Бетти любит цветы

То, что Бетти любит цветы, знают все в этом забытом Богом городке. И цветы она любит любые: голубые, белые и даже желтые. Но больше всего Бетти нравятся красные. У ее матери крохотный магазинчик в самом центре, напротив церкви святого Иоанна. Говорят, ей доставляют свежие нарциссы с далекого Вашингтона. И сам губернатор заказывает букеты у миссис Рутерфорд на дни рождения жены и всех своих шести дочерей. Бетти весело щебечет с подругами, и голос ее похож на звон медных колокольчиков. Плеск золотых азиатских рыб в пруду, раскинувшемся во дворе кампуса. Потрескивание сломанной иглы граммофона на виниловой пластинке. Мои родители переехали сюда прошлым летом, и с августа я вижу Бетти почти каждый день, и почти каждый день я разделяю с ней одну тайну. Об этой тайне я никому не рассказываю, потому что Бетти — моя единственная подруга, даже если она этого не знает. Восемь месяцев я рассматриваю ее на уроках и перерывах, все пытаясь понять, какие цветы Бетти любит больше всего? Она носит строгую юбку, скрывающую ровные круги коленных чашечек. Если бы я умел пользоваться кистью, чаще всего на моих холстах наверняка красовались бы ее ноги — от узкой голени, которую он может обхватить пальцами, и до молочных бедер. Она носит строгую юбку, скрывающую желтоватые пятна под коленными чашечками — прорастающие пару раз в месяц гибискусы песочного цвета. Когда Бетти во время обеденного перерыва выходит на зеленую лужайку у главного корпуса, к ней всегда прибивается стайка девчонок из средней школы. О доброте Бетти Рутерфорд — дочери шерифа — знают все. От жителей соседних городков и до старожилов. В половине второго она садится на тонкий плед, подбирает под себя ноги и выслушивает проблемы тех, кто помладше. Плетет им красивые косы-бублики, венки из одуванчиков и рассказывает, что мальчишки дергают за рюкзаки, потому что пока не умеют говорить о своих чувствах. Может, Бетти любит камелии? Она носит рубашку с кружевным воротником и тринадцатью пуговицами. Он знает каждую из них на ощупь. Если бы я умел лепить из глины, то больше всего времени уделял бы изящным ключицам, которые иногда просматриваются за ненароком расстегнутой пуговицей. Под ее ключицами крохотными розовыми каплями прорастают лепестки гвоздики. По вторникам Бетти ходит в литературный клуб, в котором, помимо меня и пары одноклассников-заучек, редко кто появляется. Мы зачитываем отрывки из «Скотного двора» и «Макбета». Ей всегда достаются главные роли в театральном кружке, который она посещает по четвергам. Когда Бетти улыбается, то оголяет красивую линию зубов со сколотым уголком правого клыка. Это придает ее улыбке особого очарования. Она не красится, оттого кожа у нее пахнет не приторной пудрой, а влажной землей — иногда мне удается уловить ее запах, когда мы стоим в обеденной очереди друг за другом. Может, Бетти любит гортензии? Она носит закрытые туфли, сидящие на ней как на фарфоровой кукле. Бетти снимает обувь, когда гуляет босиком у дома. Он знает, что прикосновение к ямочке чуть выше ее пятки, заставляет Бетти смеяться. Когда она сидит на террасе своего внутреннего дворика, подставляя ноги теплому весеннему ветру, на ее коже можно рассмотреть крохотные незабудки — следы от чужих зубов, беспорядочно раскиданные по стопам. В пятницу, когда Бетти идет домой после школы и наверняка размышляет о будущем, следующим за скорыми экзаменами, ее волосы подпрыгивают в такт медленным шагам. Иногда, в жаркие дни, она оглядывается по сторонам и забирает темные пряди в неаккуратный пучок. И там, за самой кромкой уха, где волосы почти скрывают молочную кожу, прорастают отвратительные кроваво-красные лепестки цветов, разобрать которые я никак не могу. Мне хочется подойти к ней и стереть эти следы. Замотать бинтами, закрасить краской — сделать что угодно, лишь бы не замечать их. Бетти першит цветами почти на каждом участке тела. Раз в неделю, два, три. Почему же никто не замечает? Может, Бетти любит азалии? После окончания школы она поступит в Бостонский университет на факультет литературы, который он тоже оканчивал. Она уедет, и желтые гибискусы, розовые гвозди́ки и синие незабудки будут расцветать на ее коже чаще. Но об этом никто не знает. Никто, кроме меня, Бетти и нашего учителя по литературе — мистера Эриксона. Если бы я мог, то читал бы ей вслух таким же поставленным тембром, как делает это он — в конце каждого урока мистер Эриксон начитывает признания Ромео или диалоги с Гэтсби. Если бы я мог носить костюм-тройку в серую полоску и смотреть на нее во время уроков, как смотрит он — я бы все это делал. Но я на двадцать два года младше его и в литературе не разбираюсь. В моем арсенале нет поганой улыбки, только пленочный фотоаппарат и чужие постыдные секреты. Я знаю о ней все. Намного больше, чем он. Намного больше, чем знает кто-либо из ее друзей или родни. Меня же она видит только сквозь темные локоны волос, иногда спадающих на стеклянные осколки солнца в ее глазах. Может, Бетти любит пионы? «Ах, Роуди, — она хохочет утренним высокогорным эхом и хватает меня под локоть, утягивая в сторону кабинета математики. — Миссис Элиот поставила тебе прогул, но я убедила ее, что ты просто приболел. Уверена, у тебя были причины не прийти. Пока, Роуди!» «Привет, Роуди, — она склоняет голову в сторону, и на ее губах распускается жасминовый бутон. Всего минуту назад она вышла из кабинета литературы, в котором мистер Эриксон попросил ее задержаться после урока. — Не поможешь нашему бедняге Нильсу с физикой? А то к концу года он совсем перестал соображать». «Слушай, Роуди, — она задумчиво потирает запястье. На нем невидимым для всех узором расцветает поцелуй мистера Эриксона, оставленный вчера в укромном уголке школы. — Почему у тебя нету друзей?» У меня есть друг. Бетти. Только она об этом не знает. Мы гуляем вместе по выходным. Она — со своей старой лохматой собакой, я — с Бетти. В нескольких десятках шагов, в тени деревьев, через дорогу. Она не знает, но я рядом даже в самые трудные и паршивые моменты ее жизни. Я разговариваю с ней, когда лежу в своей комнате и смотрю на сотню ее снимков, сделанных за этот год обучения. Вот Бетти смеется, прикрывая рот ладошкой. Вот Бетти выходит с утра на пробежку. Вот Бетти переодевается в своей комнате. Вот Бетти с запрокинутой головой подставляет свою шею мистеру Эриксону. У Бетти аллергия на морепродукты, и она не любит сахарные — как сладкая вата — фильмы о любви. По понедельникам и средам Бетти ходит со школы длинной дорогой и по пути заходит в дом напротив моего. Обычно в это время я сижу в своей комнате и рассматриваю колыхающийся тюль в соседних окнах. Обычно они доходят до второго этажа всего через несколько минут. По понедельникам я делаю семь новых кадров. По средам — одиннадцать. И оставляю из них только три самых лучших. В тех окнах Бетти совсем другая. Смеется она не колокольчиками и не рыбами в пруду. Она смеется алкогольным лимонадом. Она смеется красным лаком на ногтях и помятыми страницами учебника. Здесь, в чужой квартире, ей позволяют все то, за что в нашей школе строго вычитывают. Ей позволяют наряжаться в дурацкие наряды, которые он наверняка покупает для нее. В короткие платья, в которых она расхаживает по его дому. В дорогие капроновые колготки. В кружевное белье. Здесь ей разрешают снимать форменные оксфорды, чтобы надеть туфли на высоком каблуке. В них она может неуклюже ходить по квартире и падать в постель прямо так, в обуви. В окнах напротив она становится у зеркала и красит губы блестящей яркой помадой. Красной помадой. Он стирает этот вызывающий цвет подчистую. Здесь ей разрешают быть любой. Быть взрослой. Быть вызывающей. Быть желанной. Я притворяюсь, что не понимаю этого. Я притворяюсь, что Эриксон портит ее, хотя он только тихо смеется на очередной ее наряд и позволяет ей быть кем-то другим — не той чудесной нежной куколкой Бетти, которую любит весь город. Которую люблю я. Он позволяет ей быть той, которую любит она сама. Та, чужая Бетти совсем не похожа на мою. Она через голову стаскивает с себя идеально белую рубашку с кружевными воротником. Она не спешит прикрывать пуговицы, если одна из них случайно расстегнулась, и смущенно опускать взгляд. Та, чужая Бетти ставит ногу в откровенном черном чулке на голую грудь мистера Эриксона. И он смотрит на нее снизу вверх восхищенным и пристальным взглядом, как побежденный лев. Я уверен, что мистер Эриксон извращенец. Я убеждаю себя в этом, ведь иначе и быть не может. Я делаю снимки снова и снова в надежде запечатлеть хотя бы на одном из них дрянную натуру преподавателя литературы. Я рассматриваю эти кадры часами, чтобы увидеть поганый блеск его глаз, в которых не будет считываться ничего, кроме животной похоти. Но там только солнечные блики, отражающиеся от ее радужки. Я хочу, чтобы он сорвал с нее чертовы чулки. Но каждый раз он снимает их крайне бережно. Бережно вешает ее рубашку на спинку стула. Бережно укладывает Бетти на кровать. Может, Бетти любит маки? Я знаю, что пару раз за последний год она сбегала ночью из дома, и они с Эриксоном уезжали куда-то за город. Каждый раз я надеялся, что смогу позвонить шерифу и рассказать, чем занимается его дочь. Но Бетти моя подруга. Единственная подруга. И я бережно храню ее тайну, даже если она этого не знает. Наверняка Бетти любит ирисы. Нежные, мягкие — они видятся мне вплетенными в ее волосы, как раскиданные по небу звезды. Когда я подарю ей букет ирисов, она поймет, какой Эриксон урод. Поймет, что ему надо от нее лишь одно, я уверен. Ведь малышка Бетти не глупая. Ведь у них все несерьезно. Совершенно точно несерьезно. Она ходит к нему только потому, что он позволяет пить взрослые напитки и красить губы помадой, которую он купил специально для нее. Он позволяет надевать его широкий пиджак на голое тело и бегать так по квартире. Он позволяет ей танцевать перед ним, раздеваясь до непозволительно открытого, порочного белья. Малышка Бетти. Фарфоровая кукла шерифа. Томно опускается на учителя литературы так, будто в ее глазах не плещется святая невинность. Я несу ей ирисы, сжимая в руке подарочную упаковку и с полсотни фотографий, которые сделал за последний год. Как только она получит букет, то сразу все поймет — я знаю. Поймет и полюбит меня в ответ. Сегодня в доме Рутерфордов горит приглушенный свет, потому что шериф с женой уехали в другой город в командировку. Сегодня она наверняка одна, и я даже знаю, в какую вазу на ее кухне идеально поместятся мои ирисы. Но из ее дома слышится тихий смех и чужой голос. Его голос. С ним она смеется иначе. С ним она смеется не как кукла, а как женщина. Окна первого этажа раскрыты нараспашку, впуская теплый весенний ветер. И я вижу, как они валяются прямо на полу, на махровом ковре, перекатываясь из стороны в сторону. Я слышу, как он бормочет что-то о том, что после экзаменов попросит у шерифа ее руки. Я слышу много чего о том, о чем слышать не хочу. Как ты могла, куколка Бетти? Ваза, в которой должны были стоять мои ирисы, занята чужими цветами. Алыми вульгарными розами. Так вот, какие цветы ты любишь? На улице совсем темно, и огоньки свечей мягко перемигиваются на молочной коже Бетти. Эриксон сминает ее под себя, и назло им я хочу запомнить каждый кадр. Пленка больше не нужна. Мне хочется, чтобы Бетти кричала и брыкалась, хочется уловить в ней хоть что-то, все еще достойное ирисов. Но она только шепчет совершенно пустые, глупые слова о любви, и в ответ на ее глотке расцветают яркие лепестки роз. Стебли букета впиваются мне в ладони, хрустят под напором пальцев. Я чувствую приступы кашля, щекотливыми движениями перекатывающиеся в груди, когда под утро Эриксон выскальзывает из ее дома, а я — захожу. Бетти любит цветы — это знают все в нашем забытом Богом городке. Еще она любит мистера Эриксона, и об этом, кроме меня, неизвестно ни единой душе. Я разделяю с ней эту тайну и никому не рассказываю: ни ее подругам, ни родителям, ни даже полиции. Я рассказываю только то, что видел нашего учителя литературы у ее дома тем вечером и слышал приглушенные крики. Им необязательно знать, что крики были наполнены недостойным этих двоих трепетом. На ее теле и внутри него полиция наверняка найдет достаточно следов мистера Эриксона. Достаточно следов его исковерканной тяги к ученице. А настоящая, искренняя любовь Бетти Рутерфорд и нашего учителя литературы останется только у меня на кадрах, которые я никому не покажу. Видишь, Бетти, я умею хранить чужие тайны. Последней фотографией станет Эриксон с разбитым взглядом и припухшими от слез глазами. Этот снимок прекрасно дополняет мою коллекцию — на нем он сидит в металлических браслетах посреди внутреннего двора Рутерфордов и смотрит на мою куколку Бетти. У Бетти в ямочке над пяткой прорастают голубые незабудки. Желтые гибискусы торчат из-под кожи на коленях. Алые гвоздики прошивают ее ключицы. Бетти любит цветы. Белые, желтые, любые. Но больше всего она любит красные розы. Розы, которые дарил ей мистер Эриксон. И стебли его букета, торчащие из гортани Бетти, выглядят красивее всего.