А ты продолжай рычать, продолжай скалиться,
Окрашивай мир в багровую злость.
Я не из тех, кто сжалится,
Кто подкинет дворняжке здоровую кость.
Но что-то в тебе есть такого,
Что я не могу понять.
Я словно играю в слепого
И желаю тебя разгадать.
***
В жизни Рыжего нет белых полос. Да там и черных-то нет. Она — жизнь эта самая — вам не зебра. Она — круг. Идеальная форма в геометрии. Нет углов, нет граней. Выхода тоже нет. В жизни Рыжего есть только красный. Бордовый. Багряный. Малиновый. Рдяный. Чермный. Кирпичный. Кровавый. Хрелион оттенков красного. А еще фиолетовый, лиловый и пурпурный. Болотистый зеленый и грязно-желтый. Рыжий далек от художников, но изучил оттенки этих цветов на своем теле. Тело вообще забавная штука. Сколько его не калечь — регенерируется же обратно. Эволюция хоть и отобрала способность хвост новый отпускать, но кости-то все еще умеют сращиваться. И сухожилия сокращаются до нормы со временем. Кожа стягивается и восстанавливается в цвете бежа. Тело забавная штука. А мозг — самая большая шутка. Как-то они смотрели с матерью фильм «Начало». Чувак в «Титанике» не выжил, поэтому пошел закладывать в мозг другого чувака свою идею. Сквозь уровни сна дошел до глубины и запечатал в маленький сейф бумажную вертушку. Будто бы это что-то должно значить. Рыжий фильм не понял. Херня какая-то. Но матери нравилось, она выглядела расслабленнее, чем обычно, и мягкие полосы морщинок сглаживались на лбу. И только ради этого он готов был потерпеть эту мозговыносиловку еще два часа. Рыжий вспоминает об этом фильме сейчас, сидя на скамейке на школьном дворе. Смех, улыбки, крики — звуков слишком много, а ведь это всего лишь баскетбол. Рыжему похрену на игру. Ему в принципе не особо нравится этот спорт — десять мужиков потеют ради хер знает чего. Бегают за мячиком как какие-то верные псы. Забил — погладили по головке, сказали — какой хороший мальчик. Ну бессмыслица ведь, верно? И он списывает свою раздражительность, эти колючие стекляшки в районе грудины именно на бесилово от игры. Потому что Хэ Тянь здесь не причем. Хэ Тянь, что смеется над чем-то в компании своих дружков-богатеев с перекинутой рукой на шее какого-то придурка. Хэ Тянь мокрый и взъерошенный, а продолжает выглядеть как Аполлон, сошедший до земных смертных. И грешники счастливы, улыбаются и из кожи вон лезут, лишь бы ближе к богу побыть хоть на секунду-другую. Да что там — даже Солнце тянется к нему, ласкает слишком заботливо и любяще, скрашивая все острые грани идеального лица до плавных линий. Это врожденное умение этого мудака — все к нему тянутся. Мотыльки, что нашли инсектицидную лампу. Погрей меня, погрей, поделись своим светом, у тебя тепло. Только Рыжий знает, что это — прямая дорога на погибель. Подлетишь ближе необходимого, потеряешь безопасную дистанцию — все, конец тленной жизни. Искра переменного тока — поминай как звали. А еще и свет у таких ламп ненастоящий, не теплый — фальшивка ультрафиолетовая. Чисто для заманивания глупых дурачков с крыльями. А Рыжий не дурак, да и крыльев у него нет. Он, скорее, жук, и до лампочки этой ему даже башку не поднять — до пизды ему на нее. И трогать его не должно, что Хэ Тянь на какого-то очередного придурка руку свою закинул. И тем не менее — трогает. Трогает, щекочет, колышет, шлепает и касается. Во всевозможных местах: в грудине, под ребрами, по хребтам позвоночника и даже до шеи поднимается. Жгущими искрами тока. И чувствует он себя вот как в том самом фильме про подселение идеи в голову. «Хрень какая-то, такого не бывает», — сказал он тогда матери. А сейчас думает: нихуя, бывает. И причем бывает так, что хочется черепушкой об стену ебнуться, чтоб в разломе отыскать этот сейф и выкинуть его в помойное ведро, даже не вскрывая. Рыжий и так знает, что внутри — ебаный Хэ Тянь. Развалился там на диване, как у себя дома, смотрит на весь кавардак вокруг и скалится чванливо. Злорадствует: смотри, я здесь, я смог сюда попасть, смог! А ты не смог меня остановить. Рыжий сплевывает вязкую слюну на метр от кроссовок, и думает: ну вот почему, блядь, нельзя так с ним? Взять и выплюнуть. Хотя ответ — потому что мало. Мало просто его выплюнуть, надо еще поддать напоследок, чтоб наверняка не вернулся. Хотя заранее знает — проигрышный бой. Хэ Тянь дерется выверено, точечно — сам видел тогда (и кажется, это было в прошлой жизни, а не недели назад). Он, сука, все так делает. Вскрывает башку Рыжего слой за слоем, как долбаный хирург со скальпелем, лишь бы добраться до этого сейфа и свить себе там гнездо. Свет свой, фальшивый и убивающий, источать. Рыжий сплевывает еще раз. И еще. Словно это должно помочь; словно стекляшки в грудине выхаркнутся вместе со слюной. Но сам знает - уже без толку. Процесс запущен, двери сейфа закрыты с содержимым на пин-код, который забыли сообщить его обладателю.***
Пересчитаю твои костяшки,
Вытру со скулы кровь.
Выну из сердца стекляшки,
Уничтожу твоих врагов.
В руках у меня отмычки,
Но ты — запароленный сейф.
И голос хрипит с непривычки:
Откройся же мне, поверь!
***
Рыжий давно познал эту истину: меньше знаешь — крепче спишь. И «знаешь» тут о людях. Как-то рано он прознал эту штуку, что люди могут сделать с людьми. И ладно бы речь шла о простой жестокости — той, что со вкусом крови и тянущей болью в треснутых ребрах. Ладно бы речь шла о силе в кулака или холоде кастета, который мышцы долбит до состояния отбивных. Люди способны на жестокость иного рода. Рыжий видел это в матери, что месяцами пыталась скрыть слезы после ареста отца. Годами наблюдал, как она собирала себя обратно по крупицам после произошедшего, но отчетливо видел эти рубцы, боль в которых все равно оставалась реальной. Да что говорить — он сам столько лет чувствует эту ломоту от потерянной конечности своей души. Говорят, у рыжих ее нет. И как было бы хорошо, если б это было правдой. Потому что если кости сращиваются сами, дай им только отдых, а кожа стягивается под швами, дай ей только время, то с душой так не прокатит. Сколько ты ее не лечи, а она все равно болит, тянет и трескается раз за разом от тоски. Вот на что способы люди жестокостью своего ухода. И Рыжий знает — оступись он в этой войне за контроль своего сознания, новые раны будут фонтанировать кровью после очередного ухода очередного человека, прояви слабость подпустить его ближе положенного. Рыжий знает — от надоевших игрушек избавляются как от старого и ненужного хлама, выбрасывают в кучу таких же когда-то нужных, но успевших наскучить. Рыжий знает наперед, чем это кончится, поэтому стойко держит оборону. Ну, или точнее, пытается. Потому что гребанное не держи в себе отзывается самой настоящей болью в подреберье. Оно жжет глаза до размытых пятен, и на вкус — самая настоящая горькая соль. Как-то в детстве отец ему говорил, что соль все выводит. Кажется, Рыжий тогда болел, и горло саднило ангиной. Соль не стала панацеей, и он до сих пор помнит, насколько отвратным был процесс полоскания. Но помогло, стоит признать. Сейчас соль нихера не выводит. Она стоит злосчастным комом в горле без возможности ее проглотить, чтоб ушло это все, ушло. Не держи в себе. А Рыжий не умеет по-другому. Он привык — долго учился держать контроль в руках, пока кожа не стиралась в кровь от безысходности; привык зубами впиваться до истошных рыков, лишь бы все было так, как надо ему. И это не держи в себе похоже на последний удар под дых, на контрольный в голову, что рикошетит в грудь с громким бам! прямо в тот орган, что должен просто качать кровь по организму, но почему-то нихрена не справляется со своими прямыми обязанностями. Сердце оно ведь просто мышца. Сокращение волокон, венозные стволы и артерии, два предсердия и один желудочек. Дирижер пульса, что громыхает в ушах вместо шума улицы в такт словам. А затем все растет по накатанной. Уставшее дыхание на плече. Тяжесть чужого тела, что придавливает собственное, и жар от него не просто согревает — он растекается настоящим теплом где-то на уровнях вен, просачивается в кости, в трещины остатков того, что некогда называлось душой. Рыжий правда ненавидит это все: как поддается этим минутам слабости, когда контроль отдается в чужие руки без его ведома — просто Тянь сильнее дергает веревки. Ненавидит, как с каждым днем он все глубже и глубже погружается на это неизвестное дно, но самым ненавистным становится момент, когда понимает, — он не боится этого. Если раньше было все прозрачно понятно, почему под прицел этих глаз попал именно он, почему именно в него стрельнуло из этого 45 калибра и притянуло ближе, все было понятно раньше — очередная благотворительная акция для заскучавшего мальчика, в рот которого смотрят с самого детства и спрашивают: вкусно ли тебе? А потом случается спасибо с кандалами чужих рук на запястьях после кошмара. Потом случается останься со мной, которое ищет собственное утешение в руках Рыжего. И Рыжий думает: ты же знаешь, что я этими руками только морды бить умею, зубы выщелкивать, да трещины на ребрах оставлять. Эти руки для борьбы, атаки и войны. Но какого же хрена ты ищешь в них ласки? И тем не менее, продолжает стоять и не двигаться. Может быть, сам начинает верить, что они, руки эти перебитые, способны на что-то большее, чем побоища, — и ненавидит за эти мысли. Может, начинает верить в рассказы матери из детства, только нихрена это все не похоже на бабочек в животе — это скорее удары коленом в солнышко, резко и безжалостно, — и ненавидит эти чувства. Может, начинает сам, добровольно веревки контроля отдавать в чужие руки, и становится хоть чуточку легче воздуха глотнуть без этой тяжести на плечах, — и ненавидит за эти возможности. И все, сука, происходит само. Для нас назад дороги нет. И Рыжий думает: точно нет. Как и не было у меня шанса на сопротивление. Проходи, свети, чувствуй себя как дома, псина ты сутулая. Теперь тебе из этого сейфа не выбраться.***
Если легенда о нитке — правда,
Моя — обвязана вокруг шеи.
Улыбки твои — кирпичная баррикада,
А поцелуи кусают как змеи.
И сердце орет дурниной,
И хочется волком выть.
Ты ненавидишь меня настолько,
Что тебе меня не забыть.