Сказка про попаданку, порку и правду

Фикбук, как известно, место очень таинственное и даже пугающее, порой это настоящий тёмный омут, в котором водятся такие черти, которые сожрут тебя с потрохами и даже косточек не оставят. И обитают на Фикбуке самые разные авторы с очень специфичными вкусами. Одной из них была девочка по имени Лиза. Ну как девочка — на самом деле Лиза была уже взрослой, но все сказки начинаются со слов «Жила-была девочка» или «Жил-был мальчик», так что не будем отступать от этой традиции. Итак, жила-была на Фикбуке девочка Лиза, и обожала она писать про то, как её любимые мужские персонажи порют маленьких детишек. Вот так бывает: кто-то придумывает истории про то, как их любимые выдуманные мужчины сражаются с врагами, расследуют преступления, путешествуют и спасают мир; кто-то пишет про то, какие прекрасные женщины — канонные и неканонные — влюбляются в их любимых выдуманных мужчин; кто-то даже себя в образе этих женщин представляет. А Лиза любила писать про порку. И у неё, представьте себе, нашлись единомышленники, которые заваливали её лайками, подарками и хвалебными отзывами. Других отзывов она не принимала, малейшую критику сразу удаляла, плаксиво восклицая: «Как вы смеете сомневаться в моём писательском мастерстве!». То, что конструктивная критика помогает автору развиваться и расширяет кругозор, в её прелестную головку не приходило. Лиза искренне считала, что она пишет шедевры, а все, кто высказывает своё недовольство, просто завидуют. В конце концов, она не может быть плохим автором, если у неё столько поклонниц! Вы, наверное, уже догадались, что Лиза была не очень умна. И её многочисленные поклонницы тоже. Но, к сожалению, в жизни часто бывает, что глупые люди, продвигающие совершенно безумные идеи, объединяются и затаптывают своей массой немногочисленных умных. И поэтому Лиза безраздельно властвовала в своём мирке, продолжая писать бездарные стишки, посвящённые её любимым артистам, ушедшим из жизни, и бесконечные работы с главами по две-три страницы, уникальным стилем, представляющим собой смесь бульварного романа с текстом учебника по истории, коряво нарисованными и криво обрезанными обложками и опечатками, которые в коротких главах порой не могли выловить ни автор, ни бессменная бета. Многих детей били в детстве. Кому-то доставались шлепки и подзатыльники, кому-то порка ремнём, кому-то всё и сразу, и только везунчикам не доставалось ничего из этого. Одни дети могли получить от родителей, выплёскивавших на ребёнке свой гнев, в любое время дня и ночи, для других наказание становилось своеобразным ритуалом, включавшим в себя проступок, родительский выговор, собственно порку и, в отдельных случаях, обязательные объятия после. И Лиза, как и множество других детей, подвергавшихся такому «воспитанию», решила, что это нормально, что так и нужно. Когда они выросли, их девизом стало «Ремень и обнимашки», и это стало синонимом «наставничества и воспитания». И рядом не было никого, кто сказал бы им, что ремень в этом уравнении лишний, а наставничество и воспитание — это про разговоры и умение подать пример своими поступками, а не про насилие над детьми. Впрочем, что Лиза и ей подобные могли знать о наставничестве и воспитании, если у них самих не было детей, а их собственные родители их били? В мире есть множество людей, которых в детстве били родители. Кому-то это нанесло моральные травмы, кому-то физические, кому-то и то, и другое. И многие такие люди, вырастая, клянутся никогда не бить своих детей. Кто-то для надёжности решает их даже не заводить. Но, к сожалению, в мире всё ещё полно людей, живущих по принципу «Меня били, и я нормальным вырос!». И Лиза с её многочисленной армией поддержки была одной из таких. Конечно, можно было попытаться достучаться до неё, задавая разумные вопросы. «Чем метка «телесные наказания» отличается от метки «насилие над детьми»?»; «Не считаете ли вы, что обнимать ребёнка после того, как вы только что причинили ему боль, — лицемерно?»; «По-вашему, если родитель в пылу гнева запорет ребёнка до полусмерти, но потом всё равно его обнимет, он останется хорошим родителем и достойным наставником?»; «Не кажется ли вам, что с таким наслаждением описывать ягодицы ребёнка со следами порки — это латентная педофилия?»; «Знаете ли вы, что далеко не все дети во время порки кричат и плачут, многие переносят её стойко, без криков и слёз?»; «Вы не задумывались над тем, что, представляя взрослого персонажа ребёнком, подвергающимся порке, унижаете его?»; «Вы в курсе, что далеко не все дети ведут себя как бандиты, среди них есть вполне спокойные и рассудительные, которые предпочтут почитать книжку или порисовать, вместо того чтобы лезть в запретные места и устраивать взрывы?»; «Не считаете ли вы опрометчивым подробно рассказывать в комментариях о своих детских шалостях, особенно о тех, которые могли быть опасны для жизни?»; «Не видите ли вы злой иронии в том, что человек, видящий смысл жизни в том, чтобы писать про наставничество и воспитание, сам на дух не переносит критику?». Увы, Лиза бы удалила подобные вопросы, не дочитав до конца, а потом долго плакалась своим постоянным читателям, утверждая, что «она сильная, но и у её терпения есть предел!». Итак, Лиза продолжала кочевать из фэндома в фэндом, засоряя их низкопробными работами, получая кучи восторженных отзывов и отметая всякую критику. Описывая очередную порку несовершеннолетнего, она смаковала выбор орудия наказания, как, должно быть, Кристиан Грей из «Пятидесяти оттенков серого» смаковал выбор очередной «игрушки» для трепещущей в ожидании Анастейши. Впрочем, ни мысль о чудовищности такого сравнения, ни само сравнение не пришли бы нашей героине в голову. С наслаждением описывая детские слёзы и боль, иногда нешуточную, равномерный отсчёт ударов и неизменные «обнимашки», она не задумывалась, насколько ненормально получать удовольствие от такого рода «творчества», как, впрочем, и от его прочтения. В мире Лизы не существовало логики, развития сюжета, интересных персонажей и прописанных любовных линий. Дети убегали из дома, ломали, взрывали и портили всё, что попадётся им под руку, получали заслуженное наказание от отца, родного или приёмного, а затем снова убегали, чтобы устроить новую каверзу. То, что большинство детей способно выстроить причинно-следственные связи и не станет раз за разом наступать на те же грабли (точнее, попадаться под одну и ту же розгу), а либо прекратит пакостить, либо будет лучше скрываться, не приходило нашей героине в голову. Как и то, что в любом литературном произведении события должны следовать одно за другим и одно из другого, а не быть простой подводкой к очередной порке. Как и то, что из робкого и трусливого мальчика, регулярно получающего порцию розог от отца, не вырастет бесстрашный юноша, способный повести за собой людей. Как и то, что функция женского персонажа в произведении — нечто большее, чем просто побыть красивой, полежать в объятиях главного героя и умереть. Как и то, что жизнь французских дворян семнадцатого века не состояла целиком и полностью из телесных наказаний... Лиза обожала французских дворян семнадцатого века. Точнее, одного дворянина — элегантного, изящного и насмешливого Арамиса с его золотыми кудрями, голубыми глазами и изысканной манерой одеваться. Именно Арамис в её фанфиках страдал чаще других, ведь Лиза, описывая, как мушкетёр-аббат порет очередного не пойми откуда взявшегося незаконного отпрыска, представляла на месте провинившегося ребёнка себя. Обсуждать свои эротические фантазии с поклонницами она не стеснялась, и Арамис, увидь он эти обсуждения, ужаснулся бы, перекрестился, прочитал молитву и по-настоящему ушёл в монастырь, повторяя, что он до сегодняшнего дня ничего не понимал в женском поле, и что женщины — ужасные и извращённые создания, настоящее орудие Дьявола! Итак, Лиза любила Арамиса. Она частенько представляла, как засыпает в своей кровати, а просыпается во Франции времён одного из Людовиков, лучше бы Тринадцатого, потому что тогда Арамис был ещё свеж и полон сил, но встретить более взрослого и умудрённого опытом Арамиса с серебром седины в золотистых волосах тоже было бы неплохо. Он бы плёл свои интриги, пил превосходное вино, охотился с друзьями, сражался на дуэлях, играл в шахматы, а она бы родила ему прекрасного мальчика, золотоволосого и синеглазого, который бы постоянно нарушал запреты, а её любимый Рене наказывал бы его розгами или ремнём... Однажды, когда дело было уже под вечер, Лиза, порядком утомившаяся после написания трёхстраничной главы, закрыла ноутбук и, устало потягиваясь, отъехала на кресле от стола. Фанфик по «Гарри Поттеру» был завершён: Гарри сменил жизненные убеждения, планы на будущее и ориентацию, неожиданно сообразив, что ему нравится не Джинни, а Снейп (воистину, скорости, с которой он меняет решения, мог бы позавидовать сам Флэш!), поругался с Роном, справедливо возмутившимся тем, что лучший друг разбил сердце его сестры, и сбежал в объятия Снейпа. Лиза считала, что всех Уизли интересует исключительно золото в сейфе Гарри, а Рона называла «тупоголовым», не боясь задеть чьи-то чувства, так что она со спокойной душой закинула очередной шедевр на Фикбук и отправилась отдыхать. Согнав с дивана тусовавшуюся на нём кошку, Лиза плюхнулась на него сама, закрыла глаза и перед тем, как провалиться в сон, успела немного помечтать об Арамисе. Конечно, она обожала Снейпа, но Арамис всё-таки был чуточку лучше. Ах, Арамис, Рене д’Эрбле, епископ Ваннский, герцог Аламедский, умопомрачительно красивый, коварный и обольстительный! Как бы она хотела хоть ненадолго оказаться рядом с ним! Пробуждение Лизы было весьма внезапным — в неё будто плеснули холодной водой. Некоторое время она лежала, пытаясь прийти в себя и не понимая, почему её всю трясёт от холода, домашний халат стал таким тесным и неудобным, а всё тело болит и ноет, будто от побоев. И откуда этот противный голос, надрывно звенящий где-то над ухом? Лиза села, потрясла головой и с изумлением увидела, как из волос выпало несколько соломинок. Оглядевшись, она с ещё большим изумлением поняла, что находится на каком-то сеновале, что на ней надет вовсе не домашний халат, а рубашка, лиф с наполовину распущенной шнуровкой, юбка и чулки, что она вся мокрая, и, судя по стоящему неподалёку пустому ведру, её действительно только что окатили водой. «Это сон», — отстранённо подумала Лиза, хотя сильная боль во всём теле свидетельствовала об обратном. «Пора завязывать с фанфиками по «Мушкетёрам» и переходить на что-то новое, а то уже сны про собственное попаданчество снятся!». Она нервно хихикнула, и стоящий над ней мужчина разразился новым потоком ругательств. Лиза подняла на него глаза и поморщилась: он был высоким и безобразно толстым, с круглым красным лицом, глазами навыкате и большой бородавкой на носу. Лиза этого не знала, но он был хозяином постоялого двора, на котором они сейчас находились, и его, по злой иронии судьбы, звали Рене. Рене страшно ругался, и Лиза, если бы она знала французский, поняла бы, что он клянёт её на чём свет стоит, велит немедленно подниматься и бежать мыть полы, потому что в таверне произошла очередная потасовка, и если она этого не сделает, он изобьёт её до полусмерти. Но всё Лизино знание французского ограничивалось фильмами «Д’Артаньян и три мушкетёра» и «Двенадцать стульев», и она могла разве что пролепетать, что не ела уже шесть дней. Впрочем, от страха и непонимания происходящего даже эти скудные познания мигом выветрились из её головы. Лиза не понимала, почему во сне она не знает чужого языка. Во снах же понятны все языки, разве нет? Рене наклонился, больно вцепился ей в руку и потянул вверх. Лиза, хныкая и всхлипывая, точь-в-точь как описываемые ею наказываемые дети, попыталась вырваться, но это было бесполезно. Тогда она попыталась заговорить по-русски, жалко поскуливая и размазывая слёзы по лицу: — Месье... сударь... я не из этого мира! Я попала сюда случайно! Это всё мой сон... ай! Она вскрикнула, потому что тяжёлая рука хозяина с размаху опустилась на её лицо. Левая щека сразу же онемела, Лиза повалилась обратно в сено, потом поднялась и вскочила на ноги, надеясь убежать, но почти сразу же рухнула на пол. Она, как только что выяснилось, перенеслась во Францию семнадцатого века не в своём теле, а попала в тело служанки, которая весила больше Лизы килограммов на двадцать и была ниже её сантиметров на десять. Упав на колени, Лиза с ужасом уставилась на свои пальцы — пухлые и кривые, с обломанными ногтями, под которые забилась грязь, потом ощупала лицо — мягкие большие щёки, толстые губы, нос картошкой, потрогала волосы — они напоминали паклю. Господи, да она же уродина! «Это всё сон. Скоро всё кончится, и я проснусь», — мысленно твердила себе Лиза, не зная, что точно так же пытались убедить себя в нереальности происходящего несчастные читатели, случайно наткнувшиеся на её фанфики и неспособные отойти от шока после того, что она сделала с их любимыми персонажами. Рене надоело пытаться привести в чувство строптивую служанку, которая, вместо того чтобы стрелой метнуться в гостиницу замывать кровь, тупо мотала головой, приоткрыв рот, ощупывала своё лицо и тело и несла какую-то тарабарщину. Уже не первый раз он применял хлыст к этой неуклюжей некрасивой упитанной девахе, и теперь настало время снова пустить его в ход. Первый удар вышиб у Лизы весь воздух из лёгких, и она ничком повалилась на пол, беспомощно разевая рот, как выброшенная на берег рыба. Ни попросить о пощаде, ни взмолиться она не успела, потому что за первым ударом сразу последовал второй. Рене вошёл в раж, и его было уже не остановить, а Лиза только злила его своими криками, стонами и плачем, извиваниями на земле и жалкими попытками подняться. Впрочем, очень скоро она перестала хоть как-то сопротивляться, а съёжилась на полу, уже не твердя, что это сон, потому что было ясно, что такой боли во сне быть не может. Если первые удары Рене наносил сквозь одежду, хотя она их ничуть не смягчала, дальше он в гневе задрал юбку девушки и стал бить прямо по голому телу, увеличивая силу с каждым следующим ударом. И Лиза наконец узнала, что такое настоящие телесные наказания, а не та романтизированная чушь, которую так хвалили её читательницы. Рене отбросил хлыст только тогда, когда правую руку стало нестерпимо ломить от боли, и устало опустился на пол рядом с бездыханной служанкой. Левой рукой он потряс её за плечо, хотя понимал, что она больше не встанет. Некогда светлая кожа девушки сейчас цветом напоминала гранат. На её теле не осталось живого места, и оно всё было в крови. Рене от души выругался, глядя на мёртвое тело. Он не испытывал ни капли сожаления, внутри него боролись лишь досада и страх, причём преобладало первое. Безродную служанку никто не будет искать, достаточно просто ночью закопать тело на пустыре, а тем, кто будет спрашивать, соврать, что она уехала к родным в деревню, но ночи ещё нужно дождаться, а значит, придётся прятать тело в сене и смотреть, чтобы никто не забрался на сеновал... Проклятая девчонка! Она, конечно, всегда была со странностями, но сегодня — сверх всякой меры! Она очень сильно разозлила папашу Рене. А папашу Рене злить не следует, ведь рука у него тяжёлая, а нрав горячий. Пока хозяин гостиницы строил планы возле мёртвого тела попаданки, мимо постоялого двора пронеслись девять всадников. Это были отцы-мушкетёры и их дети, хорошо знакомые Лизе, что не помешало ей до неузнаваемости извратить их характеры. Теперь, возможно, ей и открылась правда о них, но было уже слишком поздно. Всадники не собирались останавливаться на постоялом дворе, потому что он был слишком захудалым, а они очень спешили. Они мчались по дороге: д’Артаньян, который мог страшно ругаться на свою непоседу-дочь, но никогда в жизни не поднял бы на неё руку; Жаклин, которая всегда знала, где пролегает грань между простым баловством и возможностью залезть в нешуточные неприятности и серьёзно рассердить отца; Арамис, которому не требовались розги, потому что словами он мог ранить куда больнее, хотя никогда не поступил бы так с собственным сыном; Анри, которого родители холили и лелеяли, позволяя ему многое, за что других детей наказали бы, так что он никогда не знал ни розог, ни ремня; Атос, который, как и Арамис, не нуждался в розгах, потому что мог с помощью пары-тройки слов заставить сына чувствовать свою вину, хотя поступал так в исключительных случаях; Рауль, который был вовсе не робким и запуганным, а благородным и отважным юношей, знавшим, что отец, несмотря на свою холодность, любит его и никогда не причинит ему боли; Портос, который был добродушен, отходчив и слишком хорошо помнил, каким сорванцом был сам, чтобы злиться на детей; Анжелика, ясное солнышко, освещавшее закат жизни Портоса, солнышко, на которое он никогда бы не поднял руку; и, наконец, Леон, который с юных лет был бесстрашен, никому не позволил бы заподозрить себя в трусости и никогда не плакал, если его наказывали, Леон, который вырос без отца, но даже если бы он рос с Портосом, счастливо избежал бы любых наказаний, потому что при всей своей храбрости был достаточно умён, чтобы не лезть из раза в раз на рожон и не злить тех, кто сильнее его. Так промчались и исчезли в дорожной пыли дети мушкетёров, а Лиза осталась лежать в двух мирах сразу: душой — во Франции семнадцатого века, в теле служанки; телом — в нашей современности, где врачи констатировали смерть в результате сердечного приступа. К сожалению, открывшуюся ей правду никто больше не мог узнать, и её фанфики ещё долго висели на Фикбуке, как кучи мусора, оставленные ленивыми отдыхающими и портящими прекрасный вид лесной поляны или озера.