Не говори мне «нет», не говори мне «нет»!
Ведь радуги моей так ненадежен свет,
А мне ещу идти, теряя светлый след
И снова молча ждать. Не говори мне «нет»!
Ты — трепетный огонь, ты — чистая вода!
О, боже упаси, не говори мне «да»!
Что, если лед в душе растает навсегда?
Чем остудить смогу безумные года?
Не упрекай весь свет, что розы вянут вновь.
Их в тот же яркий цвет моя раскрасит кровь.
Увидишь за окном из этих роз букет.
Не торопись в мой дом — меня там больше нет.
Э. М. Шклярский, гр. Пикник, «Романс»
На тридцать шестом году жизни Хелависа понимает, что ей, О’Шей Наталье Андреевне, конец. Она и сама не понимает, когда конец пришел, когда все началось. Может, когда неделю подряд, стоило ей вечером лечь в постель и закрыть глаза, как перед нею зыбко всплывал, как картинка в диафильме, до боли и трепета знакомый образ: темные очки, скрывающие за собою бездну, четкий благородный профиль. И — руки, такие, какие могут быть только у такого, как он — худые, изящные, но Наталья знает — они сильные, сильнее, чем чьи бы то ни было руки. Эдмунд. Она шепчет его имя, когда у неё не пишется очередной текст к песне, оно действует, как мантра, мысли о нём помогают жить и творить. До недавнего времени она видела его лицо только на экране, но тогда не любила его — потому что не знала. Их свел летний рок-фестиваль в Ленобласти. Именно там впервые, пару лет назад, Хелависа поняла, что ей конец, хоть и не до конца. Она помнит эти пару дней, бывшие довольно-таки давно, так ясно, будто это было вчера: яркое золотое солнце, нетипичное для севера, пестрая молодежь, потягивающая сидр, разодетые в пух и прах ролевики и реконструкторы — гости на концертах Пикника и Мельницы очень частые. Ещё вокруг было до одури и ряби в глазах зелено — зелёными были деревья, которых в выбранной местности оказалось предостаточно, ещё не выжженная солнцем и не вытоптанная майская трава, резали глаза всеми оттенками зелени волосы собравшихся здесь неформалов, опасным цветом хаки зеленела форма охранников. На выступлении самом не пересекались — вышли по очереди, спели, поставили народ на уши, поклонились, ушли, все по программе. А потом кто-то из техников предложил всем музыкантам собраться и познакомиться — коллеги по жанру, как-никак. Налили знаменитого сидра, запенился он и зашипел по дурацким бумажным стаканчикам, полился и разговор. Рокеры разбились на кучки, и услышать там можно было все — от банальных сценических баек, до философского смысла, вложенного в собственные песни. Общества формировались крайне разношёрстные: в одном углу Глеб Самойлов, недавно кардинально сменивший музыку и имидж, посасывал крепкую сигаретку и что-то говорил о декадансе и внутренней революции симпатичным барышням-фанаткам, за компанию присевшему рядом Лёше Горшенёву и ещё парочке «Кукрыниксов». С противоположной стороны на «декадентов» недобро косились «Король и Шут» — но эти всегда против всего рока сразу, держатся всегда своей компанией, хоть люди и не злые. Компании, которую возглавлял всегда улыбчивый солист «АукцЫона» вообще на всё было плевать — они по-простому смеялись и травили анекдоты. Хелависа как-то незаметно присоединилась к компании, состоявшей из всех музыкантов Пикника, парочки удачливых фанатов, которым удалось-таки выклянчить проходной за сцену, приятной девицы с совершенно принцессовой рыжей косищей до колен (как потом оказалось, это была техническая работница площадки) и Сергея с Лехой, как раз из ее «свиты», как иногда знакомые в шутку звали «Мельницу». Ещё бы — Хелависа была в группе единственной женщиной, и притом главной, на ум конечно невольно приходили ассоциации с королевой и ее сопровождающими. Но сама Наташа воспринимала ребят исключительно как друзей-товарищей, опору и поддержку, а никак не своих подчиненных. И музыканты-«мельники», и фанаты, и участники — все слушали Эдмунда, не смея вздохнуть лишний раз, шум от слушателей исходил только тогда, когда кто-то задавал вопрос. Шклярский рассказывал о том, как в его сознании переплелись два разных учения, как они помогают творить, говорил о великих творцах, которые его вдохновляют. При этом Эдмунд совершенно просто и мило улыбался, мог издать тонкий, свой фирменный смешок, как будто он разговаривает о самых простых, обыденных вещах. Вот здесь-то сердце Натальи О’Шей, известной нам, как Хелависа, впервые застучало чаще не от бега и не от жары. Конечно, она подумала, что это только от усталости после концерта, от волнения перед новыми знакомыми — и только! Неожиданно для себя самой Наталья начала тянуть руку, как на уроке. Эдмунд в ответ на такой жест только засмеялся: — Ну что вы…ты! У нас свободная беседа, а не пара в институте! — Извини…те, Эдмунд Мечиславович, вы просто так рассказываете вдохновенно, неловко перебивать вас. —Давай без церемоний, я просто Эдмунд или Эд, мы же коллеги. Ты Хелависа из «Мельницы», верно? —блеснул очками Шклярский. Не темными, конечно, а обычными, для зрения — тёмные он надевал только на сцену, для имиджа и по окончании концерта снял. Наталья зарделась — надо же, узнал. В тусовке она была всего-то двенадцать лет — по сравнению с тридцатью годами для Эдмунда — мелочь, меньше половины. И хоть «Мельница» стали популярными, и даже очень, Хелависа чуть-чуть стеснялась того, что на сцене она не так уж и долго. — А то кто ж? —мило усмехнулась она. — Я слушал «Мельницу». Знаешь, в заграничной музыке, да и у нас, откровенно говоря, не слышал подобного. Я бы сказал, что у вас замечательная музыка! Так они и познакомились. Хелависа даже дала им свой номер — а вдруг когда-нибудь придет в голову мысль о сотрудничестве? После того памятного фестиваля Эдмунд, его жесты, мимика, фразы, голос все никак не желали выходить из головы. Наташа, как могла, убеждала себя — первое знакомство, масштабное выступление, куча впечатлений, переволновалась, просто понравилось то, о чем он говорил. Но себя не обманешь, ох, не обманешь. И осознание свалилось на неё противным мокрым снегом на голову: она влюблена в человека, старше себя на двадцать один год, в человека, с которым, как она думала, не сможет быть. Наталья ругала себя — она могла влюбиться в согруппника, в какого-нибудь улыбчивого эмигранта с раскосыми глазами, в дурачка с гитарой, что на перекрестке горланит её собственные песни. И — нет. Сердце стучало только для Эдмунда. как же ты могла, Натка, дурища, ну вот зачем ты опять вляпалась, куда не надо Смотреть на Эда через толщу телеэкрана было не так-то интересно, и Хелависа, как бы ей не было ненавистно это занятие, пошла шариться по фанатским группам и пабликам, дабы найти фотографии Эдмунда разного времени, попытаться отпечатать в голове, а может и зарисовать. Благо, в разнообразных ресурсах контента было дополна — от черно-белых, стертых снимков, до высококачественных, почти живых кадров, сделанных на лучшие аппараты. В этих же пабликах Наталья узнала о существовании личного сайта Шклярского, зашла почитать и пропала часа на два. Там была интереснейшая рубрика — вопрос-ответ, писали Эду обо всём, от банального вопроса о том, скоро ли новый альбом, до совсем личного, того, о чем любой нормальный человек помалкивает. Кто-то спросил: «Эдмунд, какого цвета у Вас глаза?». Он ответил, что зелено-каре-голубые. Хелависа тихо засмеялась — загнул же. Ей его глаза казались цвета Невы, древней загадочной реки, на которой стоял родной для Эдмунда Петербург. На солнце, на таком как тогда, в мае, они почти голубые, с будто бы зеленым оттенком, за очками радужки серовато-карие, похожие на сталь, а иногда зелень заволакивает их полностью, но это сдержанная зелень, как первая весенняя трава. Но жадно рассматривая глаза на фото, Наталья избегала его взгляда в жизни, когда им случалось пересекаться потому что спокойно смотреть в упор на Эда было выше её сил. Хелависа думала, что дальше приятельских отношений, таких, какие обычно бывают у музыкантов близкого жанра, и все ограничится только её чувством, которое казалось ей глупой впечатлительностью, резко решившей проснуться после почти двадцатилетнего застоя. Она полагала, что на неё внимания вообще не обратят, хоть и втайне надеялась на это — не зря же протянула тогда Эдмунду клетчатый листок из ежедневника со своим номером. Но грань была пересечена ещё тогда, когда рука со стертым от струн прозрачным лаком на ногтях впервые пожали уверенную ладонь с длинными пальцами, и когда нежную кожу слегка царапнул тяжелый перстень, который Эдмунд носил почему-то постоянно. Начинается всё просто, с каких-то мелких, почти незаметных перемен, которых все остальные бы не заметили вовсе. Все, но не Наташа. С того начинается, что ей звонит по тому самому номеру с бумажки Вова Сафронов и говорит, что у них есть идея — записать вместе песню, выступить с ней. С того, что она соглашается, не думая. С того, что Эдмунд приезжает встретить её в Питере вместе с Маратом абсолютно вне планов. Судя по довольно удивленному лицу басиста, какое было у него, когда Наталья сошла с поезда, для него самого это желание друга было неожиданностью. С того, что после совместных репетиций Эд спрашивает о её самочувствии, о том, нравится ли ей работать с их командой. С того, что общее, для всех единое «Хелависа» сменяется на простое, веселое, почти домашнее «Наташа», а затем на немыслимое, похожее на клич на каком-то древнем языке, на сладострастный выдох, на треск огня «Хэл». Хелависа не выносила, когда её псевдоним сокращают и меняют, но это «Хэл» заставляет передумать. Слишком красиво звучит, а от Эдмунда это почти заклинание. Но Наташа молчала, тихо сгрызая себя каждую ночь, тихо сходя с ума от каждого слова, взгляда — все тихо, все молча, как учили её. Наиболее правдивым ей казался вариант, что для Эдмунда это игра, старая, как мир, что ему просто так нравится. Вот и молчала Хелависа. «Права была мама, говоря мне “Молчание, Ната — золото“»— думала она. Но даже народные мудрости не всегда говорят правду. Песню они все-таки записали — это была новая версия «От Кореи до Карелии». Инструментал остался идентичным, но Эдмунд настоял на том, чтобы основную вокальную партию исполнила именно Наталья. И она может себе поклясться на чем бы то ни было — ещё никогда в жизни она не вкладывала в голос столько чувств, как в то мартовское утро, когда они на студии записывали песню.***
Опять фестиваль. Опять Ленобласть, но далекая, до Питера ехать около трёх часов. И вновь, как тогда, два года назад — немыслимое для северо-запада золотое солнце, но жара не такая сильная, напротив — погода легкая, температура не больше двадцати пяти градусов. Хелависа каталась в Питер и область, как к себе домой, уже привыкла к переменчивой погоде, но солнце её все ещё удивляло. До заезда на фестиваль — пара дней, надо репетировать, отыграть все в лучшем виде, к тому же, они выступают первые, дают концерт в день и уезжают, за ними уж другие, в идеале группе надо задать тон фестивалю. Было решено, что это выступление будет особенным — Наталья будет петь не только на «Корее», но ещё и в остальных песнях, коллективно решили, что это будет как минимум очень красиво. Она безропотно согласилась на это, совершенно спокойно и буднично сказав: «Да не вопрос!», но мысленно Хелависа танцевала от радости. Фестиваль выпадал на пятнадцатое мая, в пятницу, до отъезда репетиции проходили в одном небольшом питерском доме культуры. Наташа видела, что остальные музыканты уже обо всём догадались — Марат, видя её взгляд на Эдмунда, который она сама для себя оправдывала эмоциональной песней, совершенно невыносимо улыбался, а однажды, и она могла себе в этом поклясться — подмигнул и понимающе улыбнулся. Стас закатывал глаза каждый раз, но молчал, Лёне, наверное, наплевать — мол, я барабаню, остальное пусть горит синим пламенем. Казалось, все уже обо всём знают — но молчат. На самом деле, Хелависе было бы легче, если бы группа подкалывала их с Эдмундом, а они огрызались на обоих, говоря, что они «дружные друзья, которые дружат», но все шло не по сценарию. А есть ли этот сценарий вообще?***
Эдмунд все видит. Видит, как Хелависа смотрит на него и незаметно улыбается. Но он видит также и то, что Наталья будто бы боится его и держит себя сухо и вежливо, разговаривает чужим бодрым голосом, надевает на себя маску спокойствия, запечатывает губы темной помадой. Она будто не видит, что такая сухость ее только портит, ведь видно же, что такая Хелависа не настоящая, как та самая кукла с человеческим лицом — красивая, но неживая. Эдмунд ею любуется сквозь свои перманентные тёмные стёкла, но вот он-то профессионально делает вид, что ему все равно, что жизнь — игра. Хэл, его Хэл, она так не умеет. У неё на красивом лице все всегда написано. Она огонь, который в сосуде не запрешь, не запечатаешь. Маэстро ждал. Ждал, когда она будет готова, когда выдастся верный момент, когда можно будет сказать верные слова. И кажется, что до этого момента осталось совсем чуть-чуть.***
Чтобы не давать волю чувствам и не забываться, Наталья работала, как проклятая — с репетиционной точки уходила последняя, дома большую часть времени посвящала музыке, начала писать текст к песне для «Мельницы» и в очередной раз убедилась, что труд лучше всего отвлекает от эмоций и самокопания. Но вечно трудиться нельзя, а потому Хелависа решилась пройтись по залитым весенним солнцем питерским улицам. Однако и на улице все напоминало об Эдмунде, о любви к нему: сфинксы на Неве, все прохожие, одетые в чёрное, да даже сама Нева своим плеском будто пыталась петь о любви. Ее любви. Наташа прошла мимо чудаковатого вида уличных музыкантов — боже мой, те, как назло играли «Египтянина». Она поднимает накрашенные глаза в ясное небо — там, в небе, где-то высоко на облаке — Бог. Наталья прижимает руку к груди, нащупывает простенький серебряный крестик сжимает его и мысленно вопрошает: господи, за что?! Почему я люблю именно Эдмунда, с которым никогда не смогу быть, который возможно, просто со мной играет, роман с которым мне не простят?! Почему он вот такой — с обычно непроницаемым лицом, на котором если появляется улыбка, то она сразу топит абсолютно весь питерский снег, который по всем законам должен лежать чуть ли не до середины мая? За какой грех Ты сбросил на меня эту любовь?! От воображаемой беседы с Богом отвлекла вибрация — Хелависа не сразу поняла, что это её мобильный телефон. Она смотрит на экран и едва не воет — черт побери, это Эд. Сморгнув успевшие набежать от слепящего солнца слёзы и пару раз сглотнув, Наташа принимает звонок: —Алло. Привет, Эдмунд. Что-то случилось? — голос у Натальи ровный, спокойный, даже веселый, но совершенно не её. — Хэл, здравствуй. Репетиция сегодня в три. Завтра мы уезжаем, помнишь? — А… Да, конечно, ещё бы. Я скоро приду! —Хорошо. Ждём, —и трубка издала несколько коротких гудков. Хелависа издает долгий шумный выдох и направляется в сторону точки, на которой предстоит пытка под названием репетиция. Она достает из сумки маленькую косметичку и зеркальце, рассматривает в него себя и красит губы темно-фиолетовым — совершенно невыносимый цвет, но с накрашенными губами вроде как в латах, да и самой Хелависе вроде нравится. Пути назад нет, он был почти год назад, но только не сейчас. Наталья все увереннее шагает, пока не доходит до опрятного светло-серого здания, куда, затем, заходит. Репетиция пролетела на удивление быстро, без накладок и обычного тумана в глазах. Но под конец произошло событие, которое пришибло Наталью очень надолго. Когда доиграли последнюю песню, а это был «Праздник», Эдмунд подошел к ней, поправил очки и прямо глядя на неё сказал: — Ты отлично работаешь, Хэл. Позволю себе сказать, что ты восхитительна, как музыкант. Я уверен, завтра ты будешь сиять. И совсем неожиданно для неё взял аккуратную тонкую руку и поцеловал её. Наташа вспыхнула, покраснев до корней волос, но взяла себя в руки и ответила опять чужим и ровным голосом, будто ничего не произошло: — Кхм… Спасибо, Эдмунд. Приятно слышать. Конечно, ей хотелось сказать совсем другое. Но темная помада на губах будто бы сковала их, заставляя держать язык за зубами, да и тоненький голосок «разума» отчаянно кричал, сжимая ей горло: молчи, молчи, Ната, молчи, вспомни, что говорила мама, вспомни, что бывало, когда узнавали о твоих чувствах! На фестиваль выехали на следующий же день после генеральной репетиции, в качестве транспорта были выбраны два маленьких, белых под толстым слоем дорожной пыли, пухлых, похожих на буханки микроавтобуса. В одном ехали непосредственно музыканты Пикника, а также парочка сессионных артистов — актриса-«виолончель», «шаман»…В другом — техники группы, аппаратура и инструменты. Вопреки стереотипу о том, что женщины собираются по миллиону лет, Наталье на сборы понадобилось не больше пятнадцати минут — с собой она взяла лишь одежду, в которой планировала выступать, небольшую косметичку, кошелёк, документы и зарядку для мобильника, а все эти незатейливые предметы легко уместились в удобный дорожный рюкзак — незаменимую на гастролях вещь. Хелависа закидывает рюкзак за плечо, накидывает ветровку, спешно проверяет ключи в кармане, выхватывает их, быстро запирает дверь и торопится к выходу. В автобусе она выбрала себе самое дальнее место, в уголке около окна и прямо-таки припаялась глазами к окну. Наталья гнала от себя все воспоминания, но они упорно неслись в голове, как старый забытый мультфильм из детства. Сквозь рой картинок и звуков прорезается одна только мысль: а прав голосок разума, любовь приносила ей только боль.***
Наташа — ещё малютка, ей не больше шести. Она засыпает ближе к полуночи в обнимку с книгой сказок и чёрным плюшевым котом, она по уши влюблена в курчавого парнишку из своей группы детсада. Маленькая Ната рисует ему цветы неумелой рукой, коряво царапает слова любви. Мальчик смотрит на светленькую подружку по группе, которая всегда одета, как принцесса с картинки из любимой книжки, относит ей цветные стеклышки — подарки Наты. Нате одиннадцать, она тонкая и длинноногая, громко смеётся и прогуливает физкультуру за школой, сплетая из только-только вылезших одуванчиков венки для оставшихся дома кукол. Но вот появляется зловещая тень самого отпетого хулигана в классе — предмета ее ненависти и обожания. Она терпеть не может этого задиру и хулигана…и рисует его на каждом уроке. Но задире нет дела до девчачьих вздохов и он методично выбрасывает ранец Наты в мусорное ведро каждые три дня. Наташе шестнадцать. И она из последних сил держит дверь школьного туалета в самом дальнем коридоре первого этажа. Но тонкие пальцы не могут вечно держать ручку двери, которая вот-вот слетит с петель. Наташа отпускает. И начинается ад. Две одноклассницы хватают ее за впервые в жизни осознанно подстриженные тёмные кудри и за запястья, на которых точно будут синяки, ещё три начинают бить без разбора по всему — лицу, голове, бокам, животу, прилетает удар в пах. сволочь, как ты посмела, почему С. таскается за тобой, почему не за нами, ты же фрик, почему тебе достаются все мальчишки, а нам ничего, ведьма ты проклятая?! Девицы безбожно лгут — С. первый, кто обратил на неё внимание в открытую. Наталье уже двадцать один, она выросла в красавицу с зелёными глазами лесной колдуньи, она играет на арфе и изучает кельтскую мифологию. И она уже стала Хелависой. Она и ее друзья пока никому не известны, но это пока. И они едут в Ивановскую область в посёлок Палех — чья это была затея, Хелависа не помнит до сих пор. Цель банальна — посёлок художников, прилив вдохновения, и все такое прочее. Село оказалось мирным, даже живописным. Из достопримечательностей — несколько музеев, библиотека, художественное училище и два небольших, но очень красивых храма. Все помнится урывками — дискотека в местном доме культуры, длинноволосый красавец-художник, имя которого потерялось в памяти. Сначала танцы под давно забытые теперь мелодии, потом по глотку странного сельского пойла, которое бородатый палешанин, разливавший напиток гордо именовал «вересковым мёдом». Наталье нравился новый знакомый, но она не знала, чем кончится лёгкий и веселый вечер. Наташу всегда била дрожь, когда она вспоминала, как ее схватили за руки и потащили куда-то за зелёный особнячок Дома культуры, как она сначала вяло отпиралась, потом кричала, брыкалась, но ничего не спасло, как ее швырнули на ставший дико жёстким газон, как локоть больно поранил осколок от бутылки водки, как от ее криков о помощи испуганно разлетелась стайка воробьев, но никто не услышал — дешевые китайские колонки гремели так, что в ушах болело. Хелависе не верилось, что нежный живописец-студент на деле оказался чудовищем, она считала до десяти и щипала свою руку, но кошмар не пропадал. Она так и не рассказала об инциденте товарищам по группе — знала, во что это превратится. Все трое скопом точно отправились бы бить художнику морду. В маленьких населенных пунктах новости разносятся молниеносно, а Наталья знала, что москвичей жители маленьких населенных пунктов мягко говоря недолюбливают, и если вдруг подонка все-таки посадили бы — досталось бы по горло в первую очередь ей самой и ее друзьям от всех шести тысячи палешан сразу. Они уехали на следующий же день, даже не обговаривая причину такого скорого отбытия. Ребята все же догадались — случилось что-то нехорошее. Не спрашивали, не хотели тревожить, но теперь во всех поездках, даже после того, как на «Мельницу» свалилась популярность, Алексей, Дмитрий и Сергей чуть ли не фанатично отгоняли от своей солистки всех, кто казался им хоть сколько-нибудь подозрительным. Связываться с тремя рослыми рокерами, вооруженными довольно тяжелой аппаратурой никому не хотелось, а потому Хелависа была в безопасности. Потом был иностранец, любитель фольклора, оставивший Наталье фамилию, пару стихов и прядь рыжих волос. Она почти его не помнила.***
Воспоминания прыгают в голове и носятся бешеным диафильмом, смешиваются в один водоворот, пока перед глазами не становится совсем темно — за мыслями, инструменталом в наушниках и монотонной тряской микроавтобуса незаметно получилось заснуть. Наташа спит крепко, прижимая к себе чёрный рюкзак. Эдмунд, сидящий через три кресла от Хелависы вместе с Маратом, быстро оборачивается, и, удостоверившись, что та спит праведным сном, обращается к другу: — Марат, у меня к тебе маленький вопрос. Как признаться в любви, чтобы человека не испугать? — Эд, ты с дуба рухнул? Как можно признанием напугать, ты же не ужас какой-то рассказываешь! Да и Наташа не девчонка-подросток, чтобы от слов любви краснеть и прятаться! — Откуда ты узнал? —Ну тоже мне, секрет Полишенеля, я давно заметил, когда у тебя такая вот ухмылочка на лице при взгляде на кого-то — все, любовь. А про то, как она на тебя смотрит, я уж молчу, тут слепой все поймёт. Ты, Эд, просто подойди да скажи, только время и место выбери подходящее. Ну хочешь, я ей скажу, что… — Только попробуй, Мар! —Эдмунд сделал вид, что хочет дать товарищу подзатыльник. — Молчу, молчу! —захохотал басист. — Тише ты, перебудишь всех! Вон, Стас с Ленькой тоже уже десятый сон видят. Доехали до места в половине третьего, почти сразу разместились в местном маленьком отеле, который в противоречие себе почему-то носил громкое имя «Гранд». На ресепшене их встретила тощая, бледная, рано высохшая барышня с чёрными жидкими волосами, в линялой гостиничной униформе. С кислой улыбкой вручила им ключи. Решили, что каждый займёт по номеру отдельно, быстро загрузили вещи. До концерта оставалось всего несколько часов, а впереди был саундчек, подготовка аппаратуры, в конце концов, надо было привести себя в порядок. Едва только разместившись, музыканты отправились в место, где и должно было пройти выступление. Фестиваль был под открытым небом, сцена представляла собой довольно большую площадку, на которой отлично умещались декорации и вставали все участники. Подготовка к концерту проходила без особых приключений, актеры-сессионщики и сами Пикники работали аккуратно и слаженно, сама Хелависа себя хвалила за то, что отлично спелась с ними. Благодаря аккуратной работе Домбровского, колонки не трещали, не шипели и отлично выдавали должный звук, в общем все было идеально, даже как-то слишком. — Эд, Ната, у меня есть идейка, как нам разнообразить выступление! — неожиданно подал голос Марат. — Ну ты ещё позже бы сказал, Марат! Мы её реализовать-то успеем вообще? — подняла брови Наталья. — Думаю, успеем. В общем, идея такая: на «Немного огня» я и Стас играем вот этот вот проигрыш,—тут Марат напел мотив, —а ты снимаешь гитару и вы с Наташей танцуете вместе! Это будет выглядеть потрясающе! — Нет, нет! Марат, ты совсем что ли? У нас и так актеры, декорации, Виолончель, вон, живая, куда ещё-то такой перегруз? Споем просто, и дело с концом, да, Эдмунд? — замахала руками Хелависа, ненавидяще глядя на Марата, чувствуя, как краска предательски подступает к щекам. Вот же!.. Догадался обо всём, но зачем же при всех говорить? — Правда, Марат, ну зачем так перегружать выступление? Мы справимся и так, с уже установленной программой! Басист театрально закатил глаза, будто очень сожалея: — Ой, ну ладно вам. Жаль, красиво бы очень выглядело, да и народу бы понравилось. Наконец, было решено, что они готовы к выступлению, и дело оставалось за малым — успеть привести себя в порядок. Хелависа закрывает номер и достает из рюкзака завернутое в несколько магазинных шуршащих пакетов концертное платье редкой красоты и вместе с тем достаточно простое по виду — чёрного цвета, с совсем чуть-чуть расклешенным подолом, без лишних элементов, с шнуровкой из лент сзади. Она быстро одевается, а затем подходит к большому зеркалу и подкрашивает губы излюбленной темно-фиолетовой помадой, которая на её губах смотрится совершенно по-ведьмовски. Пару раз проводит маленькой расческой по темным прядям волос над лбом, довольно усмехается — отражение в зеркале очень нравится его обладательнице; платье и макияж хотя бы чуть-чуть скрыли ее подноготную, вроде и лицо уже спокойное. Все, теперь можно выступать.***
Хелависа идет по коридору, ведущему к выходу на сцене, как вдруг слышит обращение к себе: — Хэл, постой немножко. —конечно, это Эдмунд. — Да, что такое, Эд? —нервно сглотнув, Наталья оборачивается к нему. — Послушай один хороший совет: ничего и никогда не бойся, в особенности того, что тебе диктует сердце, —Шклярский улыбается своей фирменной загадочно-хитрой улыбкой… …и совершенно неожиданно целует Хелавису в уголок губ, быстро, будто печать поставил; затем абсолютно спокойно отстраняется и идет дальше по коридору, к выходу, к изнывающей от нетерпения толпе. Поцелуй получился легким, почти незаметным, но Наталью будто бы каленым железом прижгли. Эдмунд. Её. Поцеловал. И даже не руку, — это с натяжкой можно было списать на банальный галантный жест —нет, он приблизился максимально, так, что ближе некуда — и просто пошел дальше, словно ничего не случилось. Выступая, пропевая свои партии Наталья стояла поначалу, как пришибленная, но постепенно музыка, свежий, почти уже летний вечерний воздух и радостные лица зрителей постепенно сделали внутренние оковы легче, позволив ненадолго о них забыть. Хелависа пела, белозубо, беззаботно улыбалась, пританцовывала. Одной из заключающих программу песен в этот раз поставили «Немного огня», и вот на ней Наталья вложила все, что у неё было в свою часть исполнения; весь огонь, что вспыхивал в ней каждый раз, как она ловила на себе теплый, проницательный взгляд глаз Эдмунда, всю любовь, что имела. И сразу, как только раскланявшись, они ушли за кулису, к Хелависе вернулось то оцепенение, которое охватило её перед концертом, а в голове тут же завертелась бешеная круговерть вопросов: зачем он меня поцеловал, что это было, я ему нравлюсь, да нет, Нат, ты спишь, бредишь, господи, что это такое… Прибыв в отель, Наташа почти сразу же вбежала по лестнице на второй этаж и закрылась в номере, чтобы хоть капельку успокоиться, может обмозговать произошедшее, но сумбур в голове угомониться не желал, а вопросы только умножались. Вдруг среди мыслительной кутерьмы молнией прорезалась одна мысль, сильнее, ярче всех других. Повинуясь ей и ещё, как казалось Наталье, горящему невидимому следу от поцелуя, она почти летит по коридору, сворачивает налево и почти громыхает в дверь рукой, хотя хочет постучать тихо. Из-за двери прозвучало тихое «Войдите, открыто». Как будто в трансе, Хелависа заходит внутрь. Эдмунд сидел в местном, под красное дерево сделанном кресле и что-то читал — название она не смогла разглядеть, да и это было не столь важно. Он поднял глаза. —Я ждал, что ты придешь именно сейчас, Хэл. опять щеки начинают совершенно неуместно пылать, ну почему он так смотрит, и ещё это его невыносимое «Хэл»… — Эдмунд, зачем ты меня поцеловал? — Я думаю, ты можешь ответить себе сама. — Я прошу одного: скажи, ты просто играешь, тебе доставляет удовольствие мучать меня, или… — Или, Хэл. Я просто ждал, когда ты будешь готова. И ты пришла сама. нет, боже, это сон, я сплю, я брежу, я в другой вселенной, такого быть не может — Если пришла — останься. Шклярский встает, откладывает книгу, мгновенно забывая то, о чем читал, подходит к древнего вида колонке, откуда-то взявшейся в его номере (за ненадобностью сбагрила администрация?), что-то быстро подкручивает, и из ветхих динамиков льется звук. Он подходит к Хелависе, окидывает её взглядом сквозь темные стекла очков и кладет руку ей на талию, вопросительно заглянув прямо в глаза. Та кивает, и Эдмунд начинает плавно вести её в танце, пока видавшие виды звуковые мембраны надрываются изо всех своих механических сил: Strawberries, cherries and an angel's kiss in spring My summer wine is really made from all these things I walked in town on silver spurs that jingled to A song that I had only sang to just a few. She saw my silver spurs and said let's pass some time, And I will give to you summer wine. Oh, oh, summer wine. Strawberries, cherries and an angel's kiss in spring, My summer wine is really made from all these things. Take off your silver spurs and help me pass the time, And I will give to you summer wine. Oh, oh, summer wine. My eyes grew heavy and my lips they could not speak. I tried to get up but I couldn't find my feet. She reassured me with an unfamiliar line, And then she gave to me more summer wine Oh, oh, summer wine… Да, Марат, что называется, как в воду глядел. Поначалу танец их спокоен, размерен и осторожен, но чем дольше льется песня, чем ярче луна за окном, тем больше накаляется воздух, тем крепче Маэстро прижимает Наталью к себе, тем самозабвеннее она движением головы откидывает кудри с лица. Они танцевали бы вечность, если бы почти в самом финале полумертвые динамики не захрипели, выдав свое последнее «прости» и не умерли окончательно. Но им обоим, кажется, дела уже не было до почившей героической смертью колонки. Потому что Эдмунд вдруг приблизился к лицу Хелависы и поцеловал её. Уже по-настоящему, не коротко, не смазано — нет, это был долгий, тягучий, самый верный сейчас поцелуй, он как бы говорил, что происходящее — не игра, не сон, не морок, что его любовь — настоящая, что она не пропадет с первым криком петуха, что Эдмунд не оттолкнет её, не отпустит. В поцелуе полностью стирается темная ведьмина помада и сразу будто спадает маска, куда-то исчезают оковы, и перед Эдмундом уже настоящая Хелависа, истинная, желанная, огонь без сосуда. Наталья сама не знает, как оказывается осторожно прижатой спиной к стене, а Шклярский тем временем отрывается от её губ и спускается ниже. Хелависа хрипловато стонет — Маэстро мучительно, собственнически целует её шею, прикусывая белую кожу, так, что уже сейчас остаются небольшие следы, не говоря уже о том, что будет утром. Укусов уже около десятка, а он не останавливается, продолжая эту нежную пытку, и Наташа хватает воздух большими глотками, готовая вот так задыхаться вечность, лишь бы она не кончалась. — Может, перейдем на постель? —шепчет он. Хелависа только кивает — на то, чтобы выдать что-то осмысленное у неё не хватит ни сил, ни рассудка. Она вновь задыхается от его поцелуев, но уже лежа, сминая трясущимися пальцами мягкое покрывало. Сознание давно в отключке, мысли осели в голове кучевыми облаками, перестав бешено носиться. Эдмунд вдруг поднимает её за руки, заставляя присесть на кровати, затем разворачивает к себе спиной и начинает возиться со шнуровкой, будто оттягивая момент, когда платье останется в его руках. Избавившись от её концертного наряда, Маэстро возвращается к тому, что делал. Его руки блуждают по всему её телу, спускаются ниже и ниже, он будто бы знает, где лучше коснуться, как дотронуться, куда надавить, будто это он создал её сам. Он проводит по её груди, изучает поцелуями мягко выступающие ключицы, он осторожно смыкает пальцы на её шее, совсем слегка ограничивая дыхание. Эдмунд любуется её совершенным телом; в его касаниях столько силы, страсти, нежности, что, кажется, коснись он её ещё раз, сделай хоть одно движение, и Хелависа сгорит ровным пламенем, растает, как свеча. Для неё не существует уже завтрашнего дня, когда оставленные Эдмундом следы на шее станут темнее, и их трудно будет скрыть даже самым плотным тональным кремом, когда абсолютно вся группа будет провожать их многозначительными взглядами, для неё вообще не существует ничего, кроме жаркой майской ночи, рук Эдмунда и бархатного полумрака маленького гостиничного номера, до размера которого сжался сейчас весь мир.***
Октябрьский вечер накрывал северную столицу. — Добрый вечер, Санкт-Петербург! Сейчас на этой сцене вместе со мной выступит Эдмунд Шклярский! —Хелависа улыбается так, как никогда в жизни. Эдмунд выходит, приветственно кивает залу. На мгновение в душе Натальи шевелится почти совсем заброшенное чувство страха — глаза девушек в зале становятся автоматными дулами, направлеными на неё. да кто она такая, да почему Эдмунд стоит рядом с ней, почему они так смотрят друг на друга Но потом она переводит взгляд на четыре года как любимого, своего Маэстро — и вспоминает то, что он ей сказал тем памятным вечером: «Никогда, ничего не бойся, Хэл». Твердо помнила эти слова Наталья О’Шей. И тогда, ночью, когда в очередной раз она грызла себя и сходила с ума, сказав, что от этого чувства ей конец, она ошиблась — это было лишь начало. Начало одной огромной любви, длиной в бесконечность. Она еле держится, чтобы прямо сейчас не засмеяться во весь голос. Но «мельники» начинают играть вступление. И наконец песня о том, как в их жизни наступило новое начало являет себя миру: Бестелесного и невесомого Как тебе услыхать меня? Если ты — плоть от плоти слова и Я же — кровь от крови огня? Пусть сгорают уголья бесчисленных дней В обнаженной груди дотла. Не имеющий голоса логос во мне Раскаляется добела! Радость моя, подставь ладонь! Можешь другой оттолкнуть меня! Радость моя, вот тебе огонь, Я тебя возлюбил более огня! Теперь они оба знали, что все будет так, как и должно быть.