харай

. Город стынет в каскаде бликующих фар — слепит, дразнит, бьёт вспышками даже по сомкнутым векам. Играющий трек разгоняет подкожные волны, усыпляет бдительность и затягивает в воронку, подменяет пульс на монотонные биты. Мимо пролетает полицейская машина, унося визги сирены куда-то за поворот. — Есть планы на завтрашний вечер? Арсений открывает глаза — перекрёст цветных огней высвечивает на стекле его отражение. Поворачивает голову — Дима за рулём полностью скрыт в тени, только лёгкое синеватое свечение вычерчивает по контуру его профиль. Как будто сама тьма поинтересовалась, как у Арсения дела. — А у тебя есть идеи? — У меня есть самурайский кинжал. Арс приподнимает бровь. Синий свет дробится и распадается, стриженными полосами липнет к окнам и на лобовое, спадает на неподвижные колени. — Ты же знаешь, что завтра у меня вечером спектакль. — Знаю. Просто так похвастался кинжалом, получается. — И теперь весь спектакль я только об этом и буду думать. — Не будешь, потому что ты талантливый актёр и полностью отдаёшься сцене, — Дима говорит без какого-либо сарказма, не поддевает насмешливо, не дразнит кота игрушкой на верёвочке. — А потом уже мне. Арс прячет поползший вверх уголок губ, отвернувшись к окну, оправляет на спине капюшон. До аэропорта ещё половина плейлиста — Арс накидал треков специально “для тревожного молчания в салоне, пока вечерний город разбивает об нас фотоны”. Дима одобрил и полюбил почти все. — Ты видел мой график, на выходных я буду в Москве. — Понял тебя, — Дима кивает, сиреневый неон всполохами проносится по его лицу. — Всю оставшуюся неделю буду натачивать свой кинжал. — Ты его вообще из рук не выпускаешь? — Арс с фырканьем поворачивает к себе зеркало и поправляет выбившуюся прядь, пряча её к зачёсанной наверх отрастающей чёлке. — Вот бы меня ты так любил, как свои ножи и тесаки. — Ой вот не пизди только, что я ни разу не брал тебя так же бережно и восхищённо. Арсений прикрывает глаза и в театральном чувственном жесте прикладывает руку ко лбу — отыграли драматичную сценку, молодцы, можно ехать дальше. — Признаю, в твоих руках поистине можно ощутить себя музейным экспонатом. — Это потому что я говорю постоянно, что ты старый? — Дима улыбается на ответное усталое цоканье. — Ну а что, ну Арсюш, ну осторожничаю, стараюсь лишний раз там не выгибать тебя шибко, не растрясать. — Ой вот не пизди только, — кривится Арсений, возвращая Диме его же фразу, — что хоть раз усомнился в моей выносливости или в моей гибкости. — Мне досталась самая смешная и непредсказуемая мартышка, какие тут сомнения, я боготворю и охуеваю каждый день, — Дима плавно останавливает машину, встаёт первым в ряду. Постукивает пальцами по рулю, вторя гипнотическому ритму. — Ну так и что у нас в итоге? Номер с видом на ночной город, на самом верхнем этаже? — Мне без разницы, какой там будет вид, — Арс усмехается, переглядывается со светофором за окном — зарево сигнала выкрашивает салон, сгущает до черноты растянутые лентами тени. Ядовитый алый обрамляет Димино лицо — в цвет ликориса, растущего на границе живых и мёртвых. Арс льнёт к его плечу, думает о кровавых паучьих лепестках и роняет голос до шёпота у самого уха: — Потому что ты завяжешь мне глаза. // Темнота — разлитая по небу ночь, колыбель небытия и пристанище кошмаров, дыханье комнаты в тишине, упокоенное в сомкнутых веках безумие. Темнота — тенэбра на латыни, ползущие из мёртвого языка по стенам чернильные спруты, подкроватные тайники и шевеление в углах, брешь в звёздном полотне, застывший наблюдатель в выглоданном дверном проёме. Темнота — шёлк повязки на глазах, шорох простыней под обнажённым телом, впивающийся в запястья плетённый рельеф верёвки. — Арс, — и голос, конечно, который идёт ей больше всего. — Точно всё хорошо? Арс кивает, облизывает губы и шевелит сведёнными за спиной руками. Знает, что связаны крепко, что не высвободиться самому — знает и проверяет снова и снова, смакуя тягучие секунды своей покорной обездвиженности. — Ты пофоткал? — Арсу собственный голос кажется ниже привычного, инородным отзвуком в обволакивающей мгле. — О да, — по интонации ясно, что Дима снимками доволен. Арс потом полюбуется, а пока Дима заворожённо созерцает мраморное тело на чёрных простынях, вокруг которого лучами расходятся изломы складок — контраст лебединой белизны на неспешной ряби чёрных вод, свечения полумесяца на полотне ночного неба. Чёрные простыни легче запачкать — как бледную кожу украсить укусами, чтобы непристойная картинка отголосками жила в оставленных следах. Но вместо укусов у них сегодня затея поизящнее. Арс не видит из-за повязки, но у Димы в руке танто — японский кинжал, заострённый клинок и оплетённая шёлковой тесьмой рукоять, видимая кайма закалки на режущей кромке, высеченный на ножнах дракон, изгибающийся в цветках сакуры. Носимый самураями и докторами, применяется как в свадебных ритуалах, так и для суицида. То, что нам нужно, сказал ещё в начале Арс, и Дима, усмехнувшись, закрыл его глаза повязкой. И дальше — темнота. Дальше — ждать касания, не зная, где именно обожжёт. Знать только, что клинок уже в Диминой руке, что каждое движение, каждый шорох в этих стенах — под его контролем. Ожидание пошатывает рассудок, плавит время в текучий воск — это как зависнуть в падении, свеситься с крыши и не сорваться вниз. Как застыть на полушаге и засмотреться на полёт снега. Как следить за единственной каплей на залитом дождём стекле. Лезвие кинжала касается кожи. Почти невесомо, лишь самое остриё, как касание заострённого лепестка, ощутимое, но не ранящее, потому что Дима осторожен — и заворожён, Арс уверен, что его кроет до черноты в глазах. Арс дышит наугад — секунда через вечность — падает одновременно в жар и озноб, приоткрывает рот и вздрагивает разведёнными коленями, угадывает кожей траекторию, выгибает шею, когда лезвие порхает вдоль ключиц и невыносимо медленно скользит к солнечному сплетению. Верёвка впивается в запястья, клинок вырисовывает причудливые узоры на рёбрах. Порыв совершенно идиотский, мимолётный, как стайка мурашек, и Арс не может ослушаться, цепляется и ведётся — подаётся резко навстречу, дёргается под кинжал и напарывается на лезвие. Ошпаривается всем телом от ощущения впившегося в кожу острия, прикусывает губу и откидывает голову на подушку. Режется совсем слегка — Дима, видимо, вовремя среагировал и одёрнул кинжал подальше. — Блять, — не испуганное, больше осуждающее, мол, кто разрешал тебе дёргаться, паршивец, когда я здесь всё контролирую. — Ну конечно, улыбается он мне тут. Маньячище. Арс отвечает смешком — он и не осознавал, что улыбается. Рана жжётся, как гаденький порез бумагой, розовеет по краям и просит успокаивающего дуновения, обрамляется осторожно подушечкой пальца. Арс соображает не сразу, что пореза коснулся язык. Что-то хищное, первобытное пробудилось в Диме, что-то на мотив древних инстинктов, видишь рану — залижи. Арс дуреет от мысли, как может выглядеть картинка, представляет, как кровь из царапины выступает горошиной, как Дима ловит её на кончик языка. Представляет детально — и раздвигает шире ноги. — Не рыпайся, ну, — ворчливо велит Дима, усмиряет, вжав ладонь в выступы рёбер. — Вот чё ты опять лыбишься, м? — “Не рыпайся”, — Арс свистит тихим смехом — что-то нервное, наверное. — Не знаю, рассмешило слово просто. Оно такое добродушное для… Кхм, ситуации. — Наоборот грубоватое же вроде, нет? — Да у тебя не получается грубо. — Не шебурши и не ерепенься. — Вот-вот, говорю же, — Арс смеётся — нервное, сто процентов. — Изъелозился весь, как змеёныш, — Дима скользит ладонью ниже, оглаживает порывисто, то ли хваля, то ли пресекая дёрганья. Наклоняется, оказывается вдруг совсем близко, для непроглядной темноты — почти подкожно. — Уже настолько не терпится залезть мне на член, да, Арсюш? Арс давится вдохом — Димин выдох обжигает шею. Хочется прыснуть, расхохотаться заливисто, разыграть юморную сценку по ролям — да только вот не смешно ему нихуя. — Охуеть, Дим, — Арс сглатывает и выгибает шею, и кожа тут же чувствует кожу, мягкость губ и жёсткость щетины. — Поаплодировал бы, если бы руки не связаны были. — Да я и так вижу, что ты в восхищении, — Дима подтаскивает Арса себе на колени, легко, будто тот ничего и не весит, впивает пальцы в бедро, фиксируя, снова подносит к коже кинжал. Лезвие скользит по телу с изяществом кисти — будто Дима расписывает дорогой фарфор древней вязью, остриё соединяет в созвездия родинки, обводит манящую синеву вен. Случайная мысль по краю распалённого сознания — боже, они же просто могли устроить спонтанный урок каллиграфии, используя тело Арса вместо холста. Вот только Дима к чертям бы послал занятие, в котором нужно стараться аккуратно выводить тушью иероглифы — ему нравится держать опасное под контролем, ему интереснее, когда именно лезвие вырисовывает незримые мазки, оставляет плавно завершающийся завиток, отрывается от кожи и прикасается вновь. Скользит по мышцам живота, по выступающей тазовой кости, соскакивает на внутреннюю сторону бедра. Арс вздрагивает, вдыхает рывком. На дёрнувшийся член ложится рука. — Это пиздец, Арс, — делится Дима, голос его чуть уплывает в сторону, будто он потянулся к прикроватной тумбочке. — Ты — пиздец. Запредельный и немыслимый. Арс бы поспорил, конечно, кто тут сейчас из них больший пиздец, но мысли ему путают Димины руки, касающиеся везде и сразу, Димины пальцы, проникающие внутрь, Димин голос, как мантру повторяющий ты красивый, Арс, ты просто охуенный, ты знаешь? Арс не знает ничего, его мир сейчас — лоскут ткани и чужое присутствие, которому он подчиняется до единого вздоха. Дима входит в него, глуша последнюю осмысленность, всколыхивает крошево темноты перед глазами — связанные за спиной руки сжимаются в кулаки, онемение ледяным покалыванием прокатывается от локтей до кончиков пальцев. Арс слепнет под чёрной повязкой от красных всполохов, звучит громче с каждым нарастающим толчком, обрывки чего-то неясного, выцветшего и сумбурного ворохом взметаются в голове. Как зыбкость мысли, мелькнувшей перед самым сном, случайность фразы, пойманной на линии помех, — ты забыл позвонить, ты забыл ответить на письмо, ты забыл об обещании не ломать людям жизни. Ты хотел бы уехать, ты никогда не сможешь уехать, ты однажды так сильно притворился, что уже не помнишь, кого ты тогда в себе спрятал. Плохое лучше забывать, вычёркивать из себя худшие из дней и худшие ночи, в которые непременно шёл дождь, шипел об асфальт и колотил по окнам тан-тан-тан — танто клинок самурая, умершего от чахотки в первый день лета, у его могилы нет надгробья, в его могилу воткнута его же катана, чтобы однажды её оплели цветы, чтобы по ней колотил дождь тан-тан-тан танцы у всех на виду, танцы непозволительных касаний и смеха с головокружительной ерунды, был май в двадцатых числах, был московский душный полдень, а он взял тебя за руку и зазвал плясать, будто вы на цветущей улочке обручённой с солнцем испании, будто вам вторят переливы гитар и для ритма бьют в бубен тан-тан-тан танатос греческий бог смерти, почему он постоянно думает о смерти, даже когда с тобой, почему он никогда не звал тебя в грецию, зато звал тебя гулять по кладбищу, вы бродили с ним между могил до самых сумерек, ты не разрешал ему унести оттуда кладбищенский цветок, он как и ты сумасшедший, он не боится дурных примет и плохих знамений, он самый смешной на свете и он постоянно думает о смерти, он верит в добро и готовится к худшему, он знает, что зло неизбежно, но обещает, что зло ни за что не случится с тобой. Звук рвётся из горла с судорожным выдохом — надрывность связок, восходящий излом стона — когда в шею вдруг вжимаются пальцы — кадык дёргается и упирается в ладонь, стон срывается в задушенный хрип. Рука держит крепко, ток стреляет судорогами и подкидывает на кровати — Дима по отклику распластанного под ним тела понимает, что всё делает правильно. Это не его инициатива, не его озорная придумка — это просьба Арсения, брошенная невзначай в офисе за утренним кофе. Дима тогда отреагировал с потешной серьёзностью — я толком даже не проснулся, но давай обсудим удушье в постели, Арсюх, — с мудрым видом выслушал пикантные пожелания, понятливо кивнул и моментально отпустил пару шуточек, за что получил тычки в бок. Затея немножко пожать Арсению шею в целом пришлась ему по душе, но в привычку так и не вошла — увлекусь и реально удушу тебя, поводов достаточно — поэтому Димина рука на горло Арса ложится редко и каждый раз, блять, совершенно внезапно, а уж сейчас Арса особенно кроет и коротит — в его-то обездвиженном положении и дезориентирующей темноте. Рука на горле, выверенный вбивающийся ритм, шумящее в ушах море, сплетённое из вздохов и шального пульса — на излёте Арс выгибается дугой, приподнимается на связанных руках и тянется вслепую к Диме, стонет и ловится в поцелуй, мычит сдавленно в Димин рот. Дима держит Арса под спину, будто тот может надломиться, не отпускает, пока Арс изливается себе на живот, не отпускает, пока не кончит сам, упираясь лбом в подрагивающее плечо. Последний росчерк кистью — конечный взлёт линии вверх на холсте. Арс валится на бок, жмётся щекой в подушку и рвано дышит, где-то по краю сознания улавливает, как от разворота сводит лопатки. Дима падает рядом, оглаживает, будто чувствуя, мокрую спину, скользит по выступам позвонков. Дышит шумным жаром над плечом и принимается развязывать верёвку, разделывается с узлами и расправляет осторожно повисшие плетьми руки, гладит и мнёт ноющие запястья. Освобождённый от верёвки Арс слепо тянет руки к Диме — Дима наклоняется в объятье, позволяет ладоням наконец-то огладить плечи и спину, подцепляет с краю повязку и срывает с глаз Арса темноту. — Ну ты как? — зарывается пальцами в волосы и целует в висок. Димина нежность — мотыльковый надрез, паучьими лепестками распускающийся в грудной клетке. — Или связывание всё-таки не твоё? Арс медленно моргает, привыкая к мягкости света прикроватной лампы, фокусируется на Диме перед собой, на растушёванности полумрака за его спиной. Темнота никуда не делась — она вязко стынет в неподвижности карих глаз. — Не моё, — Арс морщится, подцепив себя под локоть, сгибает и разгибает руку — боль вялым прострелом пробегается до плеча, оплетает секундно шею. — Не могу, когда не разрешают рыпаться и ерепениться. — Ты непоседливый, да. — Хочу, чтобы ты что-нибудь нацарапал мне ножом на коже. Дима хмурится, приподнявшись на локте. Кинжал лежит на прикроватной тумбочке, рядом с телефоном — буднично так, деловито. Арс оглядывает себя мельком — от пореза вниз по рёбрам размазанной змейкой тянется кровавый след. — Ты долбоёб, — отвечает Дима, снова наклоняется, снова прижимается губами к взмокшему виску. — Как хорошо, что я тоже. Арс бегом пальцев обрисовывает контур Диминого плеча, смотрит отрешённо на своё окольцованное красными отметинами запястье. Слышит на себе не своё сердцебиение, собственный пульс замедляется в скачках, ластясь и подстраиваясь под Димин различимый ритм. Волны темноты стихают под сводом потолка — с усыпляющим шелестом стелются к раскалённым телам, не тревожа. .