Отчаяние в роскоши, отчаяние в лесах

Они бы не стали танцевать на костях. Они бы не стали устраивать пир во время чумы, они бы молчаливо и влюбленно ели пепел, оставшийся от сгоревшей страсти. Она проведет нежными испачканными пальцами по его губам, пока он давится сажей, и улыбнется. Их странные встречи всегда проходят под покровом милостивой ночи, и все-таки они всегда отличаются. Агата не любит мир. Она воротит нос от природы, прячется за высокими воротниками, презирает назойливых насекомых и крикливых птиц. Она любит убитые прохожими мостовые, высокие величественные башни, многолюдные магазины, шум улиц и завывание ветра на балконах. Мир — что-то неприлично скучное, настолько, что хочется не зевать, а скорее уж пустить пулю в голову, лишь бы найти что-то стоящее хотя бы за пределами жизни. В вечно сером коконе, что прилегает назойливо к телу, она смотрит вокруг через пелену презрения и самолюбия. Кристи с высокомерной грациозной походкой, топча цветы, проходится по кладбищу, которое построил Достоевский. Достоевский, соприкасаясь пальцами с электричеством и технологиями, всегда щурит глаза, будто бы боится пропустить в мозг грех, он остается в тени и любит людей, надрезая свое сердце, чтобы вместе с горячей кровью выпустить гниль легкого презрения — жуткая карикатура на Иисуса Христа — он берет на себя их прегрешения, омывает себя ими и кровью еретиков, чтобы спасти. Внутри серого кокона бьется горячее сердце, и оно настолько яркое, что хочется жить вечно, лишь бы наблюдать за цикличным сокращением. Агата любит взять Федора за руку, пока они прогуливаются по лондонским улицам. Она не будет ничего говорить или показывать, только наслаждаться прохладой, тем, с какой щемящей привязанностью пальцы Достоевского оплетают ее, как пиявки, что хотят навечно прицепиться к своей жертве. Его голодный взгляд, брошенный на нее моментом — свидетель самого броского и ненужного прегрешения. Как это глупо — повестись на блестяще-ядовитый эпатаж, влюбиться в него так чисто и искренне, обнажая дрожащие руки и еле гнущиеся от усталости ноги. Худшее из прегрешений — его прегрешение… … Человеческой слабости. Должен ли спаситель быть слаб? Может ли? Федор слаб. Он понимает это, когда в ресторане не может отпустить ее ладонь, когда в парках смотрит не на благоухающие вишневые цветы, а на ее чуть вьющиеся светлые волосы (потерявшиеся солнечные зайчики), когда делает из нее кумира, обезумевше целуя руки. Его бесконтрольная страсть могла бы спалить последнюю копию Библии. Его больше не спасет ни одно священное писание и ни одна проповедь. Федор не любит города, он прячет свое сокровище в деревьях среди спелых плодов знаний. Это святотатство — запечатлеть ее лик на пленке или сохранить его цифровой карточкой на экране ноутбука, поэтому он с пустыми руками любуется ею среди сосен, тем, как она ладонью проводит по глади воды, отчего она приветственно и влюбленно рябит, тем, как она устало и чуть презрительно кладет голову на ствол могучего дуба. Ей среди жуков и листьев интересен только Достоевский. Он любит срывать волчьи ягоды и вглядываться в красные или черные плоды, думать о том, как бы наесться ими вместе с Агатой, держась за руки, пока над ними кричат вороны. Федор бросит ягоды на землю и растопчет их, срывая алую землянику. Он заботливо положит сочные лесные конфеты ей на язык, обводя большим пальцем губу. Она облизнется, как волчица, оставляя на клыках ягодную кровь. И каждая их встреча похожа на маленький страстный ритуал. На маленькие пылкие похороны. Их любовь грязная и блистательно чистая, их любовь — дрожащие руки на разных концах планеты, их любовь — солнце, отчаянно тянущееся к морю. Они никогда не будут вместе. Они думают об этом каждый раз. С легкой тоской и спокойствием. Агата погружается в обреченность, когда держит Достоевского за волосы. Когда он расцеловывает ее ключицы, медленно оглаживая талию — так трепетно и чуть дрожаще, будто ему страшно от того, что больше он никогда не увидит такую красоту. Агата погружается в обреченность, когда царапает его грудь, оставляя влажные поцелуи на шее, а он жалко и покорно хрипит ей на ухо (убитый страстью проповедник). Слишком гордый, чтобы просить продолжать, так что он только мрачно молчит, стараясь показаться не чертенком, что прячется среди кустов — исполином, который сталкивает со своего пути горы. Агата погружается в обреченность, когда в темноте самого дорогого гостиничного номера закидывает ноги на плечи, а Федор целует ее бедра, чуть прикусывает, оставляет розоватые следы, от которых она не может сдержать довольных стонов. Глупо влюбленная, как наивная девушка, что впервые заметила странное шевеление в груди и слепо идет за ним, веря в судьбу, она гладит его по голове жадно и пылко, не хочет отпускать, хочет сделать своим. Он предназначен ей. Или должен быть предназначен в каком-нибудь другом мире. Но вялая и расслабленная, когда он целует ее в лоб, доставив очередное невероятное удовольствие, она каждый раз отпускает его, накидывая на плечи вуаль безразличия. Федор создает отчаяние, когда мягко прижимает ее к стволу дерева среди кустов земляники. Когда птицы поют (отчаянно воют), когда река ласково плещется (угрожает смертью) от ветра и мелких зверей и птиц. Он задерживает пальцы на ее щеках, водит аккуратно — боится оставить хоть один след себя. Непогрешимая, неживая, божественная — Кристи не может быть тронута слугой, как он. Особенно, когда пальцы — могильник грехов. Федор создает отчаяние, когда Агата опирается спиной на него, а он кусает ее за шею под шумные вдохи и выдохи. Когда она пытается дотянуться до него, но ее грациозные бледные руки повисают в воздухе, точно она хочет, чтобы все языческие боги греховно целовали пальцы, гладили, унесли с собой. Но целует, гладит, уносит ее только Федор, чьи ладони спускаются к бедрам, а она и не сопротивляется — прижимается сильнее, требовательнее. Федор создает отчаяние, когда рвано двигает пальцами, а Кристи не сдерживает трясинные стоны, хватается, как только может, за Достоевского, проклиная темный лес, в котором ей делают так хорошо, но про себя благословляя возлюбленного. Она лениво и умоляюще двигает бедрами, а он не может отвести взгляд от бледной кожи, на которой оседают мох и капли прошедшего дождя, падающие с листьев. Лесная богиня, его языческая муза, его непростительный грех. В обреченности-отчаянии они разойдутся. Закурят на балконе гостиничного номера, прикрываясь дорогими халатами, или около деревянного домика, прикрываясь цветастыми клетчатыми пледами, от которых Кристи будет тошнить. Влюбленно посмотрят друг на друга, выдыхая дым, что растворит в себе все картины светлого, но нереального будущего. Переплетут пальцы, будто идут вместе на расстрел среди кустов черемухи. Но вместо быстрой смерти и холодной крови — расставание. Вместо пули — последний поцелуй.