Breathe

Два… Три… Четыре… Сыро. Так сыро и… Вой брошенной на смерть псины резкой болью пульсирует в голове. Наверняка эта сука всего лишь перегрызла пару проводов. Принесла в зубах развалившейся после тяжелого рабочего дня хозяйке оборванную жизнь ее последнего тостера, брошенного в корзину на распродаже в одну из суббот. И не то чтобы собака была против вкусного запаха поджаренного хлеба с дешевой ветчиной по утрам. Не то чтобы она даже не могла привыкнуть к прилетавшим прямо в морду растянутым джинсам во время очередного замера телесных сокровищ ее человека перед зеркалом. Нет. Просто в вечер четверга седьмого октября именно привлекательно свисавший с кухонного стола блестящий провод тостера показался ей отличной игрушкой. Хах, замечательная игрушка для молодых зудящих клыков. Превосходная возможность… Пожалуйста, заткнись. Лай, гуляющий по улице тяжелым хрипом, начинает смешиваться с кровью. Медленно, будто растекающийся по жилам яд, он подступает к горлу, оседает комом, мешая дышать. Такой отчаянно громкий… Эта тихая ночь была не в праве впускать в себя и малейшую вибрацию чертовой собачьей глотки. Громко…слишком… Страшно. Жар явно не спешит вспыхивать приятными картинами в голове. Яркие пятна перед глазами… Несущийся прямо сюда оборотень с его полуоткрытой, изливающейся слюной пастью… Его сгнившие когти, рвущие воздух… Рвут, они рвут его на куски, заставляя биться в стекла, шатая ставни. Биться, биться, биться, пока чья-то голова не лопнет от этих чертовых ударов, пока переливающийся в этот ветер вой не перережет чью-то глотку. Захлебнуться в собственной крови — не худшая смерть. Лежа в кровати, все еще можно чувствовать, как судорожно последние мгновенья бьётся сердце, все еще можно мечтать. Все еще можно трусливо жалеть. Проводить языком по теплой струе… Два… Три… Четыре… Это успокаивает. Капли за окном мягко прорезают пространство между небом и жаждущей их влаги землей. Стук в окно, такой монотонный и закономерный… Тяжелые, крупные капли… Свет луны не отражается в них, но он очерчивает каждую молекулы воды, будто готовящийся к финальному мазку художник, просачивается сквозь нее, изнутри наполняет светом. Забавно… А стоит ли судорожно бежать от того, кто наполняет светом тебя? Капли не пытаются убежать. Они не меняют траектории, не врут друзьям, не пытаются разорваться на части. Просто смиренно поддаются. Поддаются силе гравитации, законам физики. А может, судьбе, внезапно за завтраком решившей, что дождь будет к лицу сегодняшнему утру. Они поддаются и свои недолгие секунды жизни проводят падая вниз, бескорыстно принимая тяжелый удар. Такие свободные, такие… Холодные. Холодно. За окном чертовски холодно. Так холодно, что контролировать непослушное тело становится невозможно. Оно льнёт ближе, к чужому теплу. Ему наплевать на глупые морали, на сочинённые, видимо, тем же глупцом, правила — замерзшие ступни просовываются между тёплых голеней. Два… Три… Четыре… Пальцы Стефана. Грубоватые, но тонкое вздрагивающее плечо оглаживают невероятно нежно. Не спеша вырисовывают понятные только их владельцу изящные символы. На мгновение кажется, что эти незамысловатые рисунки начинают впитываться в кожу, будто резко пахнущий раствор йода, который мама находила в старой полуразвалившейся аптечке на чердаке дома у озера, и, ласково утирая слезы нелепо упавшего с велосипеда во дворе ребенка, наносила на неприятно ноющие ссадины и царапины. Тогда, в детстве, казалось, что потрёпанный бутылек со стершейся этикеткой — настоящее чудо. Боль уходила, забирая с собой страх, стыд, стирая следы неприятных воспоминаний. В голове оставалось лишь тепло. Тепло от маминых рук, бледных пальцев, осторожно очерчивающих раны, ее нежный взгляд карих глаз. И пусть она никогда не пела колыбельных или наивных песен про уходящие в никуда тревоги, ее глаза, ее сухие губы, растягивающиеся в улыбке, отражались в детских зрачках, словно полуденное солнце, и тогда все, что попадало под лучи этого солнца, начинало петь. Оно пело про торжество жизни, про несломленные трудностями сердца, пело про судьбу и вечность. Вечность лета, вечность доверия, вечность любви. И эта вечность чувствовалась на дрожащем от холода в комнате плече точно так же, как когда-то чувствовалась на дрожащем сердце плачущей перед мамой девочки. Поэтому больше всего на этом гребанном свете хотелось, чтобы Стефан рисовал на ее плече вечность. Вечность, а не кривую восьмерку. Его пальцы осторожно касаются тыльной стороны дрожащей ладони, спрятанной под одеялом, и замирают. Предательски думается: не слишком ли нежен этот ненавязчивый жест? Может уже очнешься, Стефан? Эта ладонь оставила твое сердце, доверенное ей после стольких лет обмана, боли и сомнений, лежать на покрытом трещинами тротуаре, дожидаясь пока последние капли дождя смешают остатки судорожно бьющейся сердечной ткани с придорожной грязью. Бросила, из любопытства потянувшись в совсем другом направлении за огоньком страсти. За очень быстро потухшим огоньком. Впервые за долгое время Деймон машет рукой из запутанных коридоров мыслей. Он подходит ближе, наклоняется, задевая губами пряди волос у лица, чуть слышно усмехается на ухо. И… странно, но от его темного лица, от серых глаз, затягивающих насмешливым взглядом в холодную пропасть, на этот раз не становится легче. Монстр ее сознания в человеческом обличии больше не может помочь глупыми шутками. Лишь обхватить окровавленными ладонями жалкое женское тело и толкнуть его назад в такое же жалкое болото страхов. Их слишком много. Покрытые чем-то омерзительно липким, чем — то слишком гадким, они постоянно цепляются друг за друга, утягивают на дно. Но утопая, вдруг понимаешь: собственные мысли в голове просто успели искупаться в чужой крови. Они ведь совсем не виноваты. Просто когда ныряешь в теплую ванну ошметков своих жертв, их порванных на куски, погрызанных, как провод от тостера, сонных артерий, стоит затыкать уши. Тогда черная кровь, льющаяся с дрожащих от страха губ, не вымажет твои внутренности, не даст им слипнуться в массу сожаления и паники. Да, Елена. В следующий раз просто закрывай уши. Два… Три… Четыре… Грудная клетка Стефана вздымается слишком плавно и размеренно, чтобы не поддаться соблазну. Кажется, опустить голову сверху, прижимаясь щекой к горячей коже — лучшее решение за последние пару месяцев. Странно… Разве может мертвое тело дышать теплом? Или пуля в грудь от собственного отца для этого сердца совсем не повод перестать биться о ребра? А может это просто воспаленный мозг посылает импульсы, пытаясь выжить в слишком холодную для него ночь. В этом замкнутом пространстве ночи время идёт слишком медленно, чтобы дождаться первых рассветных отблесков на стене, но слишком быстро, чтобы наконец окунуться в беспокойные сны. Минуты невозможно сосчитать, поймать в ладони, понять темп их замедленного бега, поэтому сказать, сколько раз сделала свой щелчок секундная стрелка на настенных часах в гостиной, Елена не может. Зато она может с поразительной точностью сказать, сколько раз вздохнули рядом, пока не началось неизбежное. Стефан начинает ворочаться. Собственная голова вновь оказывается на мятой подушке, и, неожиданно, от этого хочется разрыдаться в голос. Правда, не выходит даже издать разочарованного полувздоха, честно, попросту не хватает времени предпринять хоть что-то, потому что мужское тело рядом вдруг становится ближе и без предупреждений наваливается своей тяжестью. Смерть. Раскрыть грудную клетку, чтобы глотнуть воздуха, больше не представляется возможным. Все вокруг теряет свои очертания, расплескивается, словно мутные волны во время прилива. Еще секунда, последняя секунда, и доступ кислорода будет точно перекрыт навсегда. Горло сдавливает, слезятся глаза, шершавый язык бесконтрольно облизывает бледные губы. Кислый вкус разъедает глотку, и от этого моментом хочется вырвать свои внутренности. Забавно, но, только когда пламя в груди наполняет легкие, наконец, хочется кричать. Наконец хочется выбить себе дорогу к свету, хочется пасть на могилу родителей и молиться, пока чертов гравий не сотрет колени в месиво. Молиться, пока изо рта не потечет желчь, смешиваясь со слезами. Пока каждый грех, каждая пролитая капля крови, каждый немой крик, сходящий с уст, распахивающихся в последний раз, не будет превращен в нож, воткнутый в собственную спину. Секунды до смерти… Раз, два, три… Завтра ты найдешь в этой постели труп… Завтра ты поймёшь, что все это было ошибкой… Спящие люди могут так мягко прикасаться ко лбу губами? Тепло. Сухо. Место поцелуя покалывает. Стефан не открывает глаз, не смотрит на слезы, катящиеся по щекам, не отстраняется от дрожащих ресниц, не произносит ни слова. Он обнимает. Мягко и нежно обхватывает руками, ведёт пальцами на ногах по холодной лодыжке, слегка гладит по спине. Успокаивает так, как умеет только он — без упреков или пылких речей. Залезает под кофту, словно святыни касается затянувшихся шрамов. Аккуратно сжимает плечо, заставляет расслабиться, разжаться, отпустить боль, засевшую в мышцах. Он не прижимает ближе: чертов Стефан всегда даёт шанс отступить назад, развернуться, самой сделать выбор. В эту секунду сомнений в выборе больше не остаётся. Когда обнимаешь в ответ, кажется, что обнимаешь солнце. И на этот раз оно не заставляет кожу слезать. Раз… Два… Три… Потереться носом о теплую шею — слишком детский жест. Поцеловать чужую ключицу — слишком взрослый. Жар растекается по телу волнами мурашек, скатывается по позвоночнику, легко касаясь плеч, мягко окутывает бедра, игриво щекочет голени, но все равно раз за разом возвращается назад, загораясь на щеках летним рассветом. Обиженный на весь мир вой за окном прекращается. Оборотень в голове вдруг падает, споткнувшись о смятую банку энергетика. Падает, смешно и глупо, прямо посреди дороги и поднимает звериный взгляд на необъятное небо, усеянное звездами. Завтра будет ясное безоблачное утро. Предательски думается: надо будет поцеловать Стефана. Открыть глаза с первыми лучами солнца и накрыть его губы своими. Надо будет прикоснуться к ним — таким сухим и теплым. Они раскроются в утренней неге, и можно будет расслабиться, сладко целуя все утро. Целовать, целовать, целовать, пока не… Два… Три… Четыре… Чужое дыхание спокойно ложится на мокрую щеку. В тишине темной комнаты эти вздохи становятся спасением.