Встречный ветер

Маджима вышел из школы, в тёмно-синем рюкзаке за спиной болталось несколько книжек. Другие ребята, его одноклассники и прочие примелькавшиеся лица, ходили вокруг компаниями и парочками, после уроков они наверняка собираются перекусить где-нибудь вместе, сходить в кино или в гости друг к другу, а Маджима думал о том, что слякоть под ногами может намочить прошарканную обувь. Он, ёжась на январскую непогоду, направился туда, куда ходит первым делом каждый день весь последний месяц — в больницу Дэхан. Вообще-то, ничего не предвещало беды. Весь декабрь его мать, Маджима Кацуми, была в Кита, районе в Осаке, на заработках от кадрового агентства: то перерабатывающее предприятие (Компания Номура, кажется), специализирующееся на металлообработке, платило почти в полтора раза больше, чем прочие на рынке, и её посоветовали туда по старой дружбе — один из клерков агенства, с которым Кацуми знакома уже, наверное, лет семь. Он знал об её сыне, знал, что отца у этого сына нет, и что Кацуми с юным Горо живут не слишком припеваючи, вот и посодействовал. Кацуми вернулась в Токио под Новый год заболевшая, хотя всегда, несмотря на постоянный труд, отличалась довольно сильным иммунитетом, её никогда не брала простуда, она не мёрзла даже в морозы, а сейчас, видимо, поддалась из-за усталости. Она нежно улыбалась, не решаясь трепать повзрослевшего сына по волосам, как в детстве, и лишь осторожно касалась его предплечья утонченными пальцами, по которым нельзя было сказать, что их обладательница знала столько тяжёлой работы в своей жизни. Она радовалась, что эти 450 тысяч, заработанные за месяц в Осаке, помогут отпраздновать Новый 1979 год и прикупить побольше вкусностей. Маджима несерьёзно отчитывал её за неосмотрительность и говорил, что ей следовало возвращаться сразу же, как только она почувствовала недомогание, но Кацуми сказала, что на том предприятии, вообще-то, болели почти все, но никому не давали отгулов. «И я всё равно не взяла бы», — добавляла она с тенью слабой светлой улыбки на губах, как будто специально игнорируя хмурого сына. Его злило, что в такое довольно сытое для Японии время ещё остались те, кто готов наплевать на все нормы труда и здравоохранения, лишь бы работники продолжали делать для них деньги, перенося болезнь на ногах, заражая при этом всех коллег и провоцируя эпидемические вспышки. «Это свинство», — скалился он, а Кацуми говорила лишь, чтобы он не сердился зазря и не переживал. Она заходилась кашлем и делала вид, что свыклась с повышенной температурой, мучившей её уже несколько недель, но совсем скоро после Нового года ей пришлось лечь в стационар: простуда оказалась гриппом, грипп дал осложнения и перерос в пневмонию. Ей сдавливало грудную клетку, температура поднималась до невообразимых 40,5°. Теперь Маджима вместо того, чтобы после школы сразу идти в порт, где он подрабатывал грузчиком, сперва бежал к ней в больницу, встречаясь с её посеревшим взглядом из глубин залегших нездоровых теней вокруг глаз. Пневмония была бактериальной, то есть безопасной для окружающих, но врачи всё равно были не рады частым визитам Маджимы — мальчишка маячил здесь чаще, чем некоторые медсестры, и, того и гляди, утащит что-нибудь из ординаторской ради лёгкой наживы. Маджима никогда не воровал, но они бы не поверили в это. Он второпях взбежал вверх по лестнице больницы, обувь чуть проскальзывала по чистой плитке, и всё выглядело привычным. Стоя у дверей палаты, он поправил уже отросшие чёрные волосы, немного зачесав их назад, но они сразу же выбились обратно, и Маджима, даже не заметив этого, аккуратно надавил на ручку двери, тихо, чтобы не разбудить мать, если она заснула, измученная болезнью. Он робко поднял взор на её койку. Она оказалась пуста и заправлена свежим постельным бельём. Сердце пропустило удар. Неужели ей стало ещё хуже и её перевели в реанимацию? Он стоял так, в дверях, растерянный и оторопелый, когда со спины донёсся знакомый голос: — Стойте, стойте! — это был Уэдо, лечащий врач его матери. Невысокий седеющий мужчина с гладко выбритым плосковатым лицом почти бежал по коридору. Приблизившись к дверям палаты, он, запыхавшийся, облегчённо выдохнул: — Это вы, Маджима-кун… — Уэдо-сенсей… Где моя мать? Мужчина чуть замешкался, потянулся в карман халата за сложенным носовым платком, хотел было промокнуть им лоб (вообще-то, сухой), но почему-то не стал и продолжал перебирать платок в руках. Маджиме не понравилось это, он неосознанно сощурил глаза в недоверии. — Ваша мама… Как бы это сказать… Маджима Кацуми-сан, она… Скончалась сегодня утром. Мне очень жаль, Маджима-кун… — Что?.. Он был совсем к этому не готов. Он собирался всего лишь увидеться с ней, посидеть рядом хоть десять минут, как и делал это весь январь. Она должна была быть здесь, проваливающаяся в некрепкий сон, она бы улыбнулась ему, как улыбалась всегда, сколько он помнит её. Она была поразительно улыбчива, её улыбка всегда была способна растопить любой лёд, сбавить пыл любого человека, подбодрить в абсолютно патовой ситуации. Она улыбалась, когда совсем маленький Маджима спрашивал об отце, и, наверное, только благодаря её необъяснимо нежной и согревающей улыбке у него не было как таковых негативных эмоций по отношению к незадачливому биологическому папаше. Маджима хотел бы злиться на него, как он того и заслуживает, но мама улыбалась, когда говорила о нём, значит, ничего страшного, в сущности, не произошло. Она улыбалась, когда они виделись с утра и когда желали друг другу спокойной ночи. Она улыбалась, когда приносила ему новую одежду, это было редко, только в том случае, когда получалось скопить денег, но ей так нравилось любоваться на сына, на такого статного красавца, который, когда повзрослеет, расцветёт ещё краше, и она старалась покупать ему хорошие вещи, которые Маджима, безусловно, носил настолько бережно, насколько получалось, и всё же периодические уличные драки оставляли на тканях дырки, лишние швы и заплатки. Сама же Кацуми, подарившая ему форму губ, глаз и чистый оттенок кожи, была бесконечно красива, и эта улыбка с одной ямочкой превращала её лицо в блистательную звезду на небе, в божество, в прекрасную Бэндзайтэн, покровительствующую изящным искусствам, мудрости и удаче, и рядом с ней злые люди могли стать добрыми, с ней нечего было бояться и не о чем горевать, и на любую беду она отзывалась принятием и смирением, иногда доводившим Маджиму до белого каления. Он не понимал, как она может оставаться спокойной, прохладной, словно Луна и вода, но такой же стоической, сильной и самобытной в то же самое время. Её не угнетали беды не потому, что она не обращала на них внимание, и не потому, что они волшебным образом обходили её стороной. Беды не имели над ней власти, потому что она была достаточно сильной и смелой для того, чтобы не позволять этим бедам захватить свой дух, а это дорогого стоит, и Маджима, бывало, вспыливший из-за её непомерного добродушия, в его понимании граничащего с кротостью перед злом, встречался с её мягким взглядом и всё понимал правильно. Ему повезло иметь такую мать, и он, хоть и не говорил ей никогда громких признательных слов, надеялся, что она сама всё знает. И она знала, знала обо всём, о чём он молчит, потому что он — её ребёнок, и любила его ещё больше, хотя, казалось бы, больше любить уже невозможно, а у неё получалось. И он, знающий, что она любит его, собирался побыть с ней немного, а потом бежать через весь Минато в порт на вечернюю разгрузку, чтобы иметь при себе немного карманных и заодно быть в форме, чтобы не склонять голову и не затыкать уши, когда встречается со злом, которое его мать стоически понимает, а сталкиваться с ним, возражать и биться против него, будь то обнаглевшие старшеклассники, местные задиры из неблагополучных семей или пьяницы, не дающие покоя обычным прохожим. Он собирался вернуться к ней завтра. Возможно, принести ей чего-то из фруктов, на что хватит денег, а потом тоже в порт. — Маджима-кун?.. Может, вам водички?.. — Нет, спасибо, — отозвался он, не слыша своего голоса за звеневшей внутри пустотой. — Понимаю, что всё это чрезвычайно трагично и неожиданно для молодого человека вроде вас… Примите мои искренние соболезнования. Маджима-сан… Думаю, её организм износился из-за работы, поэтому против развившейся пневмонии было тяжело выстоять… — Уэдо опасливо поглядывал на мальчишку, его настораживало продолжительное молчание и то, что за ним скрывается в юном сердце, полном любви к матери. — Может, вы хотите присесть? — Нет, спасибо, — снова ответил он. Слова звучали сами собой, он не обдумывал их ни секунды. — Я… Могу увидеть её?.. — Увидеть?.. — доктор был удивлён. Не каждый ребёнок осмелится так скоро просить увидеть труп матери. — Да, разумеется… Морг в соседнем корпусе. Думаю, я могу проводить вас. — Да, спасибо… — Маджима сделал шаг, его ноги оказались совершенно ватными, но он не замечал этого, лишь ковылял, с трудом не теряя равновесие. Также безучастно он прошёл с доктором Уэдо в соседний корпус и по пути всё же наступил в лужу, ледяная вода просочилась сквозь местами отклеивающуюся подошву ботинка, но Маджима тоже как-то не обратил на это внимание. В морге странно пахло, резкий электрический свет вызывал головные боли. — Маджима-кун, это Учияма-сан, заведующий патологоанатомическим отделением, — Уэдо представил ему мужчину крепкого телосложения и роста выше среднего, тот приспустил маску, и Маджима замыленным взором увидел его широкое лицо с густыми длинными бровями, мясистым носом и тонкой переносицей. Мужчина смотрел на него сочувствующе. Маджима бездумно поклонился, приветствуя. Он, честно говоря, не мог ни на что как следует обратить внимание, ему не о чем было думать и не на что смотреть. Всё, даже он сам, превратилось в тусклое бесформенное нечто, не представляющее собой ничего вразумительного. Уэдо скоро удалился, о чём-то быстро переговорив с Учиямой, Маджима не слышал, о чём, да ему и не было интересно ни капли. — Примите мои соболезнования… Маджима-кун, верно? — патологоанатом говорил низким ровным голосом. — Да. — Подпишите, пожалуйста, здесь, — он протянул к нему журнал, видимо, учитывающий всех посетителей. Маджима подписал, заметив, что у него трясутся руки. Ему выдали халат на плечи и бахилы, и они с Учиямой двинулись вглубь коридоров, выстланных серо-бежевой плиткой, от одного взгляда на которую становилось тоскливо. Здесь было холодно и душно одновременно, стены давили, заставляя нутро сжиматься в необъяснимом, полуживотном плохом предчувствии, хотя плохое предчувствие на территории морга — не более, чем несмешная шутка от химических процессов в головном мозге. Учияма остановился у дверей одного из помещений. — Вы уверены, Маджима-кун? — спросил он. — Уверен, — кивнул тот, и они вошли внутрь. Мамин труп. Да, Кацуми всё же умерла, но то ли из-за того, что смерть случилась всего несколько часов назад, то ли из-за её почти стопроцентно божественной природы, она, накрытая по шею белой простынёй, выглядела спящей, словно стоит подойти, шепнуть ей: «Мам?..», и она обязательно откроет глаза и улыбнётся опять, и всё встанет на свои места. Её благородные черты изо всех сил пыталась осквернить болезнь, но Маджима знал, что болезнь может даже не стараться — испортить это ангельское лицо невозможно, и даже бледная, даже с запавшими глазницами, ощутимо похудевшая, истлевшая, сгоревшая за считанные недели, она была прекрасней всех цветов, на которые у Маджимы аллергия, и которые он ребёнком продолжал таскать ей скромными букетами, чихая и потирая слезящиеся глаза, лишь бы порадовать её после очередного трудного дня. У Маджимы сейчас тоже заслезились глаза, хотя пыльцы в январе ещё нет. Он молча глядел на неё, окаменевший и не смевший сделать ни шаг вперёд, ни шаг назад. Слеза покатилась по щеке вниз, оставляя после себя щекочущий кожу след, и он смахнул её холодной ладонью, похожей на кожицу земноводных. Зря попытался проморгаться, но из-за этого скопившиеся в уголках глаз слёзы дрогнули и побежали следом за первой. — Уэдо-сан сказал, у вас больше нет опекунов… — проговорил Учияма. Маджима вздрогнул от его голоса, протёр глаза кулаками, ладонями, рукавом. Движения получались дёргаными. — Мне жаль, — осторожно продолжал мужчина. Он выглядел как хороший человек. — Если у вас есть вопросы, можете задать их мне. Маджиме показалось, что он потерял способность к речи. — Как… Как она умерла? — насилу выдавил он. Находиться в этом помещении, пусть даже застыв у дверей и не решаясь подойти к каталке поближе, становилось невыносимо. — Мирно. Во время вчерашнего вечернего обхода её состояние оставалось стабильным несмотря на то, что за эти недели так и не получилось купировать поражение лёгких, но на сегодняшнем утреннем… Скажем так, ей резко стало хуже. Её пытались реанимировать два часа. К сожалению… Не вышло. — Понятно, — кивнул Маджима и шмыгнул носом. Теперь он опасался смотреть на труп матери, лишь стоял, неприкаянный, и пустой взгляд лежал на швах напольной плитки. — Я не разбираюсь в этих вопросах, но… Как мне можно устроить кремацию и захоронение?.. — Давайте выйдем, — Учияма указал на дверь, и Маджима послушно вышел вслед за ним, робко обернувшись на покойную мать ещё раз. Он не знал, зачем обернулся, но ему хотелось увидеть иллюзию, хотелось, чтобы в плоском свете помещения ему показалось, что её ресницы дрогнули. Но ничего не показалось. Она и правда словно спит, только совсем недвижимая. Они шли по тем же коридорам, но в обратном направлении. Маджиме думалось, что эта дурманящая туманная дымка перед глазами, кружащая его голову, нарочно не позволяет мыслить здраво, как бы он ни пытался, и все его органы чувств притуплены, и весь он непривычно обмякший и слабый. Ему хотелось отхлестать себя по щекам, чтобы оставаться в сознании. Они оказались в первом зале с регистрационным журналом. Здесь же была младшая сотрудница, должно быть, отвечающая за него, но Учияма сказал ей сделать пятиминутный перерыв и оставить их одних. Мужчина облокотился на стойку регистрации, Маджима присел на один из стоявших у стены стульев. Ему казалось, что он сейчас рухнет в обморок. — Насчёт кремации и всего сопутствующего… — вздохнул Учияма. — У нас при больнице есть похоронное бюро, они всё устроят по государственному пособию. — Пособию?.. Но ведь это значит, что… — Смотри, Маджима-кун… Ты довольно взрослый и должен всё понять: во-первых, ты знаешь, в какую сумму влетят похороны в таком виде, каком ты себе их представляешь? Пять миллионов? Шесть? Десять?.. И это в лучшем случае… Во-вторых… ты несовершеннолетний. И ты понимаешь, что в самом ближайшем будущем к тебе постучатся органы опеки и определят тебя в детский дом. Боюсь, в таком случае ты чисто физически не сможешь заниматься организацией похорон, даже если у тебя каким-то образом появятся эти баснословные деньги здесь и сейчас — у тебя просто не будет времени. И помимо этого… Бюро предпочтёт не иметь коммерческих дел с несовершеннолетними, это тоже немаловажно. Если ты найдешь родственника или другого взрослого человека, который юридически будет представлять твои интересы, тогда, возможно, что-то можно изменить, но эти манипуляции также сопряжены с большими тратами на нотариусов и адвокатов… Думаю, ты меня понял. — Но государственное пособие?.. Это ведь издевательство!.. — В этом нет ничего плохого, Маджима-кун. Не руби сплеча. Кремация будет проведена по всем правилам. Да, возможно, урна для праха будет скромной и придётся оставить её дома или развеять, а не погребать, но так многие делают. В нашей стране, увы, умирать — дорогое удовольствие. — Нет, я… Учияма-сенсей, верно? Скажите, сколько у меня есть времени до того, как больничное похоронное бюро кремирует мою мать? — он чуть наклонился вперёд, изучая лицо мужчины измученным стеклянным взглядом, вспыхнувшим лихорадочной идеей. — Дня три… В таких случаях, как твой, когда некому из взрослых позаботиться о теле, они долго не мнутся… Маджима-кун? Почему ты спрашиваешь? — Учияма-сенсей, пожалуйста… Пожалуйста, вы можете выиграть мне время? Хотя бы ещё несколько дней? — Ты что такое придумал, пацан?.. — Мне нужно ненадолго уехать из Токио. Я найду деньги и на нотариуса, и на похороны, мне просто нужно знать, что её тело не сожгут раньше, чем я вернусь… — Ты спятил, Маджима-кун? Откуда ты возьмёшь такие деньги? — устало выдохнул Учияма и скрестил руки на груди. — И ты уверен, что хочешь попасть в розыск, когда представители органов опеки не найдут тебя по прописке? — Я… Я всё сделаю быстро. Есть люди, которые обязаны ответить мне, если я спрошу. — Думаешь рвануть в Осаку? Я обсуждал с Уэдо-саном твою маму. Она работала там, когда заболела. — Д-да… — растерянно отозвался Маджима. Он был в отчаянии. — Я вряд ли смогу выиграть суд против них, но эти… эти… эти сволочи, они заставляют работать больных людей. У них там вспышка гриппа на предприятии, а они… Им плевать! Если я могу сделать хоть что-то, я попробую. Я попробую заставить их ответить, пусть не по суду, но по-человечески. — Маджима-кун… Хочешь мнение взрослого мужика? — Да? — Не суйся в такие дела. Правда. Ты хочешь стрясти с них деньги на похороны матери потому, что она заразилась там гриппом, развившимся в пневмонию и убившим её? Никто не станет отвечать перед подростком. Это жестоко, но такова жизнь… — Нет, я… — Тебе сколько? Пятнадцать? — Четырнадцать… — Ты совсем ещё дитя. Оставь это. Ругань со взрослыми дядьками из Кансайского предприятия не вернёт твою маму… — Но если бы они следили за здоровьем своих сотрудников — ничего бы этого не было! — он вскочил на ноги. Туманная дымка перед глазами рассеялась, но тело продолжало потряхивать. — Маджима-кун, людям нужны деньги. Люди готовы работать больными, хромыми и косыми, чтобы кормить себя и своих детей. Ехать туда — бессмысленная трата сил и времени… — Она сама говорила мне, что работники просили выходные или больничные, но им отказывали! Это бесчеловечно вне зависимости от того, кому и зачем нужны деньги!.. Кто знает, сколько ещё людей может пострадать от действий такого начальства?! Сколько?! Меньшее, чем они могут откупиться от меня после своей халатности, это деньгами на то, чтобы я мог достойно похоронить мою мать! Я многого хочу? — Маджима-кун, присядь… — И эти сволочи нанимают людей через кадровое агентство! Они берут тех, кто в любом случае будет работать, у кого нет альтернатив! Манят хорошей платой, а по факту берут людей в рабство! — Присядь, успокойся… — Как пить дать эти кадровики на короткой ноге с теми ублюдками из Компании Номуры, как пить дать знают, куда посылают людей! К ним я тоже наведаюсь!.. Я… — Маджима-кун… — Учияма легко взял его за плечо, его рука была увесистой и горячей. — За тебя говорит твоё горе, и это нормально, но… — Прошу вас, — умоляюще взглянул на него Маджима. — Потяните время, ладно? Я постараюсь уложиться в три дня, но на всякий случай мне нужно ещё немного времени в запасе. Вы поможете?.. Учияма тяжело вздохнул и сделал шаг назад, отведя взгляд вниз. Он заметно колебался. Маджима мог понять его и всё то, о чём он говорил, но нужно было хотя бы попробовать. Маджима не желал, чтобы его мать, самого достойного человека из всех достойных, в конвейерном порядке сожгли и ссыпали её останки в серую маленькую урну, которая будет стоять на полке над постелью, где она раньше спала. Ему нужно было сделать всё правильно, ему нужно было соблюсти ритуал со всеми почестями, ему хотелось подобающим образом позаботиться о матери после смерти. Он знал, что просит немного, что имеет право просить это, и раз у него нет денег, чтобы сходу решить этот вопрос, ему нужно найти их в любом случае. — Пять дней, — подал голос Учияма, смерив Маджиму неподъемным взором. — У тебя есть пять дней, включая сегодняшний. Это максимум. — Учияма-сенсей… — Маджима поклонился низко-низко и зажмурился, обуреваемый вихрем обостренных эмоций. — Спасибо… — Ты славный малый, хоть и задумал глупость… Удачи. И постарайся не опоздать. Я или Уэдо-сан выдадим тебе свидетельство о смерти, когда ты вернёшься. Маджима вышел на улицу, его обдало рваным порывом влажного воздуха, забравшимся под полы тонкой незастегнутой курточки. Возможно, похолодало. Первые мгновения он не знал, куда собирается идти, куда ему нужно идти дальше, он вновь застыл, и светло-серое низкое небо заставляло щурить глаза. Весь мир ощущался в новинку. Он неуверенно начал шагать куда-то в сторону тротуара и не мог ухватиться ни за какую мысль, голова была чиста. В этом квартале людей почти не было, улицы выглядели полупустыми и тихими, и он шёл по ним, не сопровождаемый ничьими заинтересованными взглядами. Наверное, ему нужно в порт, и, видимо, ноги несут его именно туда. Он не заметил, как добрёл до узкой улицы, по которой проходил почти каждый день, здесь всегда пахнет свежей лапшой и жирным рисом, а окурки дешёвых сигарет на мокром асфальте удивительным образом сочетаются с причудливыми детскими рисунками, выполненными разноцветными мелками, которые, впрочем, растекаются кляксами из-за снега вперемешку с дождём. — Эй, Маджима-чан! Маджима обернулся. — Заглянешь сегодня на партейку, приятель? Это был Шинохара-сан, завсегдатай местного маджонг клуба. Ему было уже, наверное, лет под шестьдесят, после войны он всю жизнь проработал сторожем, не был силен физически, не был замечен ни в каких успехах в личной жизни, зато оказался отличным игроком в маджонг. Он и все похожие на него люди старшего возраста проводили в клубе почти всё свободное время. Курили, громко смеялись, болтали о всякой чуши и часто играли на деньги или хотя бы на сигареты. Маджима проводил с ними время уже несколько лет: как-то зашёл в соседнюю лапшичную, Шинохара-сан тоже был там и, как всегда весёлый, просто взял и предложил Маджиме сыграть с ними, как будто они были всегда знакомы. Маджима тогда согласился, втянулся и иногда стал даже обыгрывать всех. Скромные монетки с выигрышей в маджонг стали его первым заработком. Хоть он не относился к этому серьёзно и его мама, конечно, не была в восторге от мира азартных игр, но маджонг постепенно дополнился картами и костями. Но дело, конечно, было не в азартных играх и не в жалких выигрышах, которые и выигрышами-то назвать нельзя: старикам тоскливо, а у Маджимы никак не ладятся взаимоотношения со сверстниками, поэтому все собирались здесь, чтобы не быть в одиночестве. — Маджима-чан? Ты чего?.. — Шинохара снял улыбку с лица и неспеша подошёл к нему, искренне взволнованный. — Нет, ничего, Шинохара-сан… Я пойду. Мне надо в порт. — Всё тяжести таскаешь, да? Молодец. Зайдёшь после работы? Этот старый болван Коикэ вернулся, сказал, что на этот раз точно нас взгреет, представляешь? Ты, Маджима-чан, должен поставить его на место, — посмеялся он, но быстро понял, что сегодня смех ему не поможет. — Ты заболел, приятель? Выглядишь неважно. — Нет, всё хорошо, — он не знал, почему не может сказать о маме. Наверное, скажет попозже. — Я здоров… Я пойду. — Ты заходи на днях, ладно? И передавай Кацуми-сан привет! — крикнул ему вслед Шинохара. Маджима, не оборачиваясь, кивнул сам себе и пошёл дальше. Ближе к порту воздух просвежел ещё сильнее, ветер порывами носился по берегу, выхолаживая теплоту рук и каморок, в которых рабочие пили чай. Уже начинало вечереть и понемногу смеркаться, но широкое, долгое море, чёрное почти всегда, выбрасывало на берег ещё белую пену. Скоро по периметру порта загорятся уличные жёлтые фонари, и тени складов и сотен или тысяч металлических контейнеров, выстроенных здесь рядами, загустеют в этом контрасте окончательно, но пока что небо всё ещё оставалось безобидно серым и кучным. Он прошёл в один из павильонов. Его встретила Танабэ-сан, менеджер, вообще-то, выполняющая большую часть задач в отсутствие стивидора, начальника портового склада. Она была ничем не примечальной женщиной средних лет, Маджима плохо знал её, но она была добра к нему и всегда была рада встрече. Наверное, у неё не было своих детей, да и мужа. Она тоже заметила, что с мальчишкой что-то не так, но ни о чём не спросила, сказав лишь, какие ящики какого контейнера нужно перегрузить в недавно подъехавший фургон. Маджима поблагодарил, наскоро переоделся в рабочие вещи, оставшиеся ему в «наследство» от одного из уволившихся сотрудников. Роба уже недурно подходила по росту, но висела, лишний раз подчёркивая чрезмерную стройность парнишки, которую кто-то мог принять бы за худобу. Сам Маджима не думал о таких вещах, знал лишь, что своему телу нужно быть благодарным за способность ходить, бегать, прыгать, грузить ящики, драться с идиотами и быть быстрее всех их, и пока он может делать всё это — его тело в отличной форме. Физическая активность здорово разрядила нервы и встряхнула голову. Он брал ящик из контейнера, тяжёлый, килограмм на тридцать, шёл с ним к открытому фургону, ставил на край, запрыгивал внутрь, поднимал ящик опять и ставил ладно один к другому, строя этими ящиками толстенную стену от дальнего конца фургона до дверей. С каждым движением сил оставалось всё меньше, мышцы плеч и спины начинали привычно ныть, но вместе с тем сознание понемногу прояснялось. Ему казалось, что он останется в той прострации до конца своих дней, но через час работы он смог вздохнуть полной грудью и словно впервые увидеть уже тёмно-серое небо, чёрных птиц и эти самые ящики. Оказалось полезно обратить внимание на окружающий мир — организм, отвечая ему, сперва прохватывает, как застоявшийся мотор, но всё же заводится. Не с первой попытки, так со второй, с третьей, но всё потихоньку снова приходит в реальность, в жизнь и в действие. Маджима закончил с погрузкой, снял грязные рабочие перчатки и увидел, что его руки трясутся почти так же, как и в морге. Перед глазами вновь появилось усталое, но трансцендентно красивое лицо матери, лежащей под белым светом, что стирал своей яркостью её черты, и Маджима решил, что ему поскорее нужно домой. Ему многое предстоит обдумать. Он вернулся на склад, переоделся, Танабэ-сан выдала ему привычные 500 иен. — Танабэ-сан… — начал Маджима в последний момент. — Да? — Я не смогу приходить в ближайшую неделю, может, чуть больше… — Не сможешь? — удивилась она, ведь Маджима никогда не отлынивал. — Хорошо, мы найдём замену на это время… Но почему? Я думала, тебе нужны деньги. Ты приболел? — Нет… Я ненадолго уеду. Но я вернусь и продолжу работать, Танабэ-сан. — Что ж, как скажешь. Приходи в любое время, мы согласуем, когда тебе можно будет приступить. На пути домой он осознанно свернул с улочки с маджонг клубом — не хотелось вдруг пересечься с Шинохарой и снова расстроить его своей безынициативностью. Маджима прошёл по соседней, здесь не пахло едой, зато располагалось несколько небольших мастерских. В какой-то могли подлатать обувь (его промоченный ботинок, кстати, был бы благодарен за починку), в какой-то — разобрать и собрать заново какую-нибудь мелкую электронику. От порта до дома неблизкий путь, он почти каждый день проходил весь район Минато по диагонали, отлично научился в нём ориентироваться и знает тут, наверное, большинство закоулков. Несмотря на хорошую осведомленность о том, где, что и когда происходит, множеством знакомств он так и не обзавёлся, хотя подростку вроде него, почти всё время предоставленному самому себе, грех не быть представленным во всех молодёжных компашках района. Наверное, кто-то его и знал, но точно не лично. Да и что про него могли знать? Только то, что он не слишком дружелюбен, не выбирает выражения и не прочь подраться, за что ему периодически влетает от директора школы, неизвестно по каким причинам ещё не отчислившего его. Впрочем, он неплохо успевал по всем дисциплинам, а учителя отзывались о нём, как о крайне смышленом парнишке с острым умом. Хоть этот парнишка и частенько доставлял им неудобства своим бескомпромиссным поведением, некоторые учителя всё предлагали ему представлять школу на районных, а потом, может, и городских конкурсах, а Маджима всё отказывался и отказывался. Ему безукоризненно давались все дисциплины, связанные со словесностью, но он немного сдавал позиции, когда дело касалось его не самой надёжной выборочной памяти, активизирующейся не на датах и формулах, и математики, и здесь его не преминали упрекнуть в лени, мол, если б он хотел, он разбирался бы в точных науках лучше всех в школе. Маджиму эти замечания не трогали. Он делал то, что мог, так, как мог, раз это было необходимо, но не видел смысла прикладывать больше усилий ради лучшего результата в деле, к которому не лежит душа и в котором вполне можно обойтись без этих лучших результатов. У него всегда были дела поважнее триумфальных успехов в учебе. Он был уже около дома. Свежий вечерний воздух проветривал голову, но сейчас Маджима не мог этому радоваться: в груди, на месте выжженного новостью о смерти матери куска плоти, пустота, которая так помогла ему прожить эти несколько часов, заполнялась узлами возрождающихся из пепла эмоций. Первый шок спадал на нет, и этот ветер помогал ему испаряться, обнажая рану, которая должна заболеть рано или поздно. И Маджима чувствовал, что она начинает болеть, и что осознание накатывает на него, и что глаза слезятся опять, хотя он, кажется, ещё даже ни о чём как следует не думает, не позволяет себе оступиться и упасть во вполне оправданное для него страдание. Он, уставший после погрузки, понял, что ему нужно поесть, а дома еды не осталось. Это было очень кстати — ему вдруг расхотелось домой. В туско освещённом лабиринте зданий квартала, в котором он жил, выделялась зелёная вывеска продуктового магазинчика, он часто бывал здесь и решил зайти и в этот раз. У дверей магазина различил Никко — бродячего беспородного пса с песочного цвета шерстью, который жил здесь уже лет шесть. Он попал на улицу молодым, первое время ему приходилось трудно: он голодал, верил всем без разбора, натыкался на плохих людей, одни из которых прожгли в его правом повисшем ухе дыру, должно быть, паяльником. Никко лежал на животе у угла здания, опустив морду между передних лап, но, увидев Маджиму, поднял голову и долго вглядывался в его походку. Пёс вскочил на лапы, когда узнал Маджиму, подошедшего достаточно близко, и широко замахал хвостом, но стоял на месте, не решаясь бежать к парню. — Привет, Никко-чан, — Маджима вскользь почесал пса по голове. Никко высунул язык, продолжая вилять хвостом из стороны в сторону, и с выражением искреннего счастья на мордочке проводил взглядом Маджиму, скрывшегося за дверьми магазина. С собой у него были только те 500 иен, которые дала ему Танабэ-сан. Он решил обойтись самым простым бэнто за 80 иен, рассудив, что, раз он завтра отправится в Осаку, ему незачем готовить дома. На выходе его ждал Никко. — Пойдём, — шепнул Маджима и двинулся к скамейке на прилегающей к зданию крохотной детской площадке, вмещавшей, помимо скамейки, только мусорный бак и песочницу метр на метр. Он сел на скамейку, положил рюкзак рядом. Никко терпеливо присел у его ног, глотая слюну и черными глазами поглядывая то на лицо Маджимы, то на бэнто, расположившееся на его коленях. Он всегда был воспитанной собакой. Когда ему не повезло оказался на улице, Кацуми начала подкармливать его с первых же дней, совершенно не заботясь о том, что пёс, подвергшийся такому стрессу, может быть опасен для неё и её малолетнего сына. Она приносила ему мясной бульон в отдельной миске, оставляла для него хоть крошки со стола, лишь бы не проходить мимо него с пустыми руками. Восьмилетний Маджима, горюющий из-за кончины Суми, собаки, которую его мать взяла ещё до его рождения и с которой он вырос бок о бок, начал снова улыбаться, когда они с мамой подкармливали Никко. Суми тоже была дворняжкой. Маджима очень любил её и всегда заботился о ней, возможно, даже чересчур увлекаясь этим: когда Суми спала на полу, он, наивный кроха, хватал подушки и будил её, пытаясь осторожно подложить их под её голову. Кацуми всегда улыбалась, когда видела, как старается её сын, совершенно очаровательный и неземной в своей готовности помочь слабым. Она гордилась и знала, что он вырастет хорошим человеком. Суми умерла от старости, и Кацуми, чьи глубокие глаза краснели от слёз, исправно улыбалась Маджиме, обнимая его и разделяя с ним эту утрату напополам, и им обоим стало легче, когда они волею судьбы встретили Никко. Кацуми предложила забрать его домой, но Маджима ещё в свои восемь лет сказал, что Никко должен попробовать прожить эту жизнь так, как ему суждено. На самом деле, он просто не был готов видеть кого-то на месте Суми, пусть даже такое чудесное создание, как Никко. Годы шли, и всё устроилось само собой: Никко неплохо себя чувствовал, прибившись к этому магазину, откуда ему перепадала просрочка, и Кацуми с Маджимой видели его каждый день. — Сегодня только рис, Никко-чан, — Маджима открыл бэнто, взял небольшой комочек риса палочками и, подставив под него вторую ладонь, переложил рис на крышку бэнто и поставил её на землю перед Никко. — Приятного аппетита. Пёс с благодарностью принялся за еду. Маджима засмотрелся на него и ощутил, что у него словно нет сил на то, чтобы поесть самому. Он глядел, как за считанные доли секунды Никко умял комочек риса и как снова сел, облизываясь и блестящими глазами выпрашивая ещё немного. Маджима взял палочки и вновь переложил ему риса, а после отправил немного и себе в рот. Рис был безвкусным, но Никко нравится, значит, и для Маджимы сойдёт. Он подумал о том, что этот пёс уже никогда не дождется угощения от его матери, и у него опять заслезились глаза. В темноте детской площадки сдерживаться было уже бессмысленно и бесполезно. Тело забило мелкой дрожью, слёзы, копившиеся в нём пол дня, побежали сами собой. Он шмыгал и, ничего не видя, ел холодный рис, ставший вдруг солёным — значит, слёзы приправили бэнто или попадают в рот с губ. Маджима протер лицо рукавом — и правда, в рукав тёмными пятнами впиталась размазанная влага, его лицо было залито слезами и продолжало заливаться ими дальше, он не контролировал этот процесс. Никко удивлённо смотрел на юношу, чьи плечи и кисти рук дрожали и чей нос так забавно покраснел. Маджима вдруг переставил бэнто с колен на землю, чем порадовал Никко, не понимающего его настроение и поведение, и пёс, отвлёкшись на еду, принялся нелепо чавкать, пока сам Маджима бесцельным нечётким взором смотрел на него, вздрагивая от рыданий, выпрыгивающих из груди. Он вспоминал каждый раз, в который они с мамой были на этой площадке, когда он был маленьким и увлечённо ковырялся в песке, когда он подрос и они вместе кормили Никко. Мама дала ему эту кличку — Никко. Солнечный свет. Он спрятал лицо в ладонях. В его голове не могло уложиться то, что мама умерла, ведь этого просто не может быть. Она была ещё молода, бодра и свежа, она отличалась отменным здоровьем и, что самое главное, любовью к жизни, ведущей её вперёд сквозь любые неудачи и трудности. Почему она умерла? Почему грипп вдруг решил превратиться в пневмонию? Почему она заболела? Почему она вообще поехала в эту проклятую Осаку? Чёртовы заработки, чёртовы деньги… Чёртова Компания Номура, где болели все! И бог с его упрямой матерью, которая всё равно не взяла бы больничный, но почему эти уроды из начальства отказывали в больничных всем остальным работникам? Как такое возможно? Контракт контрактом, но когда на вашем предприятии бушует грипп… Маджима протёр лицо руками. Всё это не имеет уже никакого значения. Он был выжат и опустошен вновь, он не знал, что ему делать, поэтому просто принялся гладить Никко по жёсткой шерсти, по голове, избегая касаться продырявленного уха, по шее с добротным воротником, по спине. Пёс был рад оказанному вниманию и, закончив с рисом, снова улыбался, высунув язык, и просто сидел рядом, изредка отворачиваясь на какие-то шумы, доносящиеся по улице. Холодало. Слёзы начинали высыхать, глаза болели, хотелось прилечь. Маджима знал, что ему нужно многое обдумать и решить, но он не мог начать прямо сейчас и отложил все размышления на завтрашнее утро. Пока что ему нужно было найти в себе силы встать и дойти до дома. — Спокойной ночи, Никко-чан, — Маджима напоследок легко потрепал собаку по голове, подобрал упаковку бэнто и с трудом поднялся на ноги. Ему потребовалось несколько секунд на то, чтобы заставить себя вспомнить, где он живёт и какими переулками ему идти дальше. Дома было темно и тихо. Маджима подумал, что теперь тут всегда будет так, и его губы скривились, как от режущей боли. Ему предстоит научиться жить с этим. Он умылся и быстро заснул, совершенно обессиленный, ни секунды не посмотрев на пустующую постель его матери. Молчание утра показалось ему отвратительным. Он отвернулся к стене, зарывшись в одеяло, и лежал так, насильно закрывая глаза, лишь бы не возвращаться в реальный мир ещё некоторое время. Когда наконец сел, вытянув ноги на пол, удивился тому, какой небольшой была их однокомнатная квартирка, в которой, тем не менее, они умудрялись вмещаться вдвоём. Со вчерашнего дня он только и делает, что поражается привычным вещам и почему-то видит всё как будто впервые. Его заняли полки на стене, заполненные его мангой, журналами и книжками, которые его мама любила читать в молодости, среди книжек стояло даже несколько пластинок, а вот патефона у них не было. Интересно, как так вышло? Зачем им пластинки без патефона? Маджима поднялся и, зачем-то стараясь ступать как можно тише, прошёл к полке. Шаги всё же прозвучали чересчур громко для в трауре замолчавшей комнаты. Он осторожно коснулся пальцами корешков книг, вытянул несколько журналов, чтобы прочитать лицевую сторону и задвинуть обратно. По соседству стояли томы его любимой манги. Он подумал, что давно не перечитывал эту фантастическую историю о героях, антигероях и борьбе за добро. Он мог бы взять томик-другой с собой в Осаку, но лучше быть налегке. Сделал шаг в сторону, пол скрипнул. Странно, он всегда так скрипел в этом месте?.. У изголовья маминой постели стояла небольшая тумбочка с двумя отделениями. Маджима открыл верхнее и достал оттуда её золотую цепочку — подарок от отца Маджимы, единственное, что напоминало о том, что тот мужчина когда-то любил его мать. Кацуми надевала её по праздникам и, казалось, не думала о том, что это украшение — болезненное напоминание о не самом благонадежном человеке, оставившем её в самый неподходящий момент. Она надевала её, улыбаясь своему отражению в зеркале, ласково касалась золота пальцами. Маджима считал, что серебро ей больше идёт, а она мягко смеялась, говоря, что счастье — лучшее украшение, и что она счастлива. Маджима надел цепочку, она обожгла его кожу холодом. Если хоть какая-то частичка матери может остаться с ним — он тоже будет счастлив, поэтому этой цепочке лучше остаться на нём на какое-то время. Маджима умылся, выпил воды, оделся. Он не был уверен, но ему казалось, что, возможно, он не вернётся в эту квартиру — последнее, чего ему бы хотелось, это попасть в детский дом, а он точно попадёт туда, если органы опеки найдут его здесь. Они заберут его, обоснуя это заботой о нём и его будущем, но Маджима плевать хотел на такую заботу. Этим утром он понял, что, видимо, теперь ему нужно будет строить свою жизнь самому. Ему нужно будет найти новое жилье. Он не знал, как быть с упомянутым Учиямой розыском, но он ни за что не попадёт в детский дом, это он знал наверняка. Да, он раздобудет денег на похороны, а потом… Наверное, уедет из Минато, уедет из Токио, бросит школу. Страна большая. Он скроется, о нём все забудут. Он что-нибудь придумает по ходу дела, а сейчас ему пора выдвигаться. Он забрал из нижнего отделения тумбочки все оставшиеся деньги, около 250 000 иен, сунул их в рюкзак вместе с несколькими носками, нижним бельём, зубной щеткой и тёплой кофтой, занимавшей больше места, чем всё остальное вместе взятое. Сюда же пристроил и сложенную напополам фотографию матери 1975 года, которую заснял сам, одолжив камеру у соседки. На ней Кацуми, одетая в длинное красно-зелёное пятнистое платье, присела у цветочной клумбы и лучезарно улыбалась в объектив, и её смоляные чёрные волосы блестели под вечерним оранжевым солнцем. Маджиме нравилась эта фотография. Он огляделся вокруг, наскоро прикидывая, что ещё ему может понадобиться в первую очередь. Нашёл складной ножик среди столовых приборов в кухонном гарнитуре и уверенно сунул его в карман, рассудив, что в чужом городе эта мера предосторожности лишней точно не будет. Навязчивая мысль о том, что труп его матери, уже остывший, уже внесённый в реестр, уже подёрнутый прикосновением смерти, лежал в морозильной камере, словно куриная тушка, всего в нескольких километрах от квартиры, пропитанной её живой сиятельной теплотой, эта мысль всё появлялась и появлялась, мелькала поверх мыслей действительно важных и конструктивных, но Маджима пытался гнать её и сосредоточиться на первостепенных задачах. Он стоял перед зеркалом, собранный рюкзак уже покоился за спиной, всё, кажется, готово. Он был разбит и вывернут наизнанку, но ещё и зол на многое, если не на всё, и только злость была способна притупить боль утраты: его злило, что у него нет денег на похороны, его злило любое начальство любой конторы, которое обязательно считает себя лучше своих подчинённых, его злило, в конце концов, что мама умерла, а он остался здесь сам по себе. Маджима намеренно раздувал в себе это пламя злости, подкармливал его, чтобы оно отдавало свой жар и согревало его, потому что остыть и замедлиться в отчаянии — непозволительная роскошь. Если он и был в чем-то уверен, так в том, что бездействием делу не помочь. И остервенелый пожар злобы, вспыхнувший ещё в морге, указал ему на цель, заслуживающую того, чтобы это пламя обрушилось на неё. Компания Номура. Учияма-сенсей прав: никто, конечно, не станет оправдываться перед ребёнком сотрудницы с подсдавшим здоровьем, ведь начальство предприятия не травило Кацуми намеренно, не пырнуло её ножом, не переехало её грузовиком. Маджима почти ничего не может предъявить им. Но он знал, знал, что и в Компании знают, что это они виноваты в случившемся, что это их политика загоняет людей в могилу. Может, его мать и сама виновата — была готова работать дальше, даже не рассматривая альтернативный вариант с больничным, сама загнала себя, не попытавшись пойти наперекор, не оставила Маджиме шанса обвинить Компанию в том, что они отказали ей в отгулах и тем самым убили её. Маджима не мог винить Компанию в твердолобости своей матери, но, чёрт возьми, она заразилась, потому что остальным сотрудникам не давали отдыха, потому что они продолжали работать и распространять заразу. Была ли его мать первой жертвой? Будет ли она последней? Маджиму злило всё это, и в глубине души он был рад этой злости. Пусть она и дальше будет придавать ему сил, пусть помогает не остыть и не замедлиться, подобно извергшейся лаве. Он будет гореть этим пожаром так ярко, так неистово и так долго, как будет нужно. Он вернётся в Токио с огромными деньгами, он похоронит мать, и она, то ли оставшись где-то поблизости в состоянии ками, то ли реинкарнировавшись в новую жизнь, но так или иначе увидит, что единственный сын любит её так сильно. Маджима утёр пробежавшие вниз по щекам несколько слезинок, не заметив, откуда они вообще взялись. В зеркале он видел себя, своё лицо, но в нём словно что-то переменилось со вчерашнего дня, перемены были пока неясны, но они точно случились, и Маджима готов был принять их. Он протёр глаза, надел обувь и вышел, избегая думать о том, что и правда может уже не вернуться домой: вскоре арендодательница узнает о смерти Кацуми, органы опеки придут сюда, чтобы найти её сына, а потом Маджима не дастся органам, не заплатит за жильё, не продлит договор, и для него в этом городе всё закончится само собой, пока все остальные будут искать его. Его тошнило при мысли о приюте, тошнило при мысли о людях, плюющихся в сирот, но по-настоящему ненавидел он тех, кто изображает лицемерное сочувствие, кто зачем-то сокрушается о судьбах детей, попавших в приют, кто делает вид, что им искренне жаль, кто приносит детям унизительные подарки на праздники, игнорируя их существование весь остальной год. Это омерзительно. Он пойдёт по миру куда угодно, только бы никогда не видеть наигранную заботу, оскверняющую память об его матери. Маджима вышел на улицу, было светло и тепло почти по-весеннему. Поначалу он думал идти к трассе, чтобы поймать попутку, или направиться на железнодорожный вокзал, но сегодня с утра, когда голова начала работать яснее, он понял, что первым делом нужно попасть не в Осаку, а в кадровое агентство. Там ему должны дать хотя бы адрес офиса Компании Номура, ведь он понятия не имел, в каком направлении податься в совершенно незнакомом городе. К тому же, Маджима собирался взглянуть на этих славных клерков, которые наверняка в курсе происходящего на предприятии, он чуял, что они не могут не знать об условиях труда своих подопечных. Он был зол, ему нужны были ответы, и он, быстро вспомнив расположение агенства, уверенными шагами двинулся туда.