Они все считают меня нервным, вспыльчивым. Но мне вот что интересно — как тут не быть нервным, когда у тебя такая сумасшедшая жизнь, и вдруг узнаешь, что ты никому не нужен?
Монстры появились давно; так давно, что с уверенностью и не припомнить. Гнилостное разложение не-мертвых тел, застоявшаяся в канализации грязная вода и металлический привкус крови стали тем, что приходится вбирать в легкие и от чего с непривычки первое время так и тянуло рвать. Может, вы с Саймоном и сами уже мертвы, только еще не знаете. Стрелки часов Церкви Святого Иакова на центральной площади остановились на полуночи, противный мерзлячий ветер пробирает до костей, и утра в Стокгольме так и не дождаться. Как и спасения. В такие проклятые времена вера может быть только булыжником, утягивающим утопленника ко дну. Сквозь шумы на радио слышны замогильные монотонные голоса, прорезающихся криком, но ничего хотя бы отдаленно похожего на членораздельную человеческую речь. — Ублюдки! — едва почувствовав, как от услышанного тебя берет неконтролируемая оторопь, Хенрикссон выхватывает приемник и со всей дури метает в стену. — Нам нужна помощь, а они издеваются! Он опускается на пол рядышком и облокачивается о диван с трухлявой прогнившей обивкой, где можно делать что угодно, но только не сидеть. Ты замечаешь, что колдовская луна, которой пора бы давно стать кроваво-красной от количества забитых до юшки трупов, сегодня особенно прелестна, когда он приобнимает тебя, а тело перестает ёжиться. — Нет смысла ждать помощи. Полтора месяца прошло. Шумный выдох. Твой ли, его ли, не запомнится. Так жизнерадостно, остается лишь не проверять остроту ножа на запястьях; Саймон кладет голову тебе на плечо, — и это точка невозврата, ведь нельзя так сильно хотеть привязаться к кому-то, чтобы сохранить рассудок.~
— Как ты не поймешь? Пора признать, что ходить я уже не смогу. — Милый, но вот же твои ножки, осталось лишь их расшевелить, — с видом покойника Саймон опускает взгляд и видит, как мама гладит колено сквозь свободную ткань брюк, но ощутить это не в состоянии, и нет более изощренной пытки, которую он способен выдержать теперь. Здесь держаться не для кого, незачем оставаться и нечего терять. Какое унижение. Таскаться по кабинетам врачей в надежде на чудесное исцеление. У его прогрессирующей изо дня в день болезни уродливейшие из лиц: нагноившиеся мясные куски в кожных ошметках, слепленные вкривь да вкось, и злые, залитые кровью глаза. Иногда они приходят ему в грёзах, где никому не услыхать криков сновидца. Неловко улыбаться на её неудачные шутки у Саймона сил не остается, этот лимит точно исчерпан, поэтому, минутой погодя, он взрывается. — Хватит! Разве ты не видишь, как мучаешь меня?! Саймона подбадривают, хлопают по плечу, хвалят за стойкость, обнимают в центре реабилитации, как какого-то гигантского неодушевленного плюшевого медведя, неспособного обнять в ответ, от которого этого и не ожидают. Если бы реальность подчинялась самым сокровенным желаниям, то сердце Саймона перестало бы биться еще на месте аварии. А потом, уже на квартире, Хенрикссон закрывает дверь на ключ, остается наедине с собой, и всё капитально рушится, как будто происходящее лишь последствия катастрофически неправильного, страшного выбора, который когда-то в прошлом ему не повезло сделать. Одного выбора, безобразно уродующего судьбу.~
Битые стекла в обнесенных квартирах маркируют посещенные места. Еда, средства гигиены, оружие, одежда; приходится переворачивать каждую комнату вверх дном в поисках недостающего. Как привычно мечтать о смерти и жить себе назло; копя ненависть, изображать смирение и с особым садизмом рассекать мертвую плоть. Последнее стало обыденностью, как ощущение указательного пальца на спусковом крючке или дым после рутинного выстрела. К чему врать; только твоя компания не позволяет Саймону направить дуло на себя и окончательно сдаться. Его здравый смысл. Саймон неторопливо тебя целует (у него небольшая щетина и еще чуть-чуть, и это было бы щекотно) в пустынном переулке в надежде, быть может, одолжить себе немного… твоего здравомыслия. Лишь на щепотку больше нужного, чтобы не опустить руки и продолжать сражаться. Уравновеситься, в кои-то веки привести голову в порядок. В самом ведь сидит целый поток мрачных желаний, страхов и сожалений, готовый схлынуть в любой момент. Когда он с ясной головой и почти легким сердцем прерывается, ты сбрасываешь с головы серый капюшон, берешь в руки его лицо и целуешь с новой силой. Хенрикссон слишком много разочаровывался, чтобы счесть, что у этого околосчастья не было подвоха. Девушка — это всегда хорошо, даже если дела совсем уж поганые.Ради нас я превращу пробитое за девятым кругом дно в утопию
И как скоро стрельба по чудовищам стала каждодневным развлечением? Чудовища не думают, не понимают слов, не чувствуют, черт побери. Вам надо порой сбросить пар, как в какой-нибудь из новых бездарных лент Джорджа Ромеро — и все они скулят перед своей кончиной, подобно жалостливой скотине. А Саймон рассудок определенно оставил где-то позади, в тех светлых деньках, когда вы ждали помощь. Уродцев меньше не становится, вы открываете сезон охоты на этих сукиных детей. Трусы умирают множество раз еще задолго до смерти. Бежать — не спасения ради, а чтобы поймать, лишить возможных путей и разделаться за всё хорошее, за все несправедливости, за то, что вас оставили, а c отзвуком сердечного стука отрезать глубоко зреющий страх. Не чудовищ. Того, что внутри. Ведь теперь ночной Стокгольм с его кошмарами и чугунно-черными тучами принадлежит одним вам, как песочница — детям на площадке. Правды не знает никто, верить можно во что угодно. Преследовать всё, что посмеет двинуться в кромешной тьме улиц, броситься в погоню с одним-единственным исходом. Вы любите так с Саймоном играть; на счет, как в детстве. А загнав в угол, покромсать длинным блестящим ножом, если злость неожиданно возьмет верх, если одного меткого выстрела окажется недостаточно за то, что вы здесь застряли безвременно. Бурая гнилая кровь, выхаркивающаяся из распоротого киселеобразного горла, дарует какое-то хищническое успокоение, и это, несомненно, плата. На сей раз она оросила твое лицо, залила кисло-соленым рот. Саймон подоспевает к тебе, всё решаясь помочь вытереться и привестись в порядок, но заместо этого, как в трансе, тянется для поцелуя, чтобы столкнуться снова и потерять последние частицы себя и человечности. Это не здравомыслие, это безумие. Что-то между хаосом и сном. Вы опускаетесь на грязный асфальт, подстилаете под себя снятую серую кенгуруху. Ты взбираешься на Саймона, он с немой мольбой вкладывает тебе в руку нож с наточенным сияющим лезвием, и дважды просить не надо, как и не надо слов. Смеешься, приподнимая черную футболку и ласково дразня холодом стали по груди, худому серо-бледному животу с дорожкой волос под джинсы. Саймон замирает. Кончиком лезвия по каждому из ребер до спрятанного дыхания в широких юношеских легких. Он растворяется в удовлетворении, когда видит твой контроль, как ты оставляешь обжигающий порез один за другим, проводишь пальцами по проступившей крови, пробуешь на язык и даешь слизать капли с кончиков. Тот с благодарностью целует, понимая, что в джинсах все туже. Кожа с волнением дрожит. Хенрикссон ловит твою руку, касается беспокойными губами запястья и затем направляет острием к солнечному сплетению. — это любовь. я настолько сильно тебя люблю, что позволил бы вспороть мне живот. сделай как можно больнее докажи мне свою