Breaking the Habit

      Откровенно говоря, она цепенела от ужаса каждый раз, видя монолитный силуэт церкви, что прикрывал небесные просторы. Она была готова вопить, когда мать склонялась в утренней молитве, приглашая дочь тоже отдать Господу внимания. Она считала, что не готова, когда к собственному ужасу, в тёмной обложке книжки малых размеров — называть сию стопочку листочков книгой язык не поворачивался, — обрамление которой переливалось отвратительным золотым отблеском, узнавала Библию.       Она — Эмити Блайт, совсем уж не любит Господня, да и не верит в существование Всевышнего, но иначе нельзя.       Ей не нравилось расклеивать по побитым фонарным столбам листовки о том что казино, находившееся в паре сотен метров от их дома, стоит закрыть. Её щёки покрывались лёгким румянцем, когда в школе спрашивали, взаправду ли её матушка являлась к главе городской управы, с претензией о беспределе, происходившем в их городе, без должного наказания всех причастных.       Она ненавидела — не по-христиански получается как-то, — каждого человека, которого встречала в церкви, приходя туда с матерью. Будь то Преподобный Филипп или мистер Хутцифер. Хотя мистер Хутцифер казался добрым мужиком. Безусловно со своими причудами и тараканами в башке, но разве кто-то их лишён?       Мистер Хутцифер — добрый мужик, которого все друзья звали простым «Хути», жил в этом городке не меньше полутора десятков лет, насколько ей доселе известно. Прежде он оказался осуждён за то что перерезал глотку собственной жене, которая изрядно его достала к тому моменту, грызясь со всеми соседями, доходя до соседнего квартала. По его рассказам становилось ясно, что у женушки были уж точно не все дома, потому на душу накатывало странное удовлетворение, что жизни тех людей больше не отправляются пресным и агрессивным куском дерьма, проявляющим такую же теплоту, как мороженное Баскин Роббинс, лежащее во льду пять лет.       Но слишком многого из прошлой жизни мистера Хутцифера узнать не удалось, потому что правила матушки были строги и категорично в отношении разговоров с незнакомцами. Да и с так называемыми «знакомцами», тоже.       Скрипя старыми половицами, она искренне надеялась, что мать оглохнет на пару секунд и забудет о том, что вообще-то с ней живёт её дитятко. Но каждый раз желаниям дозволялось оставаться лишь желаниями, а наказание от матери, в виде заключения в чулан, проявлялось во всем своем отвратном обличии.       Она отлично может вспомнить, как горько рыдала, когда мать указывала на детскую Библию, с явным намёком, который Вы уж и сами поняли. Она не может врать о том, что это действительно было. Но Господи,       Не упоминай нашего Господа Всевышнего всуе!       Насколько же хотелось скрыть хоть частичку правды от себя. Выделить небольшой фрагмент в корзину. Она так и поступала иногда, но чёртова головушка забывала очистить эту самую корзину.       Она прекрасно помнит, как впервые завидела эту оборванку, но сказать о том, как и почему томный запах сигарет и папиного парфюма стал слишком уж родным за короткое время, не могла.

***

      Прохладненько.       Кто и куда убрал чертовы одеяла?       Она оглянулась, ощущая неприятный холод под боком, где обыденно должна меститься Луз.       Почему так холодно?       Эмити соврет, если скажет, что ей не нравилось, что Луз не может усидеть на месте. Несомненно ей нравилось это.       Конечно, одинокими вечерами, когда крепкие руки не могли сгрести в охапку, а губы не оставляли сладостные поцелуи на макушке, в голову закрадывались мысли, как Луз творит вещи куда более грязные и извращённые, чем можно в приличном обществе.       И вечера предшествующей недели не обошлось без таких влажных фантазий.       Она чувствует ЕË запах, смесь пота, приятной горечи сигарет и горячего, чистого тела.       Мгновение — и Эмити Блайт оказывается в объятиях Луз Носеды.       Шёлк костюма Луз скользит под её руками. Очередной вечер, проведённый в элитном ресторане, вынудил надеть костюм-тройку. И Эмити никому не сознается, что выглядела Носеда слишком горячо, слишком сексуально, слишком… слишком. Даже себе. Мускулистые руки Луз прижимают её к себе. Еë лицо, ЕË лицо, лицо Богини — всего в паре сантиметров от её лица.       Бедра Луз соприкасаются с её бедрами; она чувствует её горячее напряжение возле своего живота. Луз снова привлекает её внимание к себе, её рука скользит вниз по её спине, к выпуклости ягодиц, и прижимает её к своему телу. Эмити оглядывается и видит десятки пар удивленых взглядов со всего ресторана.              Но тут Носеда поворачивает к себе её голову и произносит со своим сиропно-тягучим южным говором: Дорогуша, нам полагается смотреть друг на друга!       Эмити не успевает ответить, ЕË мягкие губы запечатывают ей рот; её запах, её близость к ней заполняет весь мир. В мире уже нет ничего, кроме НЕË.       А потом она раздвигает её губы и вот он уже в ней — её горячий язык. Она ещё крепче прижимает её к себе, а вокруг слышатся десятки удивленых вздохов, и Эмити чувствует, как её естестве разгорается экзотическим жаром.       Но вот она вновь лежит одна на ихсвоей королевской кровати. С мокрыми пальцами во влагалище она плачет, как последняя сука. Как пошутил бы мистер Хутцифер: рева-корова.       Мурашки бегут по коже, как предвестники долгого холода. Никакое пуховое одеяло не поможет.       Превозмогая внутреннего ленивца, она поднялась с постели, ощущая неприятные прикосновения, голодных до тактильности, рук воздуха. Приглушённый свет из окон высоток мелькал за стеклом, пока Эмити, как какое-то гигантское существо, медленно, прилагая титанические усилия, разворачивалась к двери, чтобы наконец-то покинуть эту гребанную комнату, где было слишком уж морозно, даже для помещения, окна которого открыты чуть ли не двадцать четыре часа в сутки. Капли пота мигом высохли на лбу и спине. Босые ноги с тихим шлепаньем передвигались по, лоснящемуся к коже, линолеуму. В последнее время она стала держаться за всë, что попадется по пути: дверные рамы, отполированные до неестественного блеска столешницы, спинки стульев. Чтобы не грохнуться. Голова Эмити теперь всегда клонится книзу, шею выпрямить невозможно. Мать бы не жалея ни неё, ни времени, врезала бы по хребту, своей книжонкой. Язык не осмелится назвать эту стопочку бумажек полноценной книгой. Та и к тому же, обложка точно не твердила о новизна произведения. Каждый раз, когда Эмити выходит из своей комнаты, ей приходится надевать тёмные очки, потому что свет режет глаза. Одежда висит на ней, как на вешалке. Она, конечно, никогда не отличалась лишним весом, скорее наоборот: выпирающие из-под толщи кожи, рёбра вечно смущали Луз; бледные ключицы, выглядывающие из-за растянутого ворота футболки, неизменно привлекали внимание любопытных глазок. Её волосы... на расчёске их было больше, чем на голове. Любой её пояс можно дважды обернуть вокруг её новой талии. Она стала худющая, как те девицы из испанских мыльных опер. Но сейчас это всë выглядело слишком. Продвигаясь к кухне, опираясь о стены, её взгляд беспрестанно метался по слишком чистому коридору. Неустанные блуждания прервала кучку бумажной волокиты, скопившейся подле входной двери. Она, скрепя усилия, нагнулась подобрать обыкновенную рекламу, раскидываемую пареньком-иммигрантом из Африки. Но выделился из серой массы один листок с гордой надписью, выполненной явно каким-то каллиграфом, кроваво алые чернила успели выцвести под ярким солнечным светом, за месяц его нахождения здесь. Надпись гласила: ПИСЬМО ЛЮБВИ НЕБЕСНОГО ОТЦА. А графе, где должно располагаться имя адресата, было только жалкое: для тебя! Развернув бумажку, своими трясущимися нервными пальцами, на обороте она увидела лишь несколько слов: Наша цель — Каждый Дом для Христа. Открыв «письмо» она остолбенела.

Дитя Моё, возможно ты не знаешь Меня, но зато Я знаю о тебе всë… (Псалом 138:1)

Я знаю, когда ты садишься и когда ты встаёшь… (Псалом 138:2)

Мне известны все твои пути… (Псалом 138:3) и даже волосы на твоей голове сочтены… (Матфея 10:29–31)

Потому что Я сотворил тебя по Моему образцу… (Бытие 1:27)

Благодаря Мне ты живёшь и движешься, и существуешь… (Деяния 17:26)

Прежде, чем образовать тебя во чреве матери, Я познал тебя… (Иеремия 1:4-5)

…Потому что Я — совершенный Отец (Матфея 5:48)

      Она вскрикнула и швырнула бумагу в сторону. И в детстве ей подобной дряни хватило, когда отец ударился в религию, да и мать за собой потянул. Хотя называть эту секту «религией» язык не поворачивался.       К пятнадцати её годам отроду, родители отыскали в её комнате книгу, которой нарекли её греховное падение. Портрет Дориана Грея.       Маленькая книжка не оставила внимания родителей в одиночестве, так что в скором времени они устроили генеральный обыск комнаты комнаты маленькой «Миттенс». Спускать всë на тормозах никто не решался, да и кому оно надо было. Потому выговор, довольно-таки серьёзный, всë же состоялся в тот вечер. Какими бы «нехристианскими» ни являлись действия отца и матери, те считали себя исконными христианами.       Размышления прервал глухой стук в дверь. Эмити ошарашенно дернулась, и метнулась ко входной двери, опираясь на ручку. Сама не зная чего боясь, она, оказывается, закрыла дверь на четыре замка. Сумасшедшая, ей богу. Отбирая их, она вздрагивала при каждом звуке, доносящемся с улицы. Мяуканье кошки, сигнализация фургона соседей, рёв мотоцикла, крики разгневанной старушки.       Вот кого увидеть за дверью она точно не ожидала, так это Луз.       Носеда явилась собственной персоной, но выглядела она какой-то потрёпанной. Но уж ладно, были и другие отвлекающие факторы: разъедающий носоглотку запах ацетона. Казалось, что одежда Луз насквозь пропитана отвратительной жидкостью. Искра и всë. Она сгорит заживо, вопя в адской агонии.       — Извиняй, не успела мелкую привести в достойный вид, — раздался из-за двери звонкий хриплый голос.       Просто для сведения: погода сегодня — нарастающая тенденция к отрицанию.       — Ну, привет, — Луз слабо улыбнулась, хоть и выглядела так, словно сейчас же свалится с ног.       Если честно, то Эмити не готова.       Ида замерла, когда прямо перед лицом Носеды захлопнулась дверь.       — Так уж и быть, — Луз сжала руки в кулаки.       Тебе неясно? Уходи.       Впервой Клоторн доводилось видеть Луз такой слабой и озлобленной.       Просто для сведения: погода сегодня — нарастающее беспокойство с большой вероятностью ураганного страха.       Просто забей и уходи, сука ты поганая.       Ида не хочет уходить, как и Носеда.       Возможно, они обе совершают гигантскую ошибку, разбивая окно в спальне Эмити.       Возможно, они обе жутко обижены на «Суку-Блайт» за то, что та поступила неправильно.       Возможно, во всём виноват Луис.       Возможно, во всём виноват человек, создавший секту, куда втянулся отец Эмити.       Возможно, во всём виновата Уиллоу, потому что не отговорила Луз от знакомства с Эмити.       Просто для сведения: погода сегодня — гневная гроза с большой вероятностью града обиды и молний сучьей натуры.       Когда Крис, помощник официанта, застаёт тебя в холодильной камере с бутылкой абсента, поднесённой ко рту, и говорит:       «Луз, Cariño. Salud!». Если такое случается, отсалютуй ему бутылкой и скажи:       «За мою девушку и её отвисшую грудь. За мать, которую я больше никогда не увижу. За тётку, которая скоро приедет с ревизией»       Потом скажи ему:       «Te amo, Крис».       И вознагради себя лишним глоточком.       Вспоминаешь первые месяца после смерти матери? Вспоминаешь как горевала по почившей матушке? Вспоминаешь как хотела сплясать на её могиле, блядь?       Возможно, ты её ненавидела.       Возможно, она ненавидела тебя.       Возможно, ты знаешь это.       Возможно, она знала это.       Возможно, вы знаете это.       Возможно, вам обеим похуй.       Возможно, это ничего не меняет.       Возможно, тебе стоит умереть.       Возможно, вам обеим стоило умереть.       Возможно, она лучше справляется с этой задачей.       Возможно, тебе стоит поторопиться.