– Фурина

– Леди Фурина. В голосе столько стали, что упади сейчас между ними платок – он приземлился бы разрезанным надвое. Фурина сцепляет пальцы на коленях; Фурине так страшно-страшно, что она даже не может показать этого. Голос Предвестницы проникает прямо в её сознание, минуя барьеры и преграды, которые она столько лет строила для своего народа. Она знает, она знает всё – эта мысль такая абсурдная, такая невозможная, но вместе с тем такая единственно-верная, что Фурине не по себе. Не по себе настолько, что сердце колотится, ударяясь о рёбра; что рука подрагивает, когда чашка опускается на блюдце с мелодичным звоном. Предвестница пугает её – и Фурина ненавидит то, что не может даже этого показать. Ни кому-то ещё, даже кому-то очень верному, вроде месье Нёвиллета, ни ей, ни даже самой себе. Предвестница пугает её – но Фурина улыбается и поднимает глаза. Ярко-синее небо, в котором бьётся лучик солнца – искорки веселья и любопытства. Она может сыграть даже это. – Что же хочет Предвестница Фатуи узнать у Гидро Архонта? – её голос звучит беззаботно-радостно, и – хвала Семерым! – не передаёт то, что внутри она вся сжалась в комок. Если бы она могла, она бы попросту запретила Слуге быть здесь, смотреть на неё и произносить её имя так – каждый звук словно хлёсткий удар. От одного звука этого голоса всё внутри цепенеет и вспыхивает, словно охваченный пламенем сад. Она предпочла бы вычеркнуть это из памяти, вытравить эту женщину прочь – и никогда больше не думать о том, как же отвратительно порой звучит её имя. Особенно вместе с этим титулом, который кажется издевательским. Особенно в устах Предвестницы. *** – Фури-и-ина, – Арлекино почти мурлычет это; это практически ласково, если бы не пальцы с острыми ногтями, которые перебирают волосы. Фурина напряжённо ждёт того, что сейчас эти пальцы сожмутся, заставив её вскрикнуть от боли. Но она молчит. Её голова лежит на коленях у Предвестницы, со стороны это могло бы выглядеть обычной нежностью; но губы Фурины плотно сжаты, а всё тело напряжено, как струна. – Фурина, – так нежно-нежно, что сжимается сердце; если бы только на самом деле Арлекино вкладывала в это столько нежности; если бы сорвать с неё её маски, её извечную жестокость, посмотреть, какая она там, внутри, на самом деле. Если бы только Фурина могла предложить нечто подобное и в ответ. Искренность, которую она не позволяет даже самой себе, даже когда точно знает, что одна; если бы только на кону не стояла судьба всего Фонтейна – она бы предложила этой опасной, невыносимой, такой притягательной женщине всю себя; на ладонях, на коленях, в раскрытых руках; ну что ты смотришь, вот она я, настоящая… Они обе делают вид, что верят в маски друг друга. Арлекино пропускает пряди сквозь пальцы, прежде чем сжать и заставить Фурину поднять голову, посмотреть на себя. Чистая синева, небо в ясный день – впустить бы туда хоть капельку тьмы; не позволить бы ни одной тьме, ни одной капле крови коснуться этой синевы; пусть остаётся родником, пусть остаётся осколочком неба, напоминанием о нежности и чистоте, которой Арлекино никогда не получить. В пальцах, сжимающих волосы, нет ни капли нежности. В требовательных поцелуях нет ни капли нежности. Иногда Фурина думает, что зря ступила на эту дорожку, похожую на канат под куполом; она и так давно балансирует на лезвии, ей бы и без того – не сорваться; зачем только в её жизни появилась эта Предвестница, которая совершенно точно не верит в её игру, которая желает узнать больше, опасно больше; которая с такой насмешкой называет её Архонтом. Которая так опасно близка к тому, чтобы разрушить буквально всё, на чём строится эта жизнь. Почему Фурина не думает о том, как сбежать – а думает о том, что хотела бы не уходить? *** – Просто Фурина? – недоумённо переспрашивает Предвестница. Это так нелепо, похоже на дешёвый роман, что продаются в местных киосках; вот они стоят, и тёплое солнце согревает каменную мостовую, и птицы поют так громко, что можно оглохнуть, и разбивается о каменную чашу вода в фонтане Люсин. Вот они стоят – словно впервые встретились, словно совсем незнакомы, словно между ними не было несказанного, не было обмана, не было слов, которые так и не были произнесены – пока не стало слишком поздно. Но это спасло Фонтейн, Фонтейн жив и смеётся, и светит солнце, играя в высоких окнах; и Фурина всё ещё в своём синем костюме с тонким кружевом, и Арлекино всё ещё в своём белом пиджаке и наглухо застёгнутой рубашке. Как будто ничего не было. Как будто – и не уходили никуда из той комнаты во дворце Мермония. – Просто Фурина, – кивок – и светлые кудряшки смешно подпрыгивают, выбиваясь из-под шляпки, и солнце подсвечивает синие глаза, осколочек неба, ну зачем ты его у себя спрятала, глупая девочка? – Теперь нет нужды в церемониях. Она спасла Фонтейн, думает Арлекино, и взгляд её теплеет, если вообще может теплеть, она всё-таки спасла Фонтейн, пусть так и не смогла доверить никому свой план. Это могло бы уязвить её – но почему-то смешит, и она смеётся, удивляясь самой себе; ведь думала, что забыла, что разучилась, что её искренний смех уже давно вытравлен и выжжен. – Что ж, просто Фурина, – и Фурина задыхается на мгновение от того, как по-другому теперь звучит её имя. Как мало яда, оказывается, бывает в этом голосе, и как осторожно Арлекино пробует её имя на вкус – интересно, какое оно для неё? – Позвольте тогда угостить вас кофе. Думаю, это будет хорошим началом нового знакомства. Фурина склоняет голову, позволяя жизни захлестнуть её, пройти сквозь самое сердце, подсветить всю ту тоску и всё то счастье, которыми она переполняла себя в последнее время. Ей это нужно – чтобы вскинуть взгляд, чтобы улыбнуться и протянуть руку навстречу, принимая приглашение на кофе – как приглашение на танец. – С превеликим удовольствием! *** – Они все меня ненавидят! – Фурина. – Куда бы я не пошла, они смотрят!.. Смотрят и смеются! – Фурина. – Кто в Фонтейне хотел бы плюнуть мне в лицо?! Я это заслужила, я обманывала всех столько лет – обманывала их родителей, родителей их родителей, и… – Фурина! Арлекино знает – проблески безумного, сумасбродного счастья в этой светлой головке так же мгновенны, как приступы тоски, похожие на наводнение, на потоп, поглощающий всё, выстроенное с таким трудом. Наверное, Первозданное Море всё-таки должно было пролиться; вот только теперь оно проливается слезами Фурины, проливается её невысказанной болью, затапливает её сердце до краёв. Хорошо, что этот приговор тоже можно отменить. Хотя бы на время. Фурина чувствует себя до ужаса неуместной, неправильной, сломанной — все её маски в одночасье рухнули, оставив её в облаке мраморной пыли. Можно больше не радоваться, можно больше не смеяться, можно плакать, не пряча лица; благословение и проклятие, проклятие, проклятие. Если бы она могла сама раствориться в Первозданном Море, она бы выбрала это, не задумываясь — но Первозданное Море стало просто водой; но Фонтейн спасён, и дождь отныне это просто дождь, и уровень воды уже не поднимется. И сама Фурина, кажется, больше никогда не поднимется; рухнув со сцены, она понятия не имеет, куда идти, потеряв свет прожекторов, она осталась в полной темноте. — Фурина. Голос звучит жёстче, чем обычно; и это удивительный контраст с действиями. Арлекино, не церемонясь, берёт её лицо в ладони, удивляется, какая она маленькая и хрупкая; фарфоровая куколка на троне Архонта, как же ты продержалась так долго; разве удивительно, что по твоей сути теперь идут трещины?.. — Смотри на меня, — Арлекино не терпит возражений. — Фурина. Фурина послушно поднимает глаза, синеву неба заволокли тучи; их всё-таки коснулась тьма, и Арлекино готова дать этой тьме бой хоть голыми руками; пусть это её терзает ненависть, пусть это её осыпают плетьми насмешек, как будто она не привыкла — только не её. Только не её. — Ты спасла Фонтейн, — как же мало смысла в этих словах, и как же много его на самом деле, вот только Фурина не понимает его, не слышит, не чувствует. — Люди всё ещё любят тебя. Ты спасла меня. И совсем не от пророчества. Арлекино знает, что завтра Фурина снова будет смеяться, боясь остановиться, замедлиться хоть на мгновение, чтобы не упасть снова в тёмные бездны своего собственного Первозданного Моря. Снова будет с детским восторгом узнавать мир, будет дразнить Арлекино, снова будет улыбаться. Просто ей нужно время, чтобы смириться; просто осколки треснувшей маски иногда впиваются в кожу слишком, слишком глубоко. Арлекино, носившая столько масок, прекрасно знает, каково это. *** – Фури-и-ина, – Арлекино тянет её имя, совершенно не стесняясь бесстыдной, приторной сладости, которую оно обретает сейчас. Фурина вздрагивает – совсем не от страха, совсем не от стыда; о нет, это чистое удовольствие – слышать своё имя сейчас, слышать своё имя от неё. На вкус её имя как чистая, сладкая, ледяная вода – в Снежной такая бывает в летних родниках, бьёт из-под земли. От него сводит скулы, сжимается сердце, но его хочется повторять снова и снова, и Арлекино не собирается отказывать себе в этом желании. Аккуратные ладошки Фурины гладят её по лицу, горячие губы что-то шепчут куда-то в скулу; Арлекино не слышит и не вдумывается, она не хочет сейчас слушать, она хочет только чувствовать. Чувствовать прикосновения, такие осторожные и нежные, чувствовать, как они трогательно прижались кожа-к-коже, чувствовать её ладонь между своих бёдер. Чувствовать, как сладко звучит её имя; и как сладко вздрагивает Фурина, просто Фурина, в Бездну условности, в Бездну всю игру в дипломатию между ними, в Бездну вообще всё, кроме них двоих сейчас. Когда Фурина целует её, так осторожно, ласково, просительно, Арлекино почти чувствует себя на руках у настоящего божества. Будто бы вся её жизнь, вся её прошлая жизнь – ничего не значит; когда Фурина гладит каждый её шрам, Арлекино кажется, что они стираются с тела, повинуясь её мягким пальцам. Не то, чтобы Арлекино собиралась когда-либо просить прощения – но здесь, сейчас, рядом с Фуриной, ей на миг кажется – будто бы она в самом деле может быть прощена. – Фу-ри-на,– слоги перетекают через стоны, как родник бежит, дробясь, по камням; какое же до приторного сладкое на вкус её имя, сколько же она будит нежности; где только нашла, забралась в самое сердце, вытащила душу наружу, посадила на ладони и любуется теперь… Ударить бы, отнять, оскалиться, вгрызться – чтобы больше не смела приближаться, никогда больше не смела приближаться. Но Арлекино подпускает, впервые в жизни позволяя себе наполниться нежностью до краёв, впервые в жизни позволяя кому-то что-то большее, чем просто ласки. И Фурина, вздрагивающая от каждого её стона, это знает. Быть может, сейчас, когда они сорвали друг с друга маски, они наконец могут по-настоящему узнать, что они на самом деле чувствуют. Что они способны чувствовать. *** – Фурина, – голос Арлекино обманчиво-вкрадчивый, почти ласковый, но за этой лаской, почти не скрываясь, таится пламя. Фурина невольно втягивает голову в плечи, ощущая себя почти как тогда, во Дворце Мермония, когда всё было совсем по-другому, когда они были совсем другими. – Фурина, можно тебя на минуту? Фурина улыбается; хитро-хитро, но вместе с тем так невинно, и в глазах мелькают солнечные блики, искорки веселья и любопытства; лучики света мечутся, пойманные в небесные осколочки. Играть это больше не нужно. – Ну и что ты наговорила детям? – всё так же мягко спрашивает Арлекино. Её рука ложится на пояс Фурины, со стороны – всего лишь объятие; но рука Предвестницы сжимается так крепко, что Фурина точно не сможет выбраться, даже если захочет. Фурина так любит эти крепкие, собственнические объятия, что уверена – не захочет. Даже если с голоса Арлекино сейчас слетит это напыление ласковости, даже если останется только сталь и пламя – она не захочет. Она слишком хорошо выучила, что этот клинок больше никогда не посмеет по-настоящему коснуться её шеи. – Всего лишь напомнила им, что даже если они растут в Доме Очага, – Фурина запрокидывает голову, чтобы посмотреть Арлекино в глаза, поймать этот кусочек бесконечной темноты, который только рядом с ней ещё способен становиться ночным звёздным небом, – им не обязательно становиться солдатами Фатуи. – Фурина, – объятие сжимается чуть теснее, – это, Бездна тебя подери, основное условие! Этот голос пугал многих, этот прищуренный взгляд многим казался страшнее даже смерти, ведь смерть ещё может оказаться быстрой; но Фурина бесстрашно хохочет, утыкаясь носом Арлекино в плечо, и её хрупкие плечики вздрагивают от смеха. Арлекино растерянно моргает, ну как на неё можно злиться?! Злиться, конечно, нужно – потому что кто она такая, что заявляется в Дом Очага так просто, ну и что, что её просто обожают дети, ну и что, что младшие срывают утренники, если их не режиссирует госпожа Фурина, в конце концов, она всё ещё здесь Отец! Арлекино слушает этот смех, а потом резко разжимает руку и несильно ударяет Фурину по бедру, как ударила бы разошедшегося ребёнка. Фурина вскидывает хитрый взгляд, полный смеха, полный такой откровенной радости, и на лице её проступает не менее хитрая улыбка. В их отношениях столько сумасшедшей нежности, сколько же порой и безумной ярости; Арлекино и сама не знала, что может сочетать одно с другим, что оно может так причудливо переплетаться. Сама не думала, что ей будет хотеться отшлёпать заигравшуюся девчонку и бросить весь мир к ногам удивительной, непостоянной, невероятной женщины. Наверное, это и есть любовь. В синем небе, в солнечных бликах, в детском смехе, в горячем шёпоте на ухо, в ярости, не смеющей навредить, в нежности, уступающей место ярости. В плотном, тугом сплетении всех этих чувств. Наверное, думает Фурина, её имя ещё никогда не звучало в чьих-то устах так прекрасно.