Добро пожаловать домой, Создатель

      Это звучит безумно, но в смерти были свои плюсы.       Грудная клетка была в полном порядке, травмированная не без помощи Демона рука также совсем не болела. Ушибы, сломанные конечности, смертельные раны — все это было бессильно перед перерождением, любой перелом оставался по ту сторону существования — боль оседала в чернилах, возрождая художника абсолютно здоровым. Физически, конечно, если не считать несколько секунд фантомной боли после воскрешения.       В то же время смерть не могла обнулить психологические травмы. Что касалось морального аспекта — Генри считал себя вполне психически устойчивым человеком — таковым он был, по меньшей мере, до возвращения в Студию. И сносное, пусть и трагичное, существование в Цикле могло служить этому подтверждением: несмотря ни на что, Штейн продолжал идти вперед. Он падал во всех смыслах несчетное количество раз, и все же до сих пор был в своем уме, насколько аниматор сам мог быть судьей своему рассудку. Генри не был профессиональным военным с железными нервами, что уж там, он толком и не служил. Но и морально слабым человеком аниматор себя не считал.       Но даже так Студия уже оставила на нем свой след, аниматор не мог исключать из самосборной статистики мгновения собственного помешательства. Нервные срывы, слезы и истерики — вполне очевидные спутники любого человека, который мог попасть в Студию и застрять в ней, поэтому даже столь недостойное джентльмена поведение Генри считал скорее возможностью «выдохнуть», чтобы двигаться дальше. Иногда, чтобы продолжить петлю ему необходимо было хорошенько покричать, побить мебель, а иногда хватало лишь несколько раз подряд прослушать запись голоса Нормана, словно тот обладал возможностью вернуть художника в некоторое подобие того старого-доброго Генри с беспомощной вежливой улыбкой. Не всему же держаться на саркастических надписях.       Хуже всего была апатия и усталость. Заставлять себя выполнять дурацкие задания, давно опостылевшие, временами казалось невыносимо. Усталость, скорее моральная, чем физическая, делала Генри невероятно постыдно плаксивым, слабым, он то и дело сдерживал порыв плюнуть на все и молча ждать конца. Конца чего? Ждать, чтобы… Чтобы что? Аниматор и сам не понимал. Цикл не прекращался, даже откажись мужчина двигаться вообще, это ничего не меняло — только смерть наступала медленнее, была ярче и болезненнее, а мир все также смеялся в лицо художнику белым светом моргающего проектора.       За последнюю сотню перерождений Генри вроде как привык к определенному темпу прохождения Цикла, а потому уже некоторое время считал себя «держащимся молодцом». С последней крупной и убийственной истерики прошло уже несколько встреч со старым другом — он был молодцом, да, был.       Собственно, на этой петле «держание молодцом» и закончилось.       Слишком поспешно передвигаясь, он спустился на 9 этаж и замер перед железными дверьми Алисы. Смотря на почтовый ящик с рассеянностью, Генри с ужасом осознал, что защитные барьеры его душевного равновесия дали трещину. Художнику не удавалось собрать мысли в порядок, он не мог вспомнить только что произошедшее в подробностях — лишь обрывки гнева, образов, кошмара. Он усилием воли заставил себя закинуть несчастные шестерни в ящик и уставился в стену, пока Ангел говорила очередные заунывные фразы, сливающиеся с шумом в ушах. Аниматор с тупым безразличием осознавал, что не понимает, где находится и что ему надо делать дальше — разум пульсировал и плыл, невольно Генри вспомнил об опиатах, широко распространенных в годы его юности — было ли его состояние похоже на «приход» от этих средств — мужчина не знал, но подозревал, что сейчас был бы не прочь узнать. Было ли это защитной реакцией на случившееся ранее — вероятно.       Аниматор осел на ступенях перед дверью в комнату Ангела-Сьюзи, чувствуя наступающую на тело дрожь. Он не заметил, как женский голос закончил свою речь и наступила тишина — в окружении, но не в разрывающейся от шума голове.       Ранее данное себе обещание, что он подумает о случившемся с Бенди на уровне 9, может даже придумает план, по крайней мере поразмышляет о произошедшем, кануло в лету. В голове царила тоскливая путаница, а при возникновении мыслей о случившемся — о рвущем его шею Бенди, о чернильной Линде, — нижнюю челюсть сводило болью, будто ее пытались вырвать наживую острые ровные зубы, блестящие в желтом свете ламп. В ушах гудело.       Он сходил с ума — он точно сходил с ума, и это осознание больно ударило в самое сердце — сколько еще он сможет сохранять здравый рассудок в этом Аду? Генри было жалко себя — незнающего за что ему это все, что он сделал в своей жизни не так? Разве был он плохим человеком, чтобы заслужить все это? Разве обида Джоуи Дрю была достаточной причиной всему происходящему?       Сжавшись в маленький тревожный клубок на лестнице, обняв свои колени, Генри пытался подавить собственные всхлипы.              ***       Из-за тянущей боли и тревоги Штейн, продолживший выполнение заданий на одной лишь силе воли, спустя час искусал все губы и язык так, что теперь мог в любую секунду насладиться вкусом собственной крови.       Мало того, что тело и ум играли с Генри на выбывание, он был напряжен до предела, боясь увидеть нечто страшное, так напоминающее женскую фигуру. Так еще и атмосфера на уровнях стала странной, что стало очевидно, когда Генри вернулся на уровень К спустя несколько часов после истерики. Бенди исчез. Не в том смысле, что совсем и окончательно — это было бы скорее чудом, ближе к божественному, чем реальностью, но с того момента, как Чернильный Демон решил показать Штейну извращенную версию жены художника, монстр больше не появлялся. Вообще нигде. Ни разу.       Ранее, стоило Генри только запамятовать о небезопасности того или иного уровня, Демон стремился напомнить художнику о сложившейся ситуации, доводя до сердечного приступа. Но сейчас как бы долго Создатель не блуждал по этажам, тишина была его спутником. Редкие искатели и прочие чернильные монстры были не в счет, их присутствие было сравни вредителям в огороде — неизбежным.       Казалось бы, надо радоваться и наслаждаться ситуацией — никакого Бенди за спиной, внезапных возникновений из ниоткуда. Но такой неожиданной перемене Генри оказался не рад, отнюдь, его до смертельного напрягало отсутствие Демона, оно нависло над человеком тенью угрозы. В довесок к общему поникшему состоянию, такая тревога прижимала к земле. Почти на физическом уровне аниматор мог ощутить, как опасения душат, опираясь на плечи. Штейн не мог не думать, что, если Чернильный так сильно занят, что перестал следить за своей любимой жертвой, что же тогда монстр делает сейчас? Невольно в разуме возникал образ копии Линды, и челюсть Генри вновь сводило до резкой режущей боли. Была ли надежда, что Бенди оставит идею с Линдой и не вернется к ней? Маловероятно. Генри прикинул, что своей реакцией лишь дал повод Бенди и дальше играть в семейные встречи.       Вернувшись на уровень К с топором, художник уничтожил почти все картонки с изображением чертенка, глухой стук проносился по коридорам, оседая пылью и эхом. За все это время Демон не появился и на этом этаже, и этот факт опутывал художника льдом, но настигшая усталость и апатия, — может последствия общего шока, — не позволяли потратить силы на что-то вроде подробного анализа ситуации. Штейн вошел в помещение «Небесных игрушек» с ощущением сухости во рту и ожиданием, что уж уничтожение любимых картонок Бенди точно не простит — он всегда появлялся, когда аниматор разрушал последнюю.       Удар, удар, еще удар — Штейн успевает вовремя остановить себя от очередного взмаха — нужно оставить последней ту, что ближе к Станции — чтобы бежать не так долго. Он отходит от дивана и продолжает безрассудное — крушить собственное творение, запечатленное в ростовых фигурах.       — Я тоже это не люблю, — бормочет сам себе Генри, будто ощущая между лопаток недовольный взгляд Бенди, сдирающий кожу со спины.       Осталась одна, задумчиво размышляет мужчина, потирая затекшее от однообразных действий плечо правой руки. Всего одна и опасения пропадут, ведь их источник появится, готовый рвать и метать.       Последний удар вызывает у Генри мурашки предвкушения кошмара — вместе с громогласным голосом Алисы, предупреждающей, что «ОН не любит, когда я так делаю». О да, Бенди не любит, и Штейн поспешно захлопывает дверь Станции Маленького Чуда, чтобы не попасть под горячую руку Демона.       Но проходит секунда, проходит две, затем 10, 15, 30. Небесная комната остается безмолвной, спокойной, будто уснувшей в театре посреди 1-го акта скучной пьесы.       — Да что за чертовщина, — проводит ладонью по шее Генри, скатываясь по стенке внутри Станции, не понимая, кажется, уже ничего. Художник осторожно выглядывает из укрытия, не вставая, приоткрыв дверь на полпальца — нет никаких сил верить в происходящее, нет никаких сил подняться, но Бенди не появляется и тогда. Не веря тому, что такое вообще возможно, к Генри в голову вдруг врываются нестандартные, странные мысли: с НИМ все в порядке?       Бенди считал себя королем Студии не случайно — он действительно им был. В какой-то своей извращенной королевской манере. Кроме понятных причин — Бенди был слишком силен, чтобы кто-то мог быть равным этому монстру. И все же, нотка беспокойства постыдно пригрелась у сердца художника. Генри поспешно попытался избавиться от этой мысли, но поймал себя на том, что оправдывает собственное беспокойство. «Я его создал, конечно я переживаю, это нормально».       — Нет-нет, это ненормально, — шипит на себя художник, с усилием поднимаясь и покидая укрытие, — Мне надо о себе переживать. Бенди всегда в порядке.       А если нет? Если произошло что-то страшное? Если нашелся кто-то СИЛЬНЕЕ Чернильного Демона?       — Туда ему и дорога, — с раздражением плюется Генри и садится на диван рядом с разрушенной картонкой, подбирая осколок свободной рукой и всматриваясь в белый озорной глаз на черном фоне. Вот кого ты создал, Генри Штейн, вот о ком ты мог бы беспокоиться — лежит в руинах. Это не тот монстр, что убивает тебя в миллионный раз, не тот, что вгрызается тебе в шею аж до дрожи садистского удовольствия. Не тот, кто воссоздает образ твоей жены, чтобы поиздеваться над тобой. Чернильный Демон не Бенди. А Бенди не Чернильный Демон. Так ли? Брови сходятся на переносице, и Штейн чувствует зарождающуюся ярость — на себя, на свои воспоминания, на то, что он-то точно знает КЕМ был тот игривый чертенок.       Аниматор отбрасывает подальше кусок картона, вкладывая в бросок бурлящий гнев на собственные чувства и мысли. А действительно ли Бенди не Чернильный Демон? Глупая мысль, глупые сомнения, глупый я.       Как бы себя не терзал разногласиями с собственным разумом Штейн, очевидно было одно — отсутствие Бенди не нравилось аниматору. Оно не предвещало ничего хорошего — в этом сомнений не было.       И нет, какое-то иллюзорное беспокойство за Демона тут ни при чем. Генри не беспокоится о нем. Ни капли.       — Эй, овечка!       Знакомый голос вызывает у Генри табун мурашек, водопадом пробегающий по спине и грудной клетке. Не веря своим ушам, он сжимает рукоятку топора, медленно оборачиваясь в сторону балконов — на одном из них, расслабленно опираясь на перила, стоит тот, кого не должно быть здесь, тот, кто появляется почти в самом конце.              ***       Чернила лились изо рта, из ушей, заполняли каждую пору кожи и впитывались, впитывались, впитывались. Они заполняли все вокруг, захватывая, опьяняя, шепча.       Сэмми не помнил был ли когда-то день, чтобы чернила не шептали, вторгаясь в ушные раковины, разрывая тонкие перепонки и впитываясь в серое вещество, делая его таким же черным, липким, таким правильным.       Он не помнил ничего — он знал все что ему было нужно — а нужны были ему лишь чернила, лишь чернила и его Бог.       Он просыпался каждый раз в одном и том же месте — после очередной смерти от руки Лорда, такой блаженной, такой прекрасной смерти, свободной, тихой. Он просыпался и его уши заполнялись шепотом, журчанием чернильных голосов, требующих, жаждущих, молящихся о свободе. О свободе, которую едва ли Сэмми мог представить, той, что он так желал.       Череп чесался под чернильной кожей, и композитор потянул обе руки, расчесывая, раздирая, запуская пальцы во влажное податливое черное нутро головы, разрывая, смешивая, успокаивая голоса, что, как паразиты, жрали его мозг.       — Бенди… БендиБендиБендиБендиБендиБендиБендиБенди, — лихорадочно вторит собственный голос, искаженный мукой и восторгом, а хохот подступает к животу, и музыкант энергично вскакивает с пола, глазами ища свое совершенное лицо.       Он в одном из собственных укрытий, там, где ему положено быть. Он не всегда возрождается здесь, иногда — в недрах машины, но чаще — в этой темной спрятанной от чужих глаз комнатушке, оборудованной специально под него — под Сэмми Лоуренса, того, что еще был где-то внутри. Стол, стул, множество музыкальных инструментов, стоящих вдоль стен, матрас, заменяющий кровать, покосившийся стеллаж, заставленный нотными книгами — его книгами, его творениями, залитыми чернилами и заполненными стекающими живыми рисунками — кричащими насколько композитор не умел рисовать.       На матрасе лежал знакомый, теплый душе образ мультяшного героя, и Сэмми смело берется за нож — он не уничтожает, он отдает дань почтения, он, словно жрец в церкви, примеряет священный наряд во славу ЕГО.       Проходит несколько минут, прежде чем Сэмми готов к крестовому походу.       Все должно быть идеально — как и обычно. Таково желание его Лорда, и никто не смеет противиться планам Его, а значит все будет как всегда — он спустится вниз, избегая встречи с овечкой, он дождется его внизу и сыграет свою единственную правильную роль, и может в этот раз…       Может в этот раз…       Сэмми спотыкается на лестнице, слыша, как чернила по ту сторону стены, там, где разыгрывается пьеса его Бога, шепчут иначе, неправильно, не как обычно.       Он всем нутром прилегает к деревянному покрытию, вслушиваясь в происходящее за стеной, застывает черной статуей, затихает. Внутри, в груди, поднимается нечто сродни тянущего до боли ужаса, когда он осознает, что по ту сторону стены острые когти, скребутся в дверь. Тихий скулеж раненой собаки — последнее, что слышит Лоуренс, прежде чем все затихает в преддверии бури.       Сэмми стоит еще несколько секунд, вжавшись телом в стену, прежде чем голоса, ранее замершие будто в непонимании, закричали что есть силы, оглушая, накрывая волной боли и злости. Сэмми теряется в них, не отделяя себя от хора эмоций, жаждущих крови леденящих душу фраз.       Он должен остаться, он должен навсегда остаться со мной, он мой отец, он мой Создатель, он мой, никто не заберет его, почему он не рад, почему он не улыбается, улыбнись, улыбнись мне, Генри, Создатель, улыбайся, я создал такой подарок, он не любит меня, он никогда не любил меня, ничтожество, ложь, одна ложь, уйдет, не посмеет, никто не тронет, он уйдет, бросит, уже бросил тогда, не позволю, останется со мной, вечно будет здесь, пока я так желаю, никуда не уйдет, я не монстр, я главный, Генри улыбнется, не позволю снова бросить, он будет улыбаться, всегда, я заставлю, он не уйдет, это мое царство, мой мир, мой, мой, Создатель…       Сэмми с трудом понимает, что идет вдоль стены, держась за нее, чтобы не упасть, когда болезненная волна чуждого сознания затихает у затылка, словно его Лорд замечает чужое вмешательство в единое сознание чернил.       Тонкая черная полоска, словно кровь из раны, тянется вслед за композитором, стремящемся найти выход на сцену.       Ему нужно найти овечку, ему нужно найти Генри — мысль пульсирует сквозь дымку чернил, кислотой выжигая слепые глаза, такие слепые, недостойные глаза столь глупого последователя. Он заставит его склониться перед Чернильным Лордом прямо сейчас, Сэмми притащит еретика к своему Демону, он заставит его упасть так низко, что его голова… Сэмми судорожно выпрямляется, представляя как заливает в рот овцы чернила, пока он весь внутри не станет черным. Он притащит такого правильного Генри своему Лорду, и может тогда… Может хотя бы тогда…       Музыкант хватается за разрывающуюся от стремления и боли голову, видя единую цепь чернил по всей студии, будто пульсирующую дышащую массу, живую, благословенную — подаренную Им. Сэмми ощущает благословение на кончике языка, и уже готов сделать всё, словно опьяневший чужой мечтой. Мечты, о да, в мире Чернильного Демона, его Лорда, сбудутся все Его мечты.       Сэмми не замечает, как ступает по чернильным лужам, извращенным и поломанным, бурлящим от эмоций Демона, стремясь к запертой двери, ведущей в запретную зону. Он не замечает, как паутина чернил опутывает пространство, поглощая и без того тусклый свет. Если он нарушит правила — его Бог покарает его, но желание роем голосов перекрывает мысль о непослушании — если он нарушит, его остановят сейчас, когда он открывает эту дверь, как всегда — в этот момент он упадет на колени, не в силах противиться желанию Чернильного Лорда.       Но несколько крепких ударов плечом — и дверь с грохотом ломается, Демон не появляется, отступает, дает добро.       Сэмми блуждает еще несколько часов — сомневается, выжидает, ждет знака от Чернильного Демона, но все впустую — Лорд затаился, молчит, нарушая собственные правила, и это странно будоражит Лоуренса, словно ему впервые дозволили выйти играть вместо ведущего актера.       Он добирается до убежища Ангела в некоторой сумбурной спешке, путаясь в чернильном морге среди Борисов и бандитов. Сьюзи, его прекрасный Ангел, не подает виду, что знает о нем, но все же послушно открывает дверь на 9 уровень, чтобы Сэмми мог засиять.       Ангел, милое безбожное создание, боится Чернильного Демона и знает, что Сэмми несет его знамя, его мечту, его слово. Не посмеет мешать, потому что НЕ ПОМНИТ. Но он, Сэмми, знает всё — каждую секунду этого Цикла. Если бы Ангел была такой же, как он — стала бы она отмалчиваться в стороне?       — Оставь мне Бориса, Сэмми… Пожалуйста? — лишь шепчет заигрывающе, будто на миг вспоминая былое, когда железные двери за спиной композитора закрываются с металлическим стуком. Что-то внутри Сэмми от женского голоса дрожит и тут же затихает под натиском жаждущих чернил.              ***       Генри знает, что обычно Сэмми уже воскресает в это время — на лестнице можно услышать его голос, идущий из-за стены, словно гипнотизирующее произведение Баха, манящее в свои сети –тон слишком призрачный, чтобы быть правдой, слишком громкий, чтобы не понимать, что где-то там Сэмми Лоуренс воскрес в своем излюбленном драматичном образе.       — Что ты здесь делаешь? — Штейн не уверен, какое выражение лица сейчас уместно использовать, он в целом не понимает стоит ли чему-то удивляться или пора бы уже привыкнуть, что Цикл пошел не по плану. Поэтому он морщится. Художник медленно поднимается с дивана, не отводя внимательного взгляда от неожиданного гостя.       — Овечка, овечка, овечка, — смеется Сэмми томно, словно поучительно, и у Генри сердце замирает от этого голоса, ладони покрываются ледяным потом, — Не переживай, пришло время все сделать правильным.       — Правильным? Да что тут, блять, происходит?! Ты-то должен знать, что как раз все неправильно! — Генри смотрит, как Сэмми спрыгивает вниз, замечая в его руке железную балку, и тут же поднимает свою руку с топором в предупреждающем жесте, — Не подходи, Сэмми. Я серьезно.       Их разделяет около полутора десятка метров, но Штейн знает, что для Сэмми это расстояние не является таким уж большим — скорости музыканта можно позавидовать.       Глаза маски Сэмми неотрывно, с издевкой наблюдают за потерянным художником, и у Генри сердце заходится от непривычного ощущения незнания. Сэмми медленно начинает подходить, и от стен отражается знакомая мелодия, излюбленная песенка-колыбельная Сэмми Лоуренса.       Овечка, знай — пора «бай-бай».       Без лишних слов, приятных снов.       Утром встретишь, ты рассвет.       Впрочем, может быть и нет.       — Это какая-то шутка?! — Генри отступает, готовясь то ли к тому, чтобы дать отпор безумцу, то ли к тому, чтобы бежать со всех ног, — Сэмми, какого черта ты здесь забыл?! Тебя не должно быть здесь! Черт! Черт-черт-черт! — аниматор в панике понимает, что Сэмми не остановится, он шагает вперед, готовится к бою, он уже готов к бою, в отличие от растерянного забитого событиями аниматора, желающего только одного — проснуться в собственной квартире в объятиях Линды.       — Генри! — мужчина опускает рабочий портфель на тумбу у входа, снимая обувь, слыша крик жены из кухни. Взволнованная чем-то женщина выскакивает в коридор будто ошпаренная, сжимая в руке книгу в черной обложке.       — Что такое, милая, все в порядке? — заданная женой атмосфера вызывает волнение, и Генри застывает в дверях в одном ботинке, наблюдая за благоверной.       — Нет, ты глянь! — женщина подлетает к мужу, скользя по деревянному полу на капроновых чулках, — Этот негодяй! Ты видел это?! — перед лицом Генри маячит незнакомая книга, слишком близко, что вынуждает Генри чуть отстраниться и придержать жену за запястья, читая название.       — Иллюзия жизни… — бормочет одними губами, и это словосочетание кажется ему смутно знакомым, может какой-то новый любовный роман или что-то политическое? В следующее мгновение он поднимает взгляд на строчку автора и замирает, — О. Теперь понятно, чего ты так переволновалась, — улыбается мужчина, забирая книгу авторства Джоуи Дрю из рук любимой и откладывая ее в сторону, к портфелю.       Он стягивает второй ботинок и куртку под увещевания жены:       — Ты читал этот кошмар?! Господи, Генри, почему ты такой спокойный?!       Штейн тяжело вздыхает, чувствуя укол интереса — что же такого мог написать Дрю, что так взволновало Линду? Впрочем, аниматор мог себе примерно представить. Жена могла с такой яростью отстаивать только честь мужа.       — Я не читал. Где ты ее взяла? Разве такое не публикуют в газетах по главам, как обычно?       — Он решил выручить деньги за издание «ограниченного» тиража. Мне ее вручила коллега, ее только вчера начали продавать, — поспешно отвечает девушка, кривя губы. Похоже, с коллегой у нее не очень ладится.       Штейн рассеяно улыбается, не зная как еще отреагировать, и уходит в ванную, чтобы вымыть руки, а Линда хватает брошенную мужчиной книгу и несколькими движениями находит нужную страницу.       — «И всё же это я придумал всех персонажей мультфильмов в студии. Это само собой разумеется. Они мои, моё вдохновение, основанное на моём жизненном опыте. Любой, кто говорит иначе, либо лжёт, либо его обманули», — напыщенным голосом, стараясь подражать мужскому голосу, зачитывает Линда, опираясь о косяк двери ванной комнаты, пока Генри вытирает лицо. Он не удивлен услышанному, хотя что-то внутри и щелкает неприятно, будто старые нити уважения, будучи натянуты слишком сильно и слишком давно, вот-вот порвутся. Жена какое-то время наблюдает за реакцией мужа, но тот лишь поджимает губы, смотря в темное зеркало над раковиной. А Линда пролистывает несколько страниц и продолжает:       — А, вот еще: «Ценность Генри заключалась в том, что он превосходно умел руководить. Был ли он одарённым аниматором? Он был хорошим, да. Были ли у него уникальные идеи? Боюсь, мне придётся сказать «нет». Какая свинья…       Линда в ярости сжимает книгу, ее лицо краснеет, Генри видит это периферийным зрением, в зеркале он наблюдает лишь свой абрис с горящими мутным блеском глазами — в ванной не горит свет. Он хочет остановить жену, но что-то не позволяет ему это сделать. Дальше будет хуже, лучше прекратить это сейчас, но язык будто прирастает к небу.       — «Его присутствие было полезным, я могу с радостью это признать, но его отсутствие было ещё более полезным. Отсутствие его в студии оказалось одной из лучших вещей, которые только…» Эй!       Штейн забирает из ладоней девушки книгу, тут же захлопывая ее и пряча себе подмышку. Линда смотрит на мужа долгим испытующим взглядом, они какое-то время рассматривают друг друга в молчании.       — Он соврал почти во всем, что касалось тебя. Этот тип присвоил себе всю твою работу!       — Это его видение, Линда, и я никогда не подписывался под теми работами как «Генри Штейн». Ты знаешь, там была подпись «Студия Джоуи Дрю», — твердым голосом, не терпящим возражений, произносит художник, обходя жену и покидая ванную.       — Ты должен злиться! Генри, это же бесчестно, он на весь мир заявляет, что ты!.. — жена догоняет мужа, хватая его за локоть и поворачивая к себе. Ей до слез обидно, ей гораздо обиднее, чем самому Генри, который оставил всю эту историю позади и не собирался бередить старое. Художник смотрит на гневное выражение лица, проводит по щеке любимой ладонью, склоняется к ней и коротко целует в лоб, тут же отстраняясь.        — Я злился. Раньше. А сейчас мне не важно, что будут думать, пока ты считаешь иначе.       Женщина поджимает губы и опускает голову, утыкаясь лбом в плечо мужа. Генри гладит девушку по шелковистым волосам, улыбаясь. Струны, норовившие порваться минуту назад, успокаиваются, уступая место тишине.       — Но это несправедливо! — шепчет миссис Штейн, и Генри тихо вторит:       — Мир — вообще не очень справедливое место.       Ночью, когда Линда уже видела третий сон, Генри закрыл «Иллюзию» с некой апатией поглаживая корешок только что прочитанных мемуаров. Ну, он ожидал чего-то хуже, Линда преумножила кошмарность написанного. К тому же, Дрю даже писал о Генри что-то хорошее, признавал их дружбу, например, хотя обида на Штейна и сквозила в каждой фразе, где тот был упомянут. Некоторые моменты действительно звучали не очень, но Генри и не считал себя гением или какой-то важной фигурой в Студии, чтобы обижаться на написанное. Стиль написания был вполне свойственен таким шоуменам, как Дрю, и было бы странно, не забери тот себе всю славу, иначе книга бы и не продавалась. К чести Дрю, Джоуи не стал забирать Бенди себе полностью, позволив участвовать Генри как художнику, а что до остальных… В любом случае, отчего-то навестить Джоуи теперь казалось еще более провокационным действием. Может, стоило написать Эбби и спросить, все ли у них хорошо? Но та старательно избегала тем о работе.       Генри отложил книгу на прикроватный столик, выключил свет и лег спать.       В эту ночь ему приснилось его рабочее место в Студии, ему приснилась сияющая улыбка Джоуи Дрю, нахмуренные густые брови Нормана, и танцующий озорной чертенок, который к концу сна горько плакал чернильными слезами. Но на утро Генри ничего не помнил.