, сейчас огнём плевать начнёт и головы откусывать. А потом крик услышал: – Орм! Развернулся и увидел, как от дома конунга ко мне Хельги бежит, руки раскинув. Я из рук свой скарб и выронил. И сам чуть не упал. Живой! Свободный! Налетел, сжал в железных объятиях. А я его руками щупаю и всё поверить не могу, что он сам передо мной, сильный, крепкий. – Хельги… – Не Хельги я, любимый. Торнмунд моё имя по рождению. Сын Рагнара конунга. Меня бритты украли и на цепь посадили, чтобы отцу условия диктовать. Да только морские хёгги их кнарр бурей разломали, а я вот в твои руки ими передан был. – А за что же тебя ярл заграбастал?! – Отец искал меня. Да только самозванцев много, вот и решил ярл меня сразу к королю Рагнару везти. Тем более я же и не помнил ничего. Знать не знал, чей я сын. А вышло, что сын короля Рагнара и королевы Хельги. Я руки опустил и сделал шаг назад. Зачем я ему? Да и клятвы друг другу мы давали перед очагом Древним, когда мой король себя рабом мнил. – Орм? – Я рад, что ты жив... Торнмунд. Чужое имя резало губы, ломалось на языке. – Отчего же лицо такое у тебя, словно я умер, а не живой перед тобой стою? – Кто я и кто ты, сын короля? – Ты моё сердце! Так и исполнилось предсказание Брунгильды Лебяжебелой, и подарили хёгги морские Орму его короля.***
Вздрогнул я, наваждение отметая. Мнилось, что ко мне король свои руки тянет, меня к сердцу прижимает... Ох и складно врала бабка! Аж заслушаешься. И ведь не просто сказ, а целая притча: мол, для каждого хёгга свой король есть. Только вот я считаю, что среди ящериц хёггов нет. Какие такие хёгги в нашем фьорде? Да и зачем они королям? Так бы и остался я дураком неразумным, если бы однажды не увидел на пристани чёрный драккар с мордой хёгга. И не узнал, что на нём прибыл король Торнмунд Морской Хёгг с супругом Ормом Мечтателем, чтобы навестить могилу знахарки. На эту могилу все ходили, кто желал свою любовь найти. Говорят, если затеплить там светник, то обязательно судьба твоя путь к тебе найдёт.