Обложка голливудского фильма

Одна рука на руле, изгиб запястья, браслет, стукающийся об руль на поворотах. Арсений притрагивается вытянутым большим пальцем к нижней губе, поправляет очки — они превращают темнеющее небо без солнца в закатное, оранжево-синее, — и только сейчас вслушивается в слова песни. Знает ее. Как не знать — это же антоновское… вот слушаешь — и ноль сомнений. Плейлист плещется в Трэвисе Скотте, а впадает в медленно-лирическое море. Шутка о мурашках (гусях-бампах) уже устарела, но Арсений бы повторил ее еще раз. Антон же улыбнется. Вероятность — сотка: искренне, потому что ему все еще смешно, потому что он почему-то на Арсения реагирует всегда вот так — с улыбкой, смешком, постоянным «А-а-арс», привычным «ну что ты за человек». Или: сделай так еще раз. Или: нихуя себе. Зависит от локации. Арсений водит пальцем по сухой губе от уголка до уголка. Не облизывает, не высовывает язык. Под подушечкой — гладко-мягкий краешек, трещинки. Прикусишь — будет кровить. На морозе так бывает. Сейчас — не мороз, уже тепло, почти май. Хорошо. С Антоном здесь — хорошо вдвойне. Он же, придерживая тонкий ободок руля правой рукой, опирается левой на пластиковый дверной подлокотник. Впереди — машинный ручеек с горящим красным светофором-миражем. Говорить не хочется — хотя Арсений еще минут сорок назад был таким заводным, но не апельсином, а хурмой — вязкой такой, которую только в морозилку кинуть и забыть о ней еще на неделю. Антон, если и заметил, что Арсения уже повело в сон, в кровать, в завтрашний день сквозь, напролом ночи, ничего не сказал. Только спросил: ничего не забыл? Спросил: все самое ценное взял? Ценное — себя и телефон. И подмигнул еще. Он заботливо-прилипчивый. Он тридцать раз напомнит, что Арсений ничего не ел с самого утра — херовая привычка: не следить за тем, что попадает в желудок, а если видишь конфетку или шоколадку, на автомате закидывать это в рот, и это, ну, лучше, чем ничего, но можно найти что-то лучше, серьезно, — и напомнит, что Арсению лучше не засиживаться. Сам-то — утопает в работе, а по ночам от перевозбуждения или, наоборот, нахрен, переутомления, самого… кошмарного, когда тело уже спит, а мозг все крутит-выкручивает каждое событие, каждый план и каждое сказанное сегодня слово, — от такого Антон не спит. Арсений кладет руки на колени. Сводит и разводит их. В салоне даже жарковато, но Арсений не просит открыть окна. Чувствует себя закупоренным в банке, жмущимся к стеклу, стекающим по нему, как капля воды, и вытягивающим ноги — в реальности так еще нельзя. И Антона нельзя отвлекать от дороги; хотя и хочется, блядь. Думать об Антоне… всегда, безусловно важно. Арсений как-то, наверное, упустил момент, когда это стало обыденностью — не как вода или еда, а как что-то, без чего обойдешься, но все равно не обходишься, — обыденностью: думать о нем, держать Антона в голове, смотреть, выискивать его в толпе. И вроде — столько времени прошло. Не месяц, не год — года. Не утекающие. Слепленные в памяти воедино. Там не различаешь, где вы впервые поцеловались, а где — разошлись, а потом сошлись снова. И там — много-много лет назад — не знаешь, что будешь ехать с ним, с человеком-улыбкой, человеком, которого хочется так стиснуть, чтобы на нем навсегда остался твой отпечаток. Мягкая вмятина воспоминаний. И… Арсений прокашливается, шевелит пальцами на ногах, упираясь подошвой в чуть съехавший коврик, — и-и-и… вот вы едете вместе — в салоне его запах, в ушах — его плейлист, а перед глазами — расслабленное выражение лица. Глаза — то там, то здесь. Боковое зеркало, лобовое стекло, зеркало заднего вида. И на Арсения не смотрит, зараза мелкая. Арсений усмехается — продолжает пялиться. — Ты смотришь, — говорит Антон спустя минуту. Или две. Или четыре. Замечается: тело затекло, тело хочет домой — под одеяло, в другое тепло, под боком, не на расстоянии подлокотника между двумя сидениями. — И? Это называется «сучий тон», но Арсений бы назвал это иначе. Тон человека, который этих слов — внимания — и добивался. Ладно: возможно, это синонимы. — Хуева пробка. Эти слова не отвечают Арсению, но звучат как самое логичное продолжение диалога. Арсений чуть улыбается, прикрывает глаза. Все еще повернута голова, щека — на мягкой поверхности черного подголовника. Можно заснуть, если сильно устал, но Арсений спать не будет — и не зря: когда он чуть приоткрывает веки, щелочкой, он видит, что Антон смотрит на него. Машина стоит. Все стоят. Двигаются не улитками — черепахами, у которых на спине — трехэтажный домик-панцирь. Улыбка разлепляет губы. Сердце выстреливает пресловутыми бабочками. Ну вот — вот как ты на меня влияешь, Шаст. — На дорогу смотри, — выпаливает Арсений. Жмурится — секунду. Потом промаргивается, широко зевает и снова улыбается. Антон кладет обе руки на руль. У него такие мягкие щеки — и краснеют они тоже мягко, постепенно. Особенно когда их целуешь. — А на меня не смотри. — Не смотрю. — Не смотри. — Не смотрю. — Не смотри. Слово теряет смысл — но Арсений все равно продолжает говорить его, улыбаясь, представляя, как они просачиваются через пробку, как уже оказываются у себя, дома, дома-дома, и Антон бежит в туалет, потому что сразу же захочет ссать, а Арсений поднимает упавшую, не успевшую зацепиться за крючок чужую куртку-ветровку, и шутит — через дверь, прижавшись к ней боком: а ты там все дела сделаешь так же быстро, как кончаешь, или мне лучше сразу руки на кухню идти мыть? Нужна моя помощь, мой хороший, или потерпишь до спальни? Антон обычно только смеется — но один раз промолчал, и Арсений уже подумал, что он обиделся, а потом тот внезапно схватил его за низ живота со спины, навалился, согнув Арсения над полом, и попытался приподнять — так, что Арсений в итоге визжал, а Антон потом еще полчаса прятался от него под одеялом. Он в домике, не достанешь. Дурачина. Арсений прикусывает губу. Антон внезапно произносит, вдавив костяшками в клаксон: — Сука, ты че, не видишь, что я перестраиваюсь, блядь, — он выворачивает на другую полосу, еще раз жмет в середину руля, — слепошарый, нахуй. Арсений соглашается — одно-два тихих слова — и дотягивается до бутылки с водой. Арсений не в настроении злиться. Будь он за рулем, одной фразой, как Антон, не обошелся бы, но сейчас… он не в роли водителя. Когда-то Арсений не выходил из нее, даже когда сидел на пассажирском, но сейчас… именно с Антоном, важная ремарка — с ним получается расслабиться. Просто ехать. Отвлеченно залипать в экран, в окно, в одну точку — например, в Антона. В родинку на его носу, в губы, шевелящиеся губы, в профиль — в жар бросает от одного взгляда. — Выбешивают меня, блядь. Небо залито черным. Арсений приподнимает очки на лоб, чешет глаз. Антона касается свет чужих фар, рассекает его лицо сплошными линиями. Он весь — как из кино: с блестящими серебром и золотом руками, с черными прямоугольными очками, которые застыли в светло-эминемовских волосах, в черной куртке, с примагниченным к дороге впереди прищуром. На Антона должны быть направлены софиты, вспышки фотокамер — и в то же время он должен быть в полутьме: когда он видит всех, а его не видит никто. Это — не из потайных желаний о свидании, сексе в полной темноте, это что-то… о том, как Арсений Антона воспринимает — без приколдесов, а по-настоящему. О том… какого Антона Арсений представляет, когда закрывает глаза. Каким видит его — с читающим Трэвисом Скоттом на фоне, с «блядь» на губах и его этой ашкой в кармане. — Ты горячий. Еще злишься так. — Арс, — только и отвечает Антон, шевеля коленом и нажимая на правую педаль. Отвечает не сразу, а спустя, может быть, пару секунд. Арсений кладет руку себе на шею. Тепло. В машине тоже тепло, а за окном — темно и прохладно, будто не май наступает уже через несколько дней. Послезавтра Арсению в Питер, а завтра — никуда. И Антону тоже — ни-ку-да. — А ты не хочешь попробовать… еще раз? Тут. — Лучше бы ты и дальше молчал, — совсем беззлобно, больше — беспомощно говорит Антон, продолжая смотреть только на дорогу. Смотри туда, Шаст, правильно. Арсений вбрасывает: — Отвлекаю? Отвлекаешь, конечно, — проклевывается в мозгу мысль. Но Арсений даже головой не трясет. Эта мыслишка сама исчезает — потому что Арсению вдруг хочется узнать, что будет, если он возбудит Антона за рулем. Это не новое, такое уже было, но тогда они были не в городе, а в глуши — без интернета, на пустой ночной трассе, в тридцати километрах от ближайшей заправки, — и тогда у Арсения потом очень болели ноги, а у Антона — спина. Но целоваться после всего, прижавшись к капоту, хотя Антон потом и бубнил, что больше они так не будут (киношно-романтично — вот как не будут, но это все пиздеж; будут — еще как), — целоваться было охуенно. Это не новое, но: — Не отвлекаешь. Просто… Антон вздыхает, бросает на него быстрый взгляд. Не ухватишь, что у него в глазах, наверняка. Это не голодное возбуждение, но что-то похожее на спрятанный ответ — да, хочу, да, да, продолжай. Есть шанс, что приедут они домой еще более заебанные, чем были, когда вышли из офиса, и что практически сразу лягут спать. Никакого секса, спокойной ночи, малыши, а пока — можно. Пока мозги еще соображают, не дают заснуть — вы все-таки на дороге, ебан-бобан, — можно и поиграть. Клубок, погремушки, мячики — нет, уберите, есть другое, есть другой. — Почему сейчас? Серьезный вопрос — такой же серьезный ответ: — Потому что хочу, чтобы тебе хорошо было. Антон мягко улыбается — Арсения почти скручивает от желания рвануться в бок, чтобы поцеловать его, затискать, как котенка, который вот-вот замурчит, — и только молча кивает. Мол, хорошо. Давай, Арс. Но перед этим: — Только, чур, ты не лезешь мне сосать. — Ты че, думаешь, я совсем ебалдей? Антон фыркает, изгибает извиняюще брови. — Не-ет, все-все, прости… — Веди тачку, дорогой, и не вертись лишний раз. — А что ты будешь делать? Арсений вздыхает — это антоновское любопытство, — а затем медленно, по слогам проговаривает: — Ничего. И сразу раздвигает колени. Антон замечает — прочищает горло. Это зеркало, это отражение его позы, расставленных ног, расслабленно жмущих на педали. — Блядь, если ты хочешь… что-то… типа раздевания начать делать, не надо, пожалуйста, мне прямо… херово от мысли, что я не могу смотреть. Арсений замирает. С руками на бедрах, взглядом — впечатанным в Антона. — Я не собирался, конечно, но… почему? Они наконец заворачивают — мимо проезжает скорая помощь, из чьей-то машины доносится басовая, неаккуратно сделанная (в отличие от некоторых) музыка, и Арсений на секунду морщится — ему такое не нравится, — а в голове — только антоновское «не надо, пожалуйста». Не эхо — разрисованный этими словами-красками ватман. — Я уже говорил, что мне… м-м, важно, чтобы… — Антон захлопывает рот, хмуро въезжает в ряд машин на другой полосе и ненадолго включает аварийку. — Спасибо, дядя. Короче… важно, — продолжает он, — чтобы я видел. Тебя и… твои действия. Сердце — ослепшее, идущее на его голос — бахается куда-то вниз. — А как же секс с завязанными глазами? — У нас был такой?.. — Нет. — Фух. Ну вот. Арсений тихо сопит. Шевелит правой ногой. Мягко так, незаметно. Антон трогал его утром и немного — в офисе, в обед. Мазками-касаниями: по плечу, по спине, пока они ждали, когда подготовят площадку для съемки. Мимо ходит, в телефон пялит, смеется с кем-то, но держит Арсения в поле зрения — это приятно. Так же приятно-щекочуще, как признаваться: — Я просто хотел предложить тебе потрогать меня. Ноги. Это может быть су-у-упер нелепая идея, — Арсений хмыкает, — особенно на дороге, но… ты никогда так не делал. Я недавно подумал об этом и завис. Антон уточняет, глянув на него: — Никогда не лапал тебя в машине за рулем? Арсений имеет смелость — он, блядь, чувствует себя куклой, которой дали поговорить пару минут, а потом снова зашили рот. И ноги теперь не сдвинешь — все застыло, мир застыл. От страха или от чувства стыда — не понятно. Вроде… вот, снова к той же идее — столько лет между вами, столько всего было, а все равно бывает неловко, страшно, нелепо. Как будто это не Антон, а левый человек, просящий сфоткаться, когда выходишь из туалета. И кивнуть — как царапать себе лицо. Дураком обзовут, поржут, но — машина все так же едет, тихий закат прячется за темным небом, а Антон чему-то улыбается. — Кайфую с того, как ты только что говорил о сексе с завязанными глазами, но предложить мне потрогать тебя боишься. Арсений вдыхает через нос, ставит руку на подлокотник, глядит, как уже второй светофор подряд горит зеленым — все дороги открыты, езжай куда хочешь, и куда хочешь — это домой. Запоздало: он не боится. — Я о безопасности думаю, дурак. — Ага. Арсений уже думает: проехали. Ехать им еще минут десять в идеале, но тему — смущающую, ковыряющую неловкость — проехали. Надо только дождаться, когда Антон скажет что-то еще, замнет, но, блядь, ничего не происходит: он только лыбится сидит, пальцем стучит по рулю, будто все еще мысленно продолжает этот диалог — или, может быть, представляет. Арсений смотрит на левую ногу, уже прижатую к правой. Рука Антона на них смотрелась бы красиво. А пальцы Арсения поверх — особенно. Звук поворотника, еще одно мягкое движение вправо, вдруг — убавленная музыка. Арсений смотрит на Антона, тот — на него. Периферия зрения выхватывает круг красного света, расплывающегося расстоянием. — Раздвинешь? Арсений успевает выдохнуть сорвавшееся, широкое «а?..» — когда ладонь Антона ложится прямо на бедро. Дальше от колена, близко — к внутренней стороне. Он ничего больше не делает: не сжимает, не гладит, просто… оставляет руку вот так — как гребаное всемирное достояние, и дело совсем не в кольцах, не в драгоценностях, хотя, может быть, речь немного и о них. Арсений отворачивается, почти тыкается носом в стекло, прячет лицо в правой ладони, прикусывает кожу. Дышать нечем. Два нажатия кнопки сбоку — небольшая щель. Воздух, воздух, господи. — Ты так реагируешь, как будто мы только начали встречаться. — Я никак не реагирую. — Арс, — ладонь сжимается, оттягивает, кажется, ткань штанов, у Арсения сводит бедро, — не прячься. Хочется промямлить что-то типа: я передумал, убери руки, хватит — но Арсений не передумал, наоборот, он хочет больше, дальше — и, блядь, они же в машине, на дороге, так нельзя, Антону надо смотреть на дорогу, но — вот, зеленый кругляшок где-то впереди вспыхивает, наверняка звякает, и они уже едут, а рука все еще тут, не гладит, больше не стискивает, не мнет. Лежит, спокойная, будто это ее место. — Одна рука на руле — это прямой путь… Антон фыркает, перебивает его, бессовестный, беспринципный, охреневший: — Можно я оставлю руку на твоей ноге? У Арсения перехватывает дыхание. Он резко поворачивает голову, сталкивается взглядом с антоновской щекой. На ней — оттиск улыбки. Получается выдавить: — Можно. Но если гаишники будут или… — Понял. Остаток дороги они молчат — Антон только один раз убирает ладонь, когда они подъезжают ко второму съезду на кольце, но затем сразу возвращает ее на место — так, что подушечки практически касаются внутреннего шва. Арсений чуть сдвигается, зажимая кончики пальцев между ног, и закусывает губу так, что начинает тянуть щеку. Ощущение, что Арсению лет восемнадцать, он едет в машине с первой любовью — и каждое касание ощущается как последнее, максимизированное, отчаянное, за ним тянешься, хотя понимаешь, что руку вот-вот вернут. Музыку, мысли больше не слышно — заглушки в ушах, в голове. Арсений только улыбается, снова надев очки, и потирается затылком об подголовник. Его даже не трясет больше. Пока Антон вдруг не сворачивает — куда-то не туда, вот как Арсений это назовет. Антон не включает в салоне свет, когда припарковывает машину в какой-то темной глубинке улицы, не оставляет музыку, убирает ладонь — становится холоднее, хотя Антон окно уже закрыл. Арсений складывает руки на груди, сжимая себя за локти, и хмуро пялится вперед. Тройной вопрос — зачем мы здесь, почему ты остановился, что ты хочешь — Арсений проглатывает: тот просачивается через горло водой, даже никак не колышет его. Единственный звук — пальцы, барабанящие по рулю. — Сними куртку. Арсений снимает — даже не уточняет, зачем, не говорит, что ему и так не тепло. Это автоматическое действие на доверительной основе — это же Антон, он же… он просто, блядь, что-то придумал, для чего-то остановился, что-то захотел. От него не пахнет ничем опасным — пахнет только собой: Арсений вдыхает и прикрывает глаза. Кидает куртку назад. Секс в машине посреди города — это, конечно, вызов. Ни одной машины поблизости, ни одного звука, и Арсений не верит, что в этом городе есть хотя бы одно такое место. Без фонарей, людей и кого-то, пытающихся их поймать. — Повернись ко мне. Арсений слышит, как Антон отстегивает ремень, как тот бьется об стенку салона. Арсений делает то же самое. И — поворачивается. Как завороженный. Радужка Антона отливает черным. Он сгибает и разгибает указательный палец. Просит: ближе. Арсений сглатывает — слишком шумно. — Мы же не будем прямо тут… — Я хочу сделать одну только вещь. — Обычно это я тебе так говорю, — бубнит Арсений, выдохнув — воздух будто застоялся в легких, окислился, — и подается вперед. Думает: по сути предложил Арсений все это сам. Антон щурится, словно смотрит куда-то вдаль, и не хватает сигареты, лирики, каких-то слов, — но потом прижимает Арсения к себе сам. Его пальцы везде и нигде одновременно — ни на секунду не замирают, водят по шее, линии челюсти, ушам, затылку, но застывают только на краешке рта — заставляют открыть рот. Он медленно высовывает язык. Его никто не просил — он сам так захотел. Антон приглушенно стонет, словно Арсений уже сам касается его, и так резко вжимается в рот, что из него вырывается писк — удивленно-ошалелый. Вот теперь слышно только сердце, дробящее ребра, и Антона — ох, как его слышно. Наваливающегося, жмущегося к нему грудью, плечами. Он буквально… вылизывает ему рот — водит языком по языку, зубам, губам. Пошло, грязно, красиво — и это хочется заснять на камеру, но так, чтобы эта камера потом самоуничтожилась, чтобы никто и никогда не узнал, где они были этим вечером. Антон лихорадочно гладит его лицо — взглядом, большими пальцами, от уголков глаз до подбородка, а потом еще раз целует, вдавливает язык внутрь, и Арсений сжимает между пальцев его куртку, ребристый замочек, не думает — только делает, пытается притянуть Антона к себе ближе, через подлокотник, гребаный подлокотник, и немного наклоняет голову, жмурясь, когда язык Антона дотрагивается до верхнего нёба. Спину пробирает мурашками. Куртку Арсений снимал, видимо, для этого — для ощущения настолько явной открыто-уязвимой позиции, дающей Антону место, больше места для касаний напрямую, блядь, блядь… От этого заходится сердце. Что-то стукается об пол. Его руки опускаются ниже — по животу, отнимая ладони Арсения от его куртки, по заднице, по бедрам. Хлоп-хлоп. Он заставляет развести колени, расхристаться, боже, по сидению, — он сгибает кисть и просовывает ее сразу глубже — куда-то под Арсения, крепко вжимая, вжимая пальцы. Изо рта вырывается еще один писк. Арсений жмурится. Дыхание тяжелое, грудное, задыхающееся, он хочет, чтобы это закончилось — и чтобы оно никогда не прекращалось. — Давай поднимешься? Арсений отрывает бедра от сидения. Когда садится обратно, чувствует — ладонь Антона выпрямлена, но некоторые пальцы… согнуты, да, они согнуты — и вдавливаются ему сразу в задницу. Это длится всего несколько секунд. Всего несколько гребаных бесконечных секунд, а потом — Антон снова целует его: впивается в губы, в шею, как будто его теперь никогда не оттащишь, дышит — громко, так же тяжело, и Арсению хочется думать, что он вдыхает его запах и не может надышаться им. Несколько секунд. Потом все заканчивается. Антон откидывается на сидение, наклоняется куда-то. Арсений всматривается в темноту — Антон достает с коврика очки, но не надевает их: засовывает в бардачок, словно ему уже похуй, что с ними будет. Сам Арсений даже в порядок себя привести не хочет. Он наверняка выглядит лохмато, растрепанно; губы вообще ощущаются распухшими, прокусанными, хотя их никто не кусал. И щеки — они горят. — Ты такой красивый, Арс. Он улыбается. Говорит, хотя толком Арсения не видит. — Хочу посмотреть на тебя. Арсений тихо отвечает: — Посмотри. Настолько это легко — произнести всего пару звуков, а потом слепо потянуться за курткой, положить ее на колени, спрятать под нее одну руку. Щелчок выключателя. От света хочется зажмуриться. Арсений прикрывает ладонью-козырьком глаза, смотрит на Антона — тот быстро-быстро промаргивается, а потом замирает, уставившись на него. Открытый рот, такие же розово-распухшие губы. Высыхающие слюни по краям рта. Пальцы, крутящие кольцо на мизинце. От такого взгляда не спрячешься. Под него ляжешь. Как миленький. — Блядь, какой же ты красивый. Иди сюда. — Ты иди. И Антон наклоняется, перегибается через злосчастный подлокотник, тыкается носом ему в щеку. — Что это было вообще? — шепчет Арсений, скосив взгляд. Антон, приоткрыв рот, ведет губами по скуле. Соображать, игнорировать это — тяжело, но Арсений честно пытается: ему же все-таки уже не восемнадцать, вроде надо собраться. Кому надо, правда, — не так понятно. — А что было? — Антон. — Это был… эксперимент. — Дыхание на шее. Язык — уже под ухом. — Ты же так хотел, чтобы тебя полапали в машине. — Я немного о другом говорил… — Еще скажи, что ты не доволен. Арсений не скажет, естественно. Он же не ебо-бо. Ну, настолько. Он чуть поворачивает лицо и ловит губы Антона своими — целует неглубоко, мягко, толком не двигаясь даже: просто жмется, просто оставляет несколько слов вот так — невысказанными, прилипшими к антоновским губам. — А где мы? Антон пожимает плечами. Чмокает его в переносицу, вывернувшись, и вылезает из машины, выключив свет. Арсений накидывает куртку, выползает наружу следом. По щекам полощет ветер — почти майский. У Антона между губ — сигарета. Он зачесывает волосы, больше по старой-доброй привычке, и достает зажигалку. Проговаривает, на пару секунд выхватив сигарету: — Не хочешь дома продолжить? — Может быть. Скорее всего, ничего не будет. Они приедут, потолпятся в ванной, лягут спать. Возможно, Антон закажет еды. Возможно, нет. А завтра — вот завтра будет видно. Арсений прижимается к антоновскому боку, прикрывает глаза — курит Антон в сторону, — и улыбается. Завтра им не надо ни-ку-да.