Горький

Теодор знает о нём много. Он читал мифы и легенды, изучал труды мировых историков, порой искал информацию сам. Выборочно отсекал то, что воспринимал, как полный бред, и постепенно картинка в голове вырисовывалась в полноценную влекущую композицию. Этюд в бело-золотом, с добавлением небесно-голубого. Изящная мужская фигура, облачённая в шёлк и сатин. Копна вьющихся, как виноградная лоза, светлых волос. Упругие, тягучие руки. Кожа, окрашенная солнцем. И чарующий низкий голос, заставляющий горло безвольно ссыхаться. Бог изобилия, лжи и коварства. Опасен ровно настолько, насколько и красив. Как майский терновый куст, к которому неосознанно хочется протянуть руки, коснуться, обжечь ладони шипами, но вопреки увечьям и дальше льнуть к цветам; как ало-закатный мак, дурманящий разум, усыпляющий тело и бередящий душу. Нильс очерчивает ушную раковину одной подушечкой пальца, а у Тео в груди плещет раскалённая лава. — Раньше считалось, — опаляя кожу дыханием, молвит божество, — будто родимые пятна пророчат человеку будущее... Теодор сглатывает, вызывая у мужчины тихий смех. — Не страшись меня, смертный, — тёплые губы шелестят над чувствительной кожей, прямо за ухом, — Я не причиню тебе вреда. Лишь удовольствие. — Твои заявления сомнительны, — давит из себя Теодор, не в силах избавиться от цепких рук на своих плечах. — Ты хочешь доказательств? — звучит со смеющимся вызовом. Теодор прерывисто выдыхает, — Люди так упрямы, будучи такими уязвимыми. Чужое упрямство, словно горечь, оседает у Нильса на языке. Он кривится в ухмылке и прикусывает мочку уха, попадая точно в родинку. Тео шипит и вздрагивает от резкого укола, жмурится, а затем чувствует, как к щекам приливает багровый цвет. — Метка в таком месте о многом говорит, Теодор. Например о том, что ты привлекателен, и обладаешь живым умом, — сладко льстит божество. Кисти его рук, походя на ручьи, льются ниже. Средний и указательный пальцы текут вдоль груди, освобождая тело от ненужной ткани. Когда они разделяются, ведя по ключицам, Тео томно мычит. Ему кажется, будто пальцы вот-вот раздвинут его рёбра и войдут внутрь, доберутся до сердца и стиснут его, чтобы то наконец лопнуло и расплескалось алым по белым простыням. От таких мыслей становится дурно. Голова отдаёт тяжестью и медленно падает назад на тёплое плечо. Нильс, подобно большой ласковой кошке, потирается носом о висок, ощущая под кожей частый звенящий пульс. В его глазах Теодор, распалённый и отвергающий свои желания, является самым привлекательным зрелищем за последнюю тысячу лет. Строя из себя недотрогу, он разжигает только больший интерес для бога, что принимает вызов за вызовом и выигрывает каждый следующий раунд в их безмолвной игре. Он, голодный до тепла смертных, с упоением глотает сорвавшийся с человеческих губ стон, и смелее сгребает тело длинными пальцами. Оставляет пыльно-красные полосы на напряжённом животе и мокро мурлычет в поцелуй. Теодору кажется, что он задохнётся, когда резинку его нижнего белья, дразня чувствительную кожу, сдвигают вниз. Он хмурится, разрывает поцелуй и распахивает глаза, а потом почти что давится своим же шумным вздохом, встретившись с сияющей синевой напротив. Отголоском сознания он отмечает, что в таком взгляде можно утонуть по доброй воле. Потому что никто и никогда не смотрел на него так, как сейчас смотрит Нильс. Обожание вперемешку с тягучей похотью плещутся в его глазах. Бог очарован и пленён простой человеческой сущностью. Ему в радость наблюдать за смертным, что тает в его руках и искренне наслаждается каждой секундой близости. Теодор робко тянется на свет, дрожит губами перед тем, как Нильс льнёт навстречу и вовлекает его в новый поцелуй. Он так нежен, что у Тео кружится голова и попеременно вздрагивают колени. Вжимаясь Нильсу в грудь своей спиной, он издаёт протяжный стон. Затем ещё один, и ещё. Божество рисует на его коже витиеватые узоры губами, оставляя мокрый след, шепчет комплименты. С благодарной улыбкой хвалит, когда Теодор послушно подаётся бёдрами вверх и позволяет обхватить себя ладонью. Человек выгибается в ответ на ласку, тяжело дышит и закатывает глаза. Нильс любуется жадно, закусывая губы в истоме, и ускоряется. Одна рука туго обхватывает Теодора за пояс, чтобы прижать его ещё ближе. Он ощущает исполинский жар и думает, что их тела сплавляются в одно целое, когда изливается Нильсу в ладонь. Бог не отпускает, всё ещё держит его, позволяя мягко опасть на свою тёплую грудь. Руки заботливо гладят, даря чувство комфорта после резкой разрядки. — Человеческий организм так хрупок, — мурчит Нильс, опадая возле шеи, вдоль которой всё ещё отчётливо слышен беглый пульс. — Это ты виноват... — слабо цедит Теодор в ответ, стараясь восстановить неровное дыхание. — Смеешь меня обвинять? Тео ничего не говорит, лишь смущённо сопит и прячет взгляд, откинув голову в бок. Нильс хитро щурится на наглость смертного и тянет испачканную руку к своему лицу. Его язык широко проходится по поверхности ладони, слизывая полу-прозрачную смазку. Он сглатывает и сминает губы, тихо хмыкая. У Теодора вновь вспыхивают щёки. — Ты горький. Прямо как твоё упрямство.