Прости меня

«Только никому не говори». Это до сих пор оставалось между ними двумя, и Фута боялся представить, что будет, если тайна вскроется. Дело не в их отношениях — те лежали на поверхности, каждый в окружении знал, что они с Микото не просто хорошие друзья. Друзья же не носят серьги и футболки. Поначалу это было предметом глупых шуток, но затем все перестали обращать внимание и свыклись. В конце концов, чужая личная жизнь их не касалась: куда интереснее обсудить свежую игру или последний просмотренный фильм, а помимо этого надо было готовиться к тестам и заниматься другой рутиной, потому как-то не до слухов и сплетен. «Не подавай виду». Но даже если Фута молчал, всё равно кто-то из друзей интересовался его состоянием, часто подавленным и ему самому непонятным, потому что он не мог объяснить вселенскую усталость и тяжесть в мышцах, на веках, в сердце. Почему он летом в плюс тридцать градусов ходил в закрытой чёрной одежде, скрывал руки под толстовкой и неловко отводил взгляд, лишь бы не видеть осуждение? «Тебе не жарко? Может, снимешь кофту?» — на подобные вопросы Фута всегда отвечал твёрдое «нет». «У тебя глаза красные, ты плакал?» — «Нет». И ведь он не врал: действительно не плакал, ибо весомых поводов не было. Всё ведь хорошо, его всё устраивало, пока рядом был Микото. Пусть и после каждой ночи домой Фута возвращался разбитым вдребезги, смотрел в зеркало и искал там отражение прошлого себя, без синяков под глазами и с хоть какой-то краской в лице, — он впервые чувствовал себя любимым и нужным. Отец редко хвалил его или замечал успехи в учёбе, а у сестры свой бизнес, потому виделись они настолько же редко, насколько старик гордился своим сыном; с семьёй отношения, удивительно, Фута не испортил и не разорвал, когда те узнали про его парня. Они не волновались, потому что тот вполне взрослый, сам разберётся и с отношениями, и с жизнью. Да и тем более у него всё впереди, ещё сто раз передумает, может, остепенится и женится на примерной девушке, а это так, развлечение по молодухе. На деле Микото всё же смущал. Его внезапное появление в жизни младшего, его внешность, его повадки, да и вообще то, что он присосался к Футе, как «мерзкая пиявка». «То есть вы прям спали?» — «Ну». — «Ужас какой, только отцу не говори». Не говорить. Молчать. Скрывать. У Футы никогда не было секретов, тем более от семьи, ложь — это неправильно. Но всё-таки приходилось временами врать, лишь бы все остались довольны: никому правда не интересна, как ему сказал Микото, и родственникам не стоило подкидывать ещё и обузу в виде здорового лба с любовными терзаниями. В раковине остались тёмные следы крови, что недавно струилась из носа; Фута долго и задумчиво смотрел на рваные пятна, словно пытался понять, принадлежала ли эта кровь ему, или же она была тут и раньше. Отказывался верить, что это снова случилось, что он снова подвёл Микото из-за своего слабого здоровья. Промыл нос, насколько было возможно, по подбородку ещё стекала розоватая вода со слизью. Вытрет потом. Окружающие давно заметили скачки давления и заляпанную кровью футболку, и все как один отворачивались, чтоб не напрягать Футу пристальными взглядами. Бросил футбол, потому что там приходилось переодеваться; своими ранами он распугает всех игроков. Зато у него появилось много свободного времени, которое он теперь тратил на Микото, на свидания, совместные игры и просмотры фильмов, разговоры по телефону. В мутном стекле Фута обеспокоенно искал что-нибудь, за что можно было зацепиться; желтоватая лампочка в ванной освещала слишком плохо, чтоб он мог разглядеть на руках гнилые язвы, а в глазах животный ужас. Всё скрывали глубокие тени, настолько же глубокие, как его синяки, настолько же чёрные, как проблеск надежды в нём. Но вскоре Фута совсем перестал видеть, ибо со спины ему прикрыли веки; холодные пальцы прошибли на мурашки, и если бы не ласковый голос, Фута бы окончательно потерял рассудок. — Снова давление? Пока он слышал Микото, можно было не волноваться. Он ещё в сознании. Это хорошо. Это чудесно. Но в груди всё ещё болит. Фута вверял ему всего себя, особенно трепетное трусливое сердце. Не страшно, если он подкрадётся сзади и схватит за горло. — Прости меня. Фута внезапно ушёл из комнаты, когда у него закружилась голова. Микото, наверное, привык: за год у того часто были приступы, либо страха, либо боли. Фута бы всё равно позже вернулся и попытался заснуть где-нибудь под боком, только попытался, потому что ничего бы не вышло; чувствовал стыд, потому что сбежал, испугался, не доверился до конца. Как послушная собака, приходил бы снова и снова и просил прощения. В отражении ужасный он и такой прекрасный, идеальный Микото. До него далеко. Он стоял позади, успокаивал Футу, а всё равно казался недостижимой звездой во тьме. — Не нужно извиняться. Главное, чтоб тебе нравилось. Микото наконец убрал руки, приобнял того за дрожащие плечи. С каждой минутой он переставал ощущать своё тело всё больше. Во рту застыл вкус крови, от которого накатывали стих и тошнота. Трясло и знобило. Фута при всём желании не смог бы лечь и отдохнуть, ибо сна ни в одном глазу; а мозг требовал, умолял прекратить, иначе Фута угробит сам себя, а в то же время организм желал поострее. Однако он не мог отказать. Язык не поворачивался ответить «нет», когда Микото просил дать ему руку, раздеться и лечь рядом. Сколько бы раз он не оказывался в ванной с тошнотворным светом и плиточными стенами, чтоб смыть кровь и принять душ, — Фута продолжит ему доверять. Ведь это единственный человек, перед которым он мог оголить руки, душу и плоть.

***

— Соберёмся где-нибудь вечером? — У меня свидание. Друзья уже устали слышать отговорки. Просто закатывали глаза и уходили без Футы, ибо у него всегда находятся дела поважнее, и почему-то всегда они касались Микото. Ещё прошлым летом, как только они познакомились, Фута замучил друзей глупыми вопросами, бесил сам себя из-за навязчивых фантазий и снов известного всем содержания. Однако в этот раз никто из компании не спешил оставлять двоих наедине. — Может, подумаешь получше? Всё равно ведь не получится переубедить. Только жужжали над ухом и отвлекали от теста, над которым Фута сидел уже битый час, сломал карандаш и заработал нервный тик. В библиотеке нельзя кричать, так бы он давно душераздирающе завопил о помощи и громко признал поражение английскому языку. Отстаньте от него все, он ещё не разобрался в аспектах! Успокаивал только Микото, что вовремя мог ткнуть в лоб ручкой и заставить пустую голову работать. Разговор не интересовал его так же сильно, как возможность отчитать за ошибки. Знал, что выбор сделают в его пользу, знал, что без него никуда не пойдут в любом случае; они ещё не закончили разбор полётов, а Футе надо нагонять программу, иначе о летних каникулах можно забыть. Он никогда не ограничивал свободу, Фута мог пойти хоть на все четыре стороны, но в конечном итоге вернулся бы в двухкомнатную квартиру и в спальню с открытым балконом. Микото открывал его каждый раз, как они приходили туда, и летом, и зимой, чтоб Фута случайно не потерял сознание. Но один раз же Фута мог развеяться и повеселиться с друзьями? Они довольно давно не выбирались никуда, и он за долгое время соскучился по игровым центрам и дешёвым напиткам из автомата. С таким ещё приторным ванильным вкусом, чтоб на зубах потом скрипело часа два. Однако не хотелось обделять и Микото: всякие казино ему не по душе, и Футе там тоже делать нечего. Деньги можно потратить и более разумно, разве нет? Пока он думал над ответом, Микото коснулся бледной ладони, обхватил и сжал, напоминая Футе про обещание. Сегодня в восемь. Друзья умели убеждать, но у Микото взгляд убедительнее. С самой первой встречи Фута повёлся на добрые глаза и непринуждённую улыбку; где-то в глубине ему было тревожно, будто Микото хотел казаться тем, кем не являлся на самом деле. Действительно: для друзей он странный и подозрительный, а для Футы совершенно другой человек, открытый и всегда готовый его приютить, даже если на утро Каджияма проснётся с кровью на подушке и с болью в желудке. Спустя столько времени в нём ещё теплилась влюблённость. Не первая в жизни, что хорошо, но приведшая к первым отношениям, что тоже неплохо. — Он же сказал, что занят. Фута не успел отказаться сам. И почему-то теперь друзьям этого оказалось достаточно, чтоб махнуть рукой и уйти. Жалко. И странно, что Микото смотрел им вслед с каким-то неприкрытым превосходством; вышел победителем в неравном споре. — Вернёмся к тому, на чём остановились. Обычно в июле по ночам стоят неизменные двадцать градусов, но сегодня довольно прохладно. Микото даже накинул ему на плечи ветровку, лишь бы тот не простудился, как в прошлое лето, и не пролежал недели две с температурой. Фута ничего не мог поделать со своим здоровьем, но раньше он так часто не болел. Каждую прогулку — ничего нового. Футе достаточно и просто слоняться по району и болтать ни о чём, да хоть молчать, главное, чтоб с Микото. Лишь иногда они выбирались в какое-нибудь кафе или за город посмотреть на природу, но из раза в раз одно оставалось неизменным: согревающие объятия и немой вопрос, что им делать дальше. Словно всё зашло в тупик. Фута получил от отношений то, что и хотел: заботу и внимание, — и не знал, куда теперь расти. Как строить эти так называемые отношения, где черпать время и желание? Если в себе он более-менее разберётся, просто сядет и подумает, ответит на все вопросы, то насчёт Микото он очень сомневался. Или, лучше сказать, его мучило беспокойство. Тревожное предчувствие, что рано или поздно тот догадается о выгорании Футы. Но пока ему удавалось каким-то чудом скрывать остывший интерес. — Сегодня должны быть фейерверки. Да, верно. Однако за всю жизнь он повидал фейерверков столько, что те точно так же надоели; как бы Фута не старался смотреть на цветущую сакуру, на полную луну и на разливающиеся яркими цветами фейерверки, он ничего не чувствовал. Даже вкус еды со временем стал блёклым и тусклым, будто он жевал картон, а не свежее мясо. С минуты на минуту должно начаться «представление», которое он не особо ждал. Зато вокруг собралась толпа людей; дети залезали на перила террасы, а взрослые кричали им что-то вслед по типу «не упади», «держись крепче». Когда-то и Фута с наивным взглядом предвкушал салюты; пришёл спустя лет восемь сюда уставшим взрослым, что лениво облокотился на перила (в детстве они казались гигантскими), уставился в облака (раньше в них виднелись причудливые животные), положил голову на плечо Микото (без воспоминаний). А теперь в этом не было смысла? Ну, исход для всех один. Потому можно не запариваться и не искать красоту в таких обыденных вещах, ибо после смерти они потеряют всякую ценность. Хотя так можно было сказать и про их отношения. Целый год Фута жаждал чего-то, сам не зная чего, и пытался придать духовность своей юношеской любви. По крайней мере, хотел думать, что в двадцать лет Микото помогал восполнить отсутствие внимания в школьные годы. Каджияма был обычным парнем, в старших классах не пользовался популярностью, но только попал на первый курс, как к нему сразу потянулся кто-то хороший. Осуществил мечту многих девушек в их окружении, причём прикладывая ноль целых ноль десятых усилий. После смерти ведь и эти отношения потеряют смысл? — Что будем делать дальше? Хотелось определённости. Микото ведь любил строить планы, расписал свою жизнь чуть ли не на десять лет вперёд; Фута порой не знал, что съесть на обед, а у того уже готов календарь на каждый день и на каждый час. Может, он наконец ответит, что ему нужно? В небе лопались и разлетались искры, терялись среди таких же ярких звёзд. Какой в этом был смысл, если к фейерверкам нельзя прикоснуться? Помнил ли Микото, как они пришли сюда в первый раз? — Ну, можем зайти ко мне. Опять. Фута и не против, пусть и знал, что стоит за этим приглашением и ненавязчивым объятием; наверное, только на постели отношения и держались. Очень хлипко и неустойчиво, готовые вот-вот разорваться пополам, но зато Футе это дарило малейшую надежду на приятное грядущее; ему нравилась предсказуемость, нравилось понимать, что всё будет стабильно. Пока у Футы было, что предложить, пока его тело ещё не до конца износилось, к нему вернутся не раз и не два. Верно же? Почему именно в эту поэтичную ночь, наполненную фейерверками и звёздами, Микото хотел снова окунуть его в пучину невозврата? А отказать не хватит смелости. Страх потерять всё. Страх стать ненужным. Фута поступит плохо, если скажет «нет». Микото вывел его из мыслей, ткнулся носом в висок; проявлял последние остатки нежности. Холодно. Слишком холодно. Так ведь не должно быть? Он снова не будет спать всю ночь. Будет надоедать Микото и жужжать над ухом, потому что поговорить особо и не с кем; друзья вряд ли в такое время сидят в беседе, а отец и сестра совершенно точно спят, да и не смогут вынести шесть часов увлекательного рассказа про мировые заговоры и протухшее молоко. Фута надоедал этим, бесил, видел по глазам, что Микото раздражён, пусть тот никогда и не скажет заткнуться. Сейчас в его взгляде не было ненависти, только мягкая невесомость и что-то потаённое. Фута получал слишком мало, но боялся попросить о большем. Боялся не выдержать. Боялся, что не заслужил. Он ведь мог только раздвигать ноги, ничего стоящего он дать не в состоянии: ни денег, ни внимания, ничего. Его язык любви — тот, которым он с удовольствием слизывает семя и просит оттянуть за волосы. Сам из себя ничего не представлял: всего лишь напичканный различным мусором подросток, что по ощущениям мучился от невзаимной любви или какой-то похожей на это дури. Провалился в кроличью нору и никак не мог из неё выбраться, никак не мог найти выход из безумия, в котором они оба погрязли. Когда ему передавливали предплечье, он молчал. Когда его брали за запястье, он никому не рассказывал. Наивно полагал, что так и нужно проявлять любовь, и радовался, когда на него обратили внимание — на него, невзрачного и молчаливого студента; когда пригласили сюда и направили на него объектив камеры, чтоб заснять его первый в жизни секс. Он правда был в восторге, когда делал это с Футой на камеру, во всех подробностях описывал, как тот хорошо выглядел и стонал; и затем, ожидаемо, предложил посмотреть вместе. Ужасно. Что потом стало с тем видео, он понятия не имел, да и ему по большей части уже плевать: главное, чтоб Микото нравилось. Свежий воздух помогал ему оставаться в сознании, пусть и всё в глазах размывалось и превращалось в обрывистую киноплёнку. Микото ничего не говорил, видимо, так и нужно; он только убрал слипшиеся рыжие волосы со лба, чтоб те не мешали смотреть на горящее от эндорфина лицо. Оглушающая пустота. В ушах кипел приток крови, и Фута не слышал ничего, кроме собственного дыхания и редкого сердцебиения. Влюблён. Как же наивно. Но всё в порядке. Микото присматривал за ним, старался притупить боль и насытить Футу тем, чего ему так не хватало. Однако в этот вечер он, похоже, взял слишком много. Настолько, что перестал чувствовать наслаждение. Каждый раз губы застывали в немой просьбе, Микото никогда не спрашивал, чего тот хотел, но делал всё, как надо; Фута не ощущал боли, не ощущал рук на талии, не ощущал поцелуев. Но ему почему-то нравилось. Никак не мог понять, почему. Злился, что Микото посмел внезапно остановиться на половине и взглянуть в затуманенные глаза. Взглянуть с такой нежностью и заботой, что Фута бы тут же растрогался, не будь он равнодушной куклой в его руках. — У тебя кровь. Вновь эта безобидная улыбка, будто Микото сообщал что-то совершенно нормальное. Так и должно быть. По крайней мере, Фута привык, что каждый день без исключения истекал кровью. Но в этот раз не было ни вкуса, ни холодного следа на щеке, ничего. Микото усадил его, чтоб кровь случайно не затекла в горло. Сквозь опьянение Фута видел, как красные капли падали на мокрый след на подушке — уже от капель смазки. Наверное, надо промыть нос, а лучше смыть с себя всю грязь в душевой, но Фута не находил сил даже двинуться с места, лишь попытался стереть кровь с лица и ещё больше ужаснулся от её вида.  Да, правда, кровь. Как предсказуемо. Разве не прекрасно, что это предсказуемо? Фута в целом рад, что Микото позаботился о нём; вот так близко сидеть в темноте, смотреть в его голубые глаза и переводить дыхание. Ничего не менялось из ночи в ночь, Фута в восторге от этого. Очень сухом и притворном восторге. Он скоро достигнет предела. Разум истаскался, как последняя шлюха, а вместе с ним и Фута давно потерял «товарный» вид. С ним больше неинтересно. Но Микото продолжал им пользоваться, несмотря на сломленный рассудок. — Почему это происходит? Фута не понимал собственного вопроса, но ему он казался исчерпывающим. Не понимал собственное тело, но то желало впитать как можно больше, а главное, желало Микото. Не решался прикоснуться, не хотел навредить любимому своими грязными руками, ибо тот ненавидел, когда Футе плохо. — Ты точно перегрелся. Тебе бы выйти на балкон. Что угодно, только бы не покидать спальню. Фута не дойдёт до дома без чужой помощи, а с балкона снова попытается спрыгнуть. Может, Микото этого и хотел? Избавиться от лишнего груза? Фута ещё не готов прощаться. Он собрал остатки сил, чтоб обхватить его за шею и впиться ногтями в давно расцарапанную спину. Ему нужно продолжать. Ему нужно разрушить измученное сознание до конца; оно и так расходилось по швам, перегревалось, как процессор в системном блоке. Крови много, и теперь он чувствовал металлический привкус на языке. Выглядел, возможно, отвратительно: с размазанной по бледному лицу краснотой и со слюной в уголках рта, полностью измученный и слабый. И даже так — Микото слизал кровь с губ и вернулся к поцелуям, вернулся к тому, на чём остановился. И теперь Фута всё-таки почувствовал — горячее, чем стоило бы, грубее, чем хотелось бы. На бёдрах затем останутся белые полосы, а на руках — ещё один гнойник. Он гнил и снаружи, и изнутри, понимал, что рано или поздно гнить уже будет нечему; Фута просто превратится в пустую оболочку без огня в глазах и без свободного места на коже, не заполненного колотыми ранами. Но он поддерживал жизнь в своём бесполезном теле, пока оно было нужно кому-то другому. Пока оно было нужно Микото. Пока он счастлив, Фута счастлив тоже. Он чувствовал себя живым, только когда его прижимали к постели, только когда ему шептали слова любви, в которых он сильно сомневался, однако по-прежнему хотел верить, что это не обман. — Люблю тебя, солнце. Не жалел, что отказался пойти с друзьями. Не жалел, что позволил ему это сделать, даже если Футу что-то разъедает внутри. Поверить не мог, что с ним вообще такое произошло. А ведь недавно при друзьях плевался от любого упоминания о сексе, «это для лохов» и всё в подобном ключе, а потом втайне дрочил на парня из их компании. Ну не жалок ли? Теперь стоял под душем и вымывал всё, что осталось после акта любви, чувствовал себя даже победителем. Хотя гордиться тут нечем, буквально. Отец точно убил бы его, если б узнал, что его сын переспал с парнем, так в него ещё и кончили. Воспитал позор семьи, и куда его такого девать? Впрочем, отец — последняя вещь, о которой он должен думать, пока смотрит на стекающие по ногам сперму и воду. Последняя... ...Как быстро чистая вода стала багровой? — Всё в порядке? Не уверен. Фута застыл, увидев кровавые капли в сливе; их быстро смыл душ, однако жжение внутри никакая вода не смоет. Чёрт, они ведь были предельно осторожны. — Тебе помочь? Лучше Микото этого не видеть. Их разделяли только стеклянная дверь кабинки и тонкая занавеска; вряд ли он вообще что-либо видел за ней. Но он точно ждал ответа, а Фута даже не знал, как бы убедительнее соврать. Не желал растраивать Микото почём зря, это всего лишь пустяк, поболит и пройдёт, зачем волноваться? — Всё нормально. А сам хватался за голову и не понимал, как это произошло. Да, он прекрасно знал, почему истекал кровью, но отказывался верить, что поранился по вине Микото. Может, сам был неосторожен, переволновался, недостаточно расслабился? Он мог думать вечность, но кровь это остановить не поможет. — Позови, если будет нужно. Кровь рано или поздно остановится, однако он не знал, потеряет много или мало. Вдруг упадёт в обморок и не сможет встать без помощи? А если его крики не услышат сквозь шум воды? Фута в коротком беспамятстве распахнул занавеску и дверь; испугался, что его оставят одного разбираться с последствиями. От вида крови он бы скоро потерял сознание. И с каким же смятением уставился на него Микото, на кровоподтёки и дрожащие руки, что Фута попросил бы у него прощения за беспокойство и спрятался обратно. «Ты думаешь только о себе». — ...Принеси обезбол. Он не в состоянии полностью раскрыть глаза. Сквозь мокрые волосы видел силуэт на балконе, прозрачные занавески, что развевались от летнего ветра, шедший в небо сигаретный дым. Веки сами собой слипались, и он даже надеялся, что сможет наконец заснуть. Не получалось. Лёгкое поглаживание прошлось по телу током; не слышал, как Микото подошёл к кровати, не слышал, что тот спросил, но ему точно было что-то нужно. —...чувствуешь? Не мог ответить. Если б его не перевернули на спину, он бы точно отключился; Микото слегка хлопнул по щеке и пробормотал что-то невнятное с беззаботной улыбкой. Но это не помогло: Фута по-прежнему мало что чувствовал и понимал, не мог пошевелить и пальцем. Встанет ли он в ближайшее время? Очень вряд ли. «Просто оставь меня в покое». Фута выспится, отдохнёт, на следующее утро уже будет в порядке. Всё точно будет в порядке. Сердце, как и всегда, билось размеренно. Стук-молчание-стук-молчание. Но, похоже, оно настолько ненавидело Футу, что каждый стук ударял ножом под рёбра и засыхал в горле. Это точно не сон? Микото вернулся и вновь разбудил его, когда у того начало темнеть в глазах. Сел рядом и перетянул предплечье чёрным шнурком, — лучше бы перетянул шею Футе крепкой петлёй. — Потерпи ещё немного. Он потерпит. Терпел достаточно долго, чтоб выдержать ломоту в теле и звон в голове; выдерживал их раз за разом, как хлёсткие удары кнутом. Пока жалкое тело не превратится в кровавое месиво, он всё вытерпит. Ему бережно растирали руку, зажившие раны, — Микото слишком любил его, не желал причинять боли, — не оставляли одного, можно ли мечтать о большем? Смотрел то на набухшие вены, то на Микото, что надавливал на них пальцами и искал нужную; Фута даже не чувствовал, как в тело влилось нечто прохладное, одновременно разжигающее в нём и обиду, и ненависть. На миг в мозг словно вдарило миллионом вольт, Фута сразу оклемался и еле оттолкнул от себя руку со шприцом. Жжёт. Жжёт настолько, что он впивается в укол ногтями и пытается собрать кожу вместе с мясом, выгрызть всё до кости. — Спокойно. Ещё чуть-чуть. Нельзя спать. Если Фута уснёт так, обнимая Микото со спины, они точно грохнутся где-нибудь на дороге, уйдут с разбитыми коленями и с содранной кожей. Не хотелось бы, чтоб первое свидание закончилось неудачно: Фута всё же надеялся увидеться снова и запомниться хорошим парнем, а не надоедливой прилипалой. Слышались дуновение свежего ветра, скрип металлических спиц и шелест травы, — но Фута не слышал своего дыхания. Он всё больше растворялся в позднем лете, не хотел расставаться с ним и падать в осенние листья. Почему каникулы пролетели так быстро? Почему не могли продолжаться вечность? Иногда так хотелось остановить время и насладиться жарой подольше; он всё же не осуществил все планы на лето. Фута и не заметил, как слишком сильно сдавил талию. Неловкий смех, ослабленная хватка и какое-то неясное напряжение. Первое свидание, не стоило ожидать, что оно пройдёт идеально гладко: Фута накосячил с самого начала, ибо опоздал, ещё и забыл кошелёк дома. Но несмотря на оплошности, Микото согласился подбросить его до дома, а не просто ушёл и заблокировал номер, как это часто случалось за короткую жизнь Футы. Не мог понять: почему так ужасно не везло? — Точно не хочешь остаться на ночь? Какой раз спрашивал, и какой раз должен был получить «нет». Но Фута, наверное, обязан был отблагодарить за проведённое время и потраченные деньги? Не этого ли ожидал Микото, зовя к себе домой с очевидным намерением? Может быть, он догадывался, что у Футы были такие же планы? Ему слегка — лишь слегка — стыдно, что он думал о ком-то старше в похотливом ключе. И ведь речь не про порноактёра или звезду, которые даже не знают о существовании Футы, — речь о человеке, что помогал ему с домашкой и любезно отвозил домой после учёбы. И как только он добился одного единственного свидания, ему стало вдвойне противно от влажных мыслей и мыслей о сексе в принципе. Будто бы это не для него. Но во всех нормальных отношениях он обязан быть, разве нет? Фута вновь перестал ощущать собственное тело. Оно больше не в его власти, но во власти того, кто нависал сверху и ещё шептал слова любви, что бродили по венам мерзкими насекомыми и разъедали изнутри. Он болен. Не понимал, чем, не знал, когда всё это кончится. Фута уже не отличал реальность от своего бешенства в голове; единственное настоящее здесь — Микото. Он точно настоящий, осязаемый. Убеждающий, что с Футой всё в порядке, он правда здоров, ему всего лишь нужно довериться, и тогда больно не будет. — Ещё раз. Сколько угодно раз. Фута всё равно больше не мог сопротивляться, только промямлил «да» и снова потерялся в глубинах своего сознания. Один лишь белый шум, сквозь который слышались омерзительные просьбы, — наверное, то, чего Фута подсознательно желал, но чего не хватало сил произнести: «Сделай со мной то, что всегда боялся сделать». Микото ничего не останавливало. В воспалённом мозгу Фута даже думал, что хотел бы умереть от его рук. Вряд ли он переживёт ещё одно расставание, потому что организм привык к любви, которой его мучили на протяжении года; так не лучше ли, чтоб Микото сдавил ему шею или воткнул нож под ребро? Пусть бы он вспорол живот и сказал, что любит даже внутренности Футы, любит каждый его сантиметр беспрекословно. Разум расплавился настолько, что Фута уже начинал в это верить: что он лежал со вскрытыми внутренностями, поверженный и уязвимый. Каждое поглаживание по животу ощущалось, как прикосновение к желудку. Невыносимая тишина, от которой Фута спасался в мыслях: «Закончи с этим. Разорви уже мою оболочку». Всё так же, как и раньше. Ничего ведь не изменилось? Микото по-прежнему любил его, по-прежнему обращался осторожно, раскрывая внутренности и оглаживая сочащиеся кровью раны, смотрел с заботой и теплом. У Футы нет сил сказать «спасибо», он лишь протянул руку, а дальше всё сделали за него: прислонились щекой к онемевшим пальцам, вошли в такое же немеющее тело. — Это мой первый раз. — Ничего страшного, не последний же. — Выглядишь ужасно. Да, он знал. Иначе и быть не могло. Зато Микото выглядел отлично, как и всегда, был желанным, как и всегда; Фута больше всего ненавидел ревность, не хотел думать, что на его парня заглядывались другие. Кто он вообще такой, чтоб ревновать? Почему он вообще об этом думал? Сам виноват. Нужно было сказать раньше: о выгорании, о влажных снах и боли. Всё время Фута молчал и проглатывал любые предложения, даже если следующая доза могла оказаться последней. Просто чтоб его не бросали, Фута хватался за шприцы и таблетки, не спал и не ел сутками, выживал лишь за счёт нездоровой тяги к другому парню. В итоге напрочь потерял смысл в собственном существовании; его убеждения перестали играть роль что в отношениях, что в жизни. По правде говоря, ему в целом без разницы, наступит завтрашний день или нет. Пока по венам разливалось гадкое чувство и заставляло биться сердце, он жил дальше. Учёба — доза — акт любви — завтра. «Я тебе помогу, только попроси». «Можешь положиться на меня, я тебя защищу». Даже будучи изуродованным любовью и уязвимым для неё, он всё ещё видел в Микото дорогого себе человека. Того, кто всегда прикроет, и с кем можно не бояться оставаться наедине. Он ведь никогда не поднимал руку на Футу, никогда не обвинял и не подставлял... Значит, всё хорошо. Ему можно доверять. В нём просто невозможно сомневаться, когда он крепко переплетает пальцы, чтоб Фута успокоился; когда он выливает весь тюбик смазки, чтоб Футе не было больно. Не больно. Вовсе не так больно, как говорят в интернете. Хотя его познания о сексе и ограничивались третьесортной мангой и таким же порно, для первого раза всё шло вполне гладко, — буквально. Казалось бы, куда уж хуже: он с раздвинутыми ногами стонет перед другим мужиком, глотает слюну и просит ещё. Тает, когда его называют хорошим и зацеловывают в горящее лицо. Отдался на первом же свидании, ну и позорище. Кто там гордился своей девственностью в двадцать лет? Мол, он чистый, бережёт себя для одного правильного человека. Но у Футы есть оправдание: он терпел слишком долго, по ночам страдал от бессонницы или просыпался из-за влажных снов. Передумал, и что теперь? Людям свойственно менять мнение. И подумать не мог, что когда-либо окажется в постели с этим парнем, когда-либо будет смело смотреть в глаза, обнимать за шею и держать за руки. Сегодня ему, чёрт возьми, повезло. А завтра? Он сможет добиться ещё одной встречи завтра? Наверное, неправильно, чтоб он тянулся к мужчине. Грешил, но с таким удовольствием, что и не стыдно даже: все остались в плюсе, разве нет? — Не против, если я сниму видео? Боялся, что его используют, как игрушку, и затем выбросят за ненадобностью. Парни по типу Микото всегда в сюжетах выступают как коварные злодеи, точнее, во всяких низкосортных любовных сценариях, — но всё оказалось ровно наоборот. По крайней мере, Футу не сделали интернет-звездой и не опозорили на весь универ. Тот ролик остался между ними и больше нигде в разговорах не мелькал, словно изначально привиделся в очередном мокром сне. — Хочешь посмотреть? Скорее всего, Футу одолеет сильнейший приступ стыда, как только он взглянет на обложку видео. Микото мог и подождать, когда он полноценно высушится после душа и оденется, а не сразу предлагать полюбоваться на себя-порнозвезду. Первый секс Футы прошёл не совсем традиционно, так ещё и на камеру засняли все его конвульсии и ахи-вздохи. Спрашивается: зачем? — Ну давай. Он всегда так омерзительно выглядит? А сейчас тем более? Фута хотел запомниться ему привлекательным и вменяемым. Почему тот продолжал звать к себе и укладывать в постель, почему говорил, как сильно любит, видя Футу со стороны? Зачастую уставшего, красного и мокрого от жара, а затем и грязного от такого же грязного акта любви; далеко не самое приятное зрелище, но Микото наслаждался каждой проведённой вместе минутой, возвращался снова и снова к тому, с чего всё и началось. — Тебе плохо? Нет, очень даже хорошо. Пусть глаза и сами закрывались, хоть он и знал, что скоро заснёт, Фута старался оставаться в сознании. Иначе перестанет нравиться. С ним будет скучно. Это ушло гораздо дальше влюблённости. До сих пор не верил, что на него обратил внимание старшекурсник, популярный среди девушек и, возможно, парней. Они даже не пообщались толком, а Микото сразу понял, к чему вела дорожка из неловких жестов и шутливых сообщений; охотно поддакивал, и со временем друзья даже начали шутить, что Фута пробивает себе дорогу к успешной сдаче экзаменов. С обсуждения домашки и смешных картинок всё резко перешло к дружбе, а затем и к постели. Да что уж там: Фута на первом свидании разрешил к себе притронуться, хотя в окружении все знали, как сильно он ненавидел прикосновения. Но именно прикосновения Микото раскрошили его в пыль, переломали рёбра и заставили выплюнуть остатки густой крови вперемешку с лёгкими; каждый раз игла прокалывала пузырь, наполненный любовью, вливала туда обжигающий яд, — а сегодня он наконец лопнул и разлился по внутренностям и венам, застыл лавой в горле и шоком в глазах. Пока Микото приглядывал за ним, держал в руках и внимательно рассматривал, можно было не беспокоиться. — Снова кровь?.. Немеющими пальцами Фута стёр с лица тёмные капли. Вправду кровь. Странно. Не хотел пугать Микото. Какая разница, сколько крови из него вытечет? Он не чувствовал боли. Удовольствия, впрочем, тоже. Вокруг мрак и пустота, лишь внутри было тепло и не так одиноко. Бедный, он действительно напуган; Фута нервно усмехнулся, словно не измазался только что в крови, словно у него не раскалывалась голова из-за трещащего звона в каше из сознания и подсознания. — Всё хорошо, я ничего не чувствую. Он совершенно расслаблен. Улыбаться получалось как-то само, без его помощи. Наверное, он сходил с ума. Наверное, он перегрелся. Хотя ему было весело, Микото почему-то смотрел с диким ужасом на струю крови и охладевал с каждой секундой. Фута терял его всё больше, терял тепло пальцев и силуэт во тьме. — Ты меня слышишь? Наверное, да. Перед ним снова проявлялось кровавое месиво, но больше всего вымораживали ползающие в теле насекомые. Почему Микото не мог выдрать ему вены, вытащить из-под кожи противных пауков и личинок? Чувствовал, как гнил изнутри, не хотел, чтоб его тело после смерти досталось мерзким опарышам; медленно дотлевал в огне из любви и пронзительного взгляда. Так странно говорить о нежной любви, когда твои внутренности съедают черви. Что-то гораздо хуже червей. — Очнись... Главное, чтоб Микото был счастлив. Фута хотел бы увидеть в его глазах отражение фейерверков, облаков и звёзд. Почему он в ужасе? Почему смотрел на кровь с таким отвращением, будто прежде никогда у Футы не подскакивало давление. Ничего страшного ведь не случилось: он всё ещё открыт, всё ещё уязвим и жалок. В нём всё ещё теплилось желание быть любимым и нужным. Впрочем, остальное тело уже охладевало. Почему он остановился? Футе совсем не больно, можно продолжать. Микото мог исполнить его мечту и обезобразить лицо до неузнаваемости, раздробить кости и вытащить ещё живое сердце. Сделать что угодно, лишь бы это прекратилось. Но вместо этого на щеку упала слеза. А вот теперь больно. Обжигающе больно. — Прости меня. — Всё хорошо. Однако он расплакался сильнее, стоило Футе погладить его по щеке. Прильнул, как верный пёс, по-прежнему напуганный и смотрящий с немой просьбой. Только не уходи. Очень бы хотел, чтоб темнота в глазах оказалась просто наступившей ночью. Уже довольно поздно. Фейерверки давно прошли, а звёзды не могли ярко осветить тихую комнату. Какая жалость. — Микото, а завтра... Ты бы хотел посмотреть на фейерверки? Нет ответа.