***
Белый цвет форменного кимоно Маки правда осточертел до тошноты. Она знает, пожалуй, лучше всех в мире, что Наоя тоже вызубрил наизусть эту аксиому про палача и жертву. Ему красный на белом нравится до безумия. Кайфует, чтоб его. Еще и с этой своей дебильной ухмылочкой на всю рожу в придачу. Наоя родился на десять лет раньше. Родился с достаточным запасом проклятой энергии, чтобы соответствовать придирчивому вкусу Зенинов — эдакий породистый щенок. Попробуешь погладить, так он с радостью оттяпает руку. Наконец, родился с членом между ног. Этих трех причин ему, как оказалось, было вполне достаточно, чтобы затащить себя на пьедестал. Наоя называет себя настоящим мужчиной, и если быть мужчиной означает быть Наоей, то Маки абсолютно точно ненавидит всех мужчин на свете. Но в любом случае почетное первое место зарезервировано для старшего брата. Стащить под шумок меч у отца, конечно же, не удается. Первоначальный план сыпется на мелкие кусочки, но Маки сдаваться не намерена. Еще раз. Еще раз! И еще раз. До темных кровоподтеков по всему телу. Небо с утра пасмурное, затянутое плотными облаками. «Может, дождь ливанет», — отстраненно думает Маки. На расчищенной площадке их как всегда двое. Потому что на весь клан есть только одна такая дуреха, готовая раз за разом бросать вызов будущему наследнику. Маки уверена в том, что если клан перейдет к Наое, то все точно полетит в задницу. Ну, если, конечно, его не прирежут свои же. Тупое, ноющее желание отделать его собственноручно все равно подталкивает в спину. Колени ощутимо дрожат, но Маки шагает вперед. Тщедушная деревяшка летит прямо в Наою. Тренировочный детский меч хорошую катану никогда не заменит. «Что имеем, то имеем». Деревяшку Наоя демонстративно не ловит. Стоит, лыбится во все зубы. «Меньше скалься, а то еще порастеряешь свои клыки. Я тебе это обеспечу, будь спокоен». — Эй! Сразишься со мной, братик? Наоя в ответ корчит притворно-удивленную физиономию. — Неужели я дорос до «братика», Маки-чан? Приятно. Маки плотнее сжимает деревянную рукоять. Встает в стойку. — Болтаешь много. На вопрос ответь. Он со скучающим видом поддевает брошенный в него меч носком ботинка. Секунду-другую вертит в руках, а потом с хрустом ломает древко напополам. — Прости. Руки марать о тебя неохота. — Раньше тебя это не останавливало, — хмыкает Маки. Если взрослые девушки каким-то непостижимым образом влюбляются в этот хищный оскал, который Наоя наверняка считает «обворожительной улыбкой», то они просто-таки непроходимые дуры. Маки от его рожи тянет блевать. Именно потому что Наоя ей ненавистен — до пластинок ногтей и кончиков волос. Именно поэтому. Не потому что Маки страшно перед ним. Не потому что он может убить голыми руками, и остаться абсолютно безнаказанным. Сломать ее надвое, как и пресловутую тренировочную палку. «Свернет тебе шею», — вибрируют в ушах слова Май. Ага, как же. В своих мечтах, разве что. — Твой папаша не отлупит за то, что ломаешь игрушки? — Не волнуйся за меня. Обмен любезностями явно затягивается. Маки это надоедает, и она решает ринуться прямиком в ад. И, стиснув меч до боли в кисти, она наносит первый удар. Целится, разумеется, в яйца. Торжество не удается — Наоя удар ловко блокирует, после новой серии атак ловит острие палки в руку («А ведь с настоящим лезвием так не прокатило бы», — зло думает Маки) и ставит предательскую подножку… ну, если выражаться хоть чуть-чуть по-спортивному. Если говорить по факту, то просто бьет каблуком в колено. Почти что сбивает с ног. Маки рвано выдыхает, падает на подбитую ногу, но меч все-таки не выпускает. Держится. Наоя, мать его, никогда не использует свой букет проклятых техник против нее. Считает недостойной таких усилий. Просто валит грубой силой. Каждый раз. Каждый сраный раз. Пальцы разжимают хват вокруг рукоятки, только когда брат с силой хватает растопыренной ладонью за лицо, грубо, резко, и впечатывает головой в землю. От звона в ушах слух пропадает начисто. Маки хочется зарыться лицом в землю, лишь бы только избавиться от этого звона. Лишь бы не слышать ничего. Очки при падении, разумеется, тоже слетают на землю, но Маки успевает накрыть их ладонью. Защитить, спрятать от атак брата. Превратить очки в стеклянную крошку это как-никак особый вид наслаждения для Наои. Потому что потом можно издеваться уже более извращенно — над ослепшей и уязвимой. Наоя наклоняется и припечатывает к земле окончательно. Ногой. Никаких понятий о честной игре у него не бывает. Обувь на ногах совсем не подходящая для тренировок, каблук ботинка больно впивается в грудь. Маки знает, что если случайно позволить себе издать звук, то он надавит только сильнее. Песок скрипит на зубах, но Маки лишь плотнее сжимает губы. Голос Наои доходит до нее не сразу, но, в конце концов, все же синхронизируется с движением его рта. Без очков его размытый силуэт с легкостью теряет человеческие черты. — На твоем месте я бы так не дерзил мужчинам. Смекаешь, о чем я? Второй ногой он наступает на запястье, и Маки еле как держится, чтобы не застонать. Нельзя. Запрещено. Незачем кормить этого гада. — У тебя начала развиваться грудь, — тихо говорит Наоя. И бьет носком ботинка — именно туда. Не в ребро. В мягкую, болезненно-ноющую плоть. Маки снова давит свой же голос — на этот раз с трудом. Близорукие глаза широко распахиваются. Да, Наоя сильный. Да, Наоя, может, даже неплохой шаман. Но новый, неизвестный ранее страх мгновенно пригвождает к земле — похлеще, чем ступни Наои. Тело охватывает оцепенение. — Знаешь, что это значит? Ты становишься женщиной. «Нет. Ты не посмеешь. Ты меня не тронешь». — У вас с сестрой смазливые мордашки. Станете немного старше — получите полный набор, чтобы мужчины с вас глаз не сводили. И не смотри на меня как на врага. Это вообще-то типа комплимент. Во рту слишком сухо, ни капли слюны, а значит, что и плюнуть ему в рожу не получится. «Ты меня не тронешь». Пульс учащается. Ботинок Наои упирается теперь в подбородок. — Хватит, Маки-чан. Я пытаюсь быть хорошим братом. С тобой никто не будет церемониться, если продолжишь быть такой дикой. Откуда столько гонору, а? Тебя отымеют как сучку и выкинут на улицу, если продолжишь в том же духе. Садистская усмешка Наои плывет в мутной пелене. Не тронет ведь? Правда? Не станет же его высочество размениваться на паршивую овцу. Маки понимает, что еще немного, и от страха и отвращения ее попросту вывернет наизнанку. Стошнит прямиком на идеальные ботинки Наои за дохрениллион йен. Наоя напоследок надавливает на горло, оставляя след на белом кимоно, и, наигравшись, отпускает. — На досуге подумай над моими словами, сестренка. С неба начинает накрапывать дождь, тревожно барабаня в спину и плечи, когда Маки блюет по центру площадки на обозрении у пустых глазниц дома. Оскверненная и перепуганная до чертиков. Струи дождя мешаются на лице с рвотой, слюной и первыми слезами от чистейшего первородного ужаса.***
Белое кимоно хочется сжечь нахрен, но в спортивной сумке, наскоро собранной в колледж, помимо пресловутой традиционной одежды и пары комплектов нижнего белья (между которыми заботливо спрятан украденный проклятый кинжал) нет ровным счетом ничего. Маки, усевшись на заднем сидении машины, в своих небрежно завязанных красных штанах чувствует себя каким-то лишним элементом в этой городской идиллии. Из какого века выпала, ну? За рулем — смазливая блондиночка с крашеными волосами. В отглаженном классическом костюме. Модница. На пассажирском сидении — новый классрук. Дылда в темных очках. Живая легенда клана Годжо. — Прости, пошив формы немного задерживается. Все-таки давно у нас в колледже не было девушек, — Годжо Сатору перегибается через спинку сидения самым неестественным образом, будто у него в руках, ногах, туловище и длинной худой шее повсюду спрятаны шарниры. Сенсей сдвигает очки на кончик носа и хитро подмигивает Маки: — Если хочешь, можем прошвырнуться по магазинам. Маки скрещивает руки на груди. — А у вас типа других дел нет, да? — То есть? — Ну, шинковать проклятых духов. Чем там шаманы особого ранга обычно занимаются? Годжо смеется. — В первую очередь я твой учитель, а уж потом шаман особого ранга. — Хорошо, перефразирую. Вам уроки вести не надо? — А ты с характером, Маки, — надувает губы сенсей. Маки фыркает в ответ. — А чего вы ожидали? Послушную девочку в традиционных шмотках? Это вы не по адресу, сенсей. — Впишешься, — удовлетворенно произносит Годжо, отвечая как будто не на слова Маки, а на какие-то свои потайные мысли. — Определенно впишешься. Класс у них подбирается небольшой: Маки да еще два придурка. При заселении в общежитие у ворот колледжа ее встречает огромный шерстяной увалень. Проклятый труп, которого усадили на школьную скамью. Панда. Панда трясет ей руку своими огромными шестипалыми лапищами, чуть не отрывая в порыве дружелюбия, шумно извиняется и даже делает что-то вроде комплимента: — Обалдеть, Зенин-сан, директор столько про тебя рассказывал! Маки дергается и инстинктивно сжимает кулак. Но бить плюшевого зверя за такую ерунду кажется каким-то слишком уж глупым поступком. — Просто Маки. Никаких Зенинов, — поправляет она. — Заметано! — говорит Панда и сгребает ее в охапку. Уткнувшись носом в черно-белую шерсть, Маки неожиданно осознает простой как два пальца факт: за пятнадцать лет жизни ее, наверное, никто и никогда не обнимал. Вот до этого момента. Второй одноклассник заезжает уже к самому началу учебного года. Невысокий светловолосый пацан, замотанный в шарф по кончик носа. При знакомстве он все-таки высвобождает нижнюю половину лица — с вытатуированными печатями клана Инумаки на обеих щеках. — Только не дразните его за то, что он не может общаться как все, — предупреждает Годжо-сенсей. — Тоге через многое прошел из-за своей техники. — Да мы так-то все через многое прошли, — честно отвечает Маки. — То еще сборище фриков. Инумаки Тоге оказывается на редкость ловким и смышленым. Проклятие клана Зенин он считывает на лету. И имя Маки он произносит осторожно, по слогам: Ма-ки. Никаких Зенинов. Все верно. Спустя еще три месяца на первый курс зачисляют четвертого ученика.***
В его лице Маки обретает постоянного спарринг-партнера. Если в плохом настроении, то мальчика для битья. Если в хорошем, то… друга, наверное? Размениваться принципами все же не хочется. Даже ради Юты — синеглазого, упорного и бесконечно мягкого внутри. Вот настолько мягкого, что можно вырвать голыми руками сердце. Из Юты медленно, кирпичик за кирпичиком, строится ну плюс-минус достойный шаман. Чтобы соответствовал уже наконец особому рангу в документах. Ну, а вообще так-то не ей решать, кто достойный, а кто нет. Точно не ей. Юта дважды спасает ей жизнь, подселяя вирус в запрограммированные на тысячу лет вперед чувства, идеи и принципы. Система сбоит. Когда Панда говорит, что с появлением Юты Маки стала намного добрее и мягче, чем прежде, она толком и не знает, чего хочется ей сильнее: поколотить Панду так, чтобы синтепоновая начинка полезла у него из всех щелей, или же крепко заткнуть уши и провалиться куда-нибудь в подполье. Юта осторожно пробирается внутрь, по случайности задевая и пробуждая ото сна старые триггеры. Вместе с Ютой, аккурат по расписанию (тренировки в пять часов утра и после обеда), приходит первая паничка. И, разумеется, Юта с этим своим мягким сердцем такого не заслуживает. Маки быстро привыкает к юркому, обманчиво-хрупкому Тоге, который всегда ловко выскальзывает из захватов и дерется по обыкновению, не вынимая руки из карманов. Привыкает к Панде и его грубой силе, против которой иногда не поможет даже самое идеально скроенное оружие — только хитрость и хорошая стратегия. Привыкает к Юте, неопытному, но усердному, скулящему от слишком уж обильного града тумаков, но неизменно требующему реванша. Палит солнце, олимпийку хочется скинуть ну очень сильно — шея и плечи от пота, наверное, соленые как морская вода. Но мальчишкам глазеть строго воспрещается, и Маки только сильнее и выше тянет молнию, чуть не прищемляя замочком подбородок. Панда и Тоге чинно сидят на скамейке запасных, Тоге поднимает щит, на котором ведет отсчет очков. Ноль против семи. У Юты правда нет никаких шансов против чемпионского титула Маки. Он локтем утирает взмокший лоб, взъерошивая челку. Тренировочный меч не выпускает. В этом плане Юта чудо какой хороший ученик. — Давай еще раз, Маки-сан. У нее есть ровно секунда, чтобы перевести дух. — Готов? — Готов. Он уже сбился со счету, сколько раз он оказывался крепко зажатым между ее бедрами, валяясь на площадке обессилевшим мешком с костями. Тоге уже готовится перевернуть табло с семеркой на восьмерку, но никто даже не успевает осознать и почувствовать тот момент, когда Юта выбивает у Маки палку из рук и точнехонько бьет в плечо. Аккуратным, профессиональным ударом. Маки теряет равновесие и падает на локти. От покрытия площадки несет теплой резиной и сухой травой. Тоге подскакивает на месте и удивленно вопит: — Лист горчицы! Юта бьет палкой перпендикулярно земле, создает опору. Оседлывает ноги. Заслоняет белый круг солнца. Маки понимает, что если она откинется на спину, ослабив опору локтей, то все, конец ей. Липкая струйка пота бежит по ключице. У Юты глаза темные-темные, серьезные, пронзающие насквозь. Тяжесть Юты на ее бедрах запускает защитную реакцию. Ту самую, которую Маки ненавидит каждой клеткой своей души. Страх. Белое слепящее небо бьет по глазам, поджигая радужку через линзы очков. Маки трудно дышать, Маки страшно дышать. У проклятий, рожденных человеческими эмоциями, не бывает человеческих тел. Не бывает мужских тел. Собственное дыхание слышно откуда-то с другой стороны. Нет, не может она издавать такие звуки! Ну, не может же, да? Как загнанная жертва скулит в разгар охоты. Юта наклоняется, обеспокоенно тянется к ее груди и получает удар в лицо. Ладонью в щеку. Так бьет женщина, не наученная драться, у которой нежные костяшки в кулаке того и гляди треснут, если бить по-бойцовски. Так никогда не бьет Маки. Уже в следующую секунду на плечи ложатся чужие руки. Много рук. Медвежья лапа с длинными пальцами, узкая ладонь Тоге. Крепкий хват Юты. Юты с расцвеченным ударом лицом. — Ты как? Нам позвать Иери-сенсей? Комок в груди не торопится рассасываться, и Маки, сгорая от того, какая же она все-таки жалкая, цедит сквозь зубы, сглатывая дебильные слезы: — Отвалите…***
Юта всегда обнимает со спины. Дурацкая привычка. Маки иной раз ненавидит это до паники — если вдруг берет за плечи, подходя сзади, то вывернуться почти невозможно. Еще и застигает врасплох. Маки просто не переносит на дух ощущение кого-то чужого у себя за спиной. Чувством уязвимости ее и так пичкали досыта. «Придурок», — думает она, зная наверняка, что в ней не наберется и одного процента ненависти по отношению к Юте. Юта находит ее в пустом классе — четыре парты, учительский стол и Маки, которой правда не хочется никаких объяснений и признаний. Но Юта слишком хороший мальчик, чтоб его. И делает то, что должен — согласно понятиям, вбитым в его глупую голову. — Прости, — говорит он, грея дыханием шею, и Маки мысленно клянется больше никогда не собирать волосы в высокий хвост. Юта так-то не намного выше, чем она, и пропорции у него отчасти мальчишеские, не мужские. Но ладони крупные и за плечи держат — будь здоров! Крепко. — Я вмазала тебе по лицу, а извиняешься ты, — хмыкает Маки. — Ну, ты же не нарочно. Я виноват, что напугал. Он затихает, но прерывистые вдохи-выдохи так и гуляют по коже Маки. — У меня… раньше тоже часто случались ну… панические атаки… — Это была не паническая атака, — спокойно говорит Маки. Юта хороший мальчик, а значит, что в теории может проглотить любую ложь. Он издает тихий звук. Улыбается, наверное, сейчас. Своей этой дурацкой смущенной улыбкой. — В любом случае, если тебя что-то беспокоит… ну… ты… я… я всегда здесь, и мы можем поговорить. Если ты хочешь, конечно. — Можешь, пожалуйста, убрать руки? — Да. Да, конечно. Прости. Она поворачивается к нему лицом и ловит его внимательный взгляд. Все еще робкий, но заинтересованный, и интерес явно тянет одеяло на себя. Юта, взволнованный, лохматый, не переодетый после тренировки, меньше всего похож на того, кто может причинить вред. И если бы Маки была другой, то она могла бы рухнуть в объятия. Потому что Оккоцу Юта — это про заботу и осторожный интерес. Юта — это про то самое. — Извини, что ударила. Юта качает головой. — Ты ведь была не в себе. Все хорошо. Сейчас ведь не хочешь ударить, правда? «Выучился же у кого-то…» — Ты прав, — тихо говорит она. — Не бери в голову эту хрень. Вдарили по башке не самые приятные воспоминания и цепанули за спусковой крючок. Вот я и сорвалась. — Если хочешь поговорить об этом… — Да там не о чем говорить. Просто я росла среди ублюдков. Иногда воспоминания дают о себе знать. — Они… причиняли тебе боль? Если что, то ну… мое предложение в силе. Я имею в виду, выбить из этих Зенинов все дерьмо. Маки позволяет себе усмешку. Беззлобную и совершенно искреннюю. — Тебе не идет, когда ты ругаешься, Оккоцу. В курсе, да? Юту тут же бросает в краску. — Если тебе хочется посражаться за справедливость, то придется отлупить каждого второго мужика в этой стране, — добавляет Маки. — П-почему каждого второго… — Потому что идиотов хватает. Вроде моего старшего братца. Которым женщины нужны только для одного дела. Юта краснеет еще больше и вдруг выдает на выдохе: — Типа жениться, да? Маки чуть не давится смешком. Дурак ведь. Боже, какой дурак. — Ну, ты-то уже в этом преуспел. Оримото Рике определенно бы повезло, если бы она все же осталась в живых. Если бы доросла до шестнадцати лет и разъяснила бы этому придурку на пальцах, что он просто-таки создан для того, чтобы в него влюблялись. И обязательно чтобы хорошие, правильные девочки. А ошибка клана Зенин, так уж и быть, в список не входит.***
Проходит год, а Юта все никак не избавляется от этого своего фирменного приема — подойти сзади, обхватить за плечи и высказать что-то иррационально-нежное. Правда, теперь добавляется и новая опция — окольцовывает руками грудь и жмется к шее носом. Всегда осторожно, чтобы не задеть рубцы, но с неизменным своим джентльменским тактом, вызубренным непонятно где: про шрамы Юта не говорит ни слова. — У тебя сердце так бьется, — восхищенно выдыхает он. Маки руками обхватывает его предплечья, прижатые к ее груди, но скинуть, отвести в сторону, освободиться…. Нет. Этого она не сделает. Хочется сказать то же самое, что и Наое. Нечему там биться. Сердца у нее не осталось. Только Юта не заслуживает такого ответа. Пусть продолжает верить, что внутри у нее не настолько невыносимо пусто. За эту пустоту в груди Маки, наверное, немного ненавидит сестру. Прежняя жизнь теперь тускло бликует где-то на расстоянии целой вечности. Кажется, ну вот еще вчера провожали Юту в аэропорт, а тут… Все по-другому уже. Наоя, черный принц из кошмаров, мертв. Настолько восхитительно мертв, что маленькая Маки точно бы захлопала в ладоши от восторга. Да, пигалица, твой мучитель больше не вернется. Выдыхай. Только не говорите этой девчонке с разбитыми очками, хлипко болтающимися на переносице, что сестра тоже больше никогда не вернется. Маки очень хочется разбить рожу тому старому хрычу, который столетия назад придумал, что после потери своего близнеца шаман становится совершеннейшим оружием. Юта не пытается быть заменой Май, но теперь почему-то всегда оказывается рядом. И когда не ждешь, и когда действительно очень-очень нужен, чтобы уткнуться расквашенным носом в белую куртку «проблемного парня» и отрубиться на минуту-другую (новые удивительные навыки — после Сибуи Маки сама собой учится спать стоя). Юта не пытается быть заменой — о Май они по негласному соглашению никогда больше не говорят вслух. Шаман, потерявший близнеца, — всего лишь ошметок. Остаток. Изрубленной в кровавое месиво Маки все еще сложно понять и привыкнуть. Осознать, что конкретно поменялось в Юте. Помимо отросших волос и пугающего превращения из пацана в молодого мужчину. Ответ складывается как-то сам собой, после множества странных, абсолютно невозможных даже в такой пиздецовой реальности столкновений: Юта становится тихим. Тени под глазами пролегают еще резче, радужка глаз окрашивается в непроницаемый черный. Юта живет в постоянной тревоге. За Годжо, втиснутого в куб. За Тоге с оторванной рукой. За придурков-кохаев: двоих из троицы он вообще в глаза в этой жизни не видел, а все равно ведь изводится. Переживает. Напряжение Маки считывает без особых усилий. Это как-никак ее конек — знать наизусть все слабости своей самой главной слабости. Юта становится тихим, и засады делает аккуратные, по-охотничьи выверенные. И Маки говорит это ему прямо в лицо, когда он караулит возле общей душевой, послав к чертям все прежние правила приличия: — Знаешь, я тебе не какая-нибудь дебильная антилопа из твоей дебильной Африки. Охотиться иди в другое место. — Антилопы крутые так-то, — смущенно говорит Юта, потирая шею. — Верю, — выдыхает она. Руки не слушаются, но кое-как она все-таки поднимает низ взмокшей водолазки и выпутывает плечи и голову. — Ну, ты как, планируешь свое исчезновение? Или с этим помочь? — А?! — Отвернись, дурень. Маки правда не имеет ни малейшего понятия о том, хорошо это или плохо, правильно или не очень. Потому что Юта больше не паникует и не отводит глаза. Хоть и немного все же краснеет. — Прости, подвис немного. — Больше не подвисай. Под водолазкой у нее только спортивный лиф, а дальше — покореженная спина. Видок не на выставку, конечно, но зато сильная и крепкая. Настолько, что не страшно даже открыть перед мужчиной. Мелким шрифтом вытатуировано небольшое примечание: Оккоцу Юта — гребанное исключение. Маки не знает, кто из них провоцирует другого больше: она сама, забираясь под душевую кабинку в одних шортах, или этот идиот, ищущий, куда надавить, чтобы вытащить наружу погребенную за печатями нежность. Маки поворачивает вентиль и по-бойцовски перехватывает лейку душа. — Еще одно слово, Оккоцу, и ты попадешь под ливень. Юта смотрит ей в израненную спину и произносит (кротко и честно): — Давай вылечу. «Лучше бы ты имел в виду только спину», — думает Маки. Опускает плечи и отводит душ вниз. Теплые струйки воды змеятся по грязным лодыжкам. — Толку-то. Зря энергию потратишь. Иери-сенсей говорит, что шрамы все равно останутся. — Но зато боль уйдет. И речь абсолютно точно не про обратную технику. Руки ложатся на плечи, и Юта целует между голых лопаток — как раз в то место, куда, по мнению Наои, каждая непокорная дура обязана получить удар кинжалом.