Девяносто один Whiskey: Бейкер Six

6 июня 1944 года

Перед ним Новак — всего лишь уязвимый человек. Не бесчувственная машина, не офицер, не кто-то настолько отдаленный и недосягаемый. Дин может прикоснуться к нему прямо сейчас, и обнаружит, что тот просто обычный парень. Который слегка вздрагивает от холодных пальцев Дина. Кожа под его воротником намного мягче и бледнее, по ней рассыпаются родинки и видны синяки на локтях. Рваная шрапнельная рана находится между лопаткой и позвоночником. Он понятия не имеет, насколько же ему повезло. Еще дюйм или около того, мог бы стоить ему всей руки, мог парализовать его или заставить истечь кровью за считанные минуты. Рана выглядит воспаленной, опухшей, кровь запеклась коричневой коркой вокруг места проникновения. Быстрая оценка: всего лишь одно баллистическое неглубокое мышечное повреждение. Кровь уже свернулась, но шрапнель находится в опасной близости от подключичной артерии, и, если оставить ее внутри, со временем эта чертова штука может начать двигаться. Ее нужно вытащить. Но будет больно, а у Дина осталось всего две ампулы морфия. Он надеется, что завтра никому не понадобится ничего ампутировать. Он колеблется. — Итак, сэр, могу я приберечь морфий для кого-нибудь другого, или вы собираетесь верещать как маленькая сучка? Он ожидает, что на него набросятся, отчитают или что-нибудь в этом роде. Новак не оборачивается и голосом, в котором слышится твердая решимость, он говорит: — Сделайте это. С включенным налобным фонариком, расширителем и щипцами в руках, Дин берётся за работу. Он мельком замечает, как белеют костяшки пальцев Новака, когда тот сжимает собственные колени. Мышцы его спины напрягаются. Кровь снова начинает течь медленной горячей струйкой по коже Новака. Шрапнель представляет собой плоский металлический осколок, примерно полтора дюйма в длину. Один зазубренный край, требующий особенно осторожного удаления. Других осколков нет. Швы не понадобятся, если Дин все сделает правильно. Он прослеживает путь входного отверстия, насколько может сделать это в темноте, медленно и осторожно, плотно прижимая щипцы к металлу. Темная кровь Новака заливает руку Дина, но он быстро справляется с этим. С глухим звуком он роняет извлечённую шрапнель в грязь и быстро достает из своей медицинской сумки сульфатный порошок, марлю, пластырь и бинты. Тем временем Новак прогибается в позвоночнике, его тело изгибается под ладонями Винчестера. Дин остается сосредоточенным, пока промывает рану. Он не должен смотреть на изгибы позвоночника Новака, крылья его лопаток, мягкую выпуклость на пояснице, где под нежнейшим прикосновением кончиков пальцев на коже появились бы ямочки. На его коже слегка блестит пот. — Вы закончили? — голос Новака напряженный, прерывистый. В этот момент рот Дина занят пластырем: — Еще немного, подождите, — бормочет он. Он заканчивает обработку раны и надежно накладывает повязку, прежде чем продолжить: — Как новенький, сэр. Пока Дин складывается своё оборудование обратно в медицинскую сумку, Новак вздыхает и осторожно потягивается. Он тихо говорит: — Спасибо, Винчестер, — а затем наполовину поворачивается к нему лицом. От этого движения упаковка с марлей переворачивается, бинты падают Дину на колени, но он едва замечает. Лейтенант Новак достаточно близок, чтобы попробовать его губы на вкус. Так близко, что, когда Дин поднимает голову, он чувствует дыхание лейтенанта на своей щеке. Оголённая рука Новака прижимается к куртке Дина спереди. Его кожа размывается резким белым светом и становится призрачно-бледной, под глазами залегли тени. У его уха тонкая струйка засохшей крови. На его лбу грязное пятно, а тёмные, недавно отросшие, волосы прилипли к коже от пота. Распятие расположилось в углублении его обнаженной ключицы. Новак, ослепленный светом фонарика, моргает от яркого света. На свету его глаза отблёскивают сталью и кажутся такими холодными и ясными, что у Дина перехватывает дыхание. Дин слышит биение собственного пульса в ушах. — Не за что, — бормочет он. Его голос звучит не так ровно, как ему хотелось бы. Новак открывает рот, как будто хочет заговорить, но замолкает, приоткрыв губы. Его дыхание медленное, неглубокое. Между ними тишина и больше ничего. Дин остается совершенно неподвижным, его руки свободно лежат на коленях, бинты давно позабыты. По спине медленно пробегает дрожь. В животе разливается тепло, а в груди что-то сжимается. Взгляд Новака вспыхивает, и Дина ловит движение его темных ресниц. Глаза Новака скользят по лицу Дина, так медленно и пристально изучая, что Дин чувствует, как мурашки бегут по спине, когда тот рассматривает его. Как-будто разбирает на части. Как он наклоняется, почти незаметно. Горло Дина сжимается и, он не уверен, дышит ли. Затем, наконец, взгляд Новака опускается на губы Дина. Винчестер не двигается. Он едва помнит как. Он не может думать ни о чем, кроме того, что хочет поцеловать его. Дыхание Новака прерывается. Его губы приоткрываются, и Дин теперь смотрит на них и представляет это. Каким он мог бы быть на вкус. Трение его щетины. Звуки, которые он мог бы издавать. Он позволяет своему рту приоткрыться. Он наклоняется к нему, совсем немного. Как раз настолько, чтобы сделать это. И Дин готов, чтобы сказать: «Ты можешь. Я позволю тебе. Я хочу, чтобы ты сделал это. Пожалуйста. Боже, пожалуйста». Затем он встречается взглядом с Новаком, и выражение его лица грубое, сломленное. В глазах виднеется отчаяние, которое почти пугает. Он выглядит мягче и уязвимее, чем Дин когда-либо его видел. Он выглядит так, будто разрывается на части. Новак резко отстраняется. Он отворачивается, оставляя Дина пялиться ему в затылок, и Дин выдыхает. Лейтенант прерывисто дышит. Его плечи так напряжены, что повязка на его ране натягивается. Он с трудом сглатывает и говорит: — Спасибо, сержант, — он уже это говорил. Его голос низкий, хриплый. Дин вообще ничего не говорит. Он сидит неподвижно, наблюдая, как Новак поднимает свою рубашку и куртку, лежащие с краю. Он одевается быстрыми, неуклюжими движениями, берет свой шлем, а затем поднимается и уходит, не сказав больше ни слова. Дин наблюдает, как его фигура исчезает в темноте, и как только он теряет его из виду, опускает взгляд на свое разбросанное снаряжение. Ему нужно будет заново упаковать бинты, собрать иголки от шприцов там, где они воткнулись в грязь. Наверное, ему стоит пересчитать количество, чтобы убедиться, что он ничего не потерял. Он ничего из этого не делает. Вместо этого Дин собирает осколки со дна траншеи и бездумно вертит их в пальцах. Искореженный кусок металла, мокрый и блестящий от крови. Он все еще теплый от тепла тела Новака.

8 июня 1944 года

Дин не был умён. Его отец обычно шутил: «Если цена на глупость вырастет, то я точно просверлю дырку в твоей голове, сынок». Сэма это бесконечно бесило, а Дин смеялся, соглашался и подыгрывал, как будто это его чёртова работа. Он знает, что он совсем не интеллектуал. Но в одном он разбирался совершенно точно. Он всегда знал кому он нравится. Он замечал маленькие движения, кокетливые взгляды. Взгляды, прикусы губ, наклоны головы. Мужчины или женщины. Он почти не имел дела с парнями, но точно знает, как это выглядит. Черт возьми, Артур во 2-м бронетанковом — тому подтверждение. Этого было не так уж много. Он и Артур — семь минут в переулке за «Севен Старз» в Фалмуте. Набитый рот и ноющие на кирпичной кладке колени. Но это доказало, что Дин был прав. Артур хотел его, и это было весьма приятно. Он в состоянии распознавать намёки. Но это? Он понятия не имеет, с чем имеет дело. Дин однажды выиграл для Сэмми на окружной ярмарке потрепанный жестяной калейдоскоп. Дурацкую штуковину, в которую малыш буквально влюбился и не выпускал из рук. И когда у Дина наконец появилась возможность заглянуть в нее, он понял причину одержимости: это было головокружительно, красиво, захватывающе дух, непостижимо. Это лейтенант Новак для Дина. Меняющий формы и цвета каждый раз, когда Винчестер пытается поднести его к свету. Он не знает, кто он такой и чего хочет. Всякий раз, когда у Дина появляется ощущение, что он понимает его, то Новак снова меняется, становится кем-то другим. Иногда Дин думает… Ну, это смешно, то, что он думает. Это немыслимо. Поэтому он так не думает. Они готовятся к наступлению, рассветный свет тонок и хрупок там, где он пробивается сквозь облака, и солдаты должны проверить свою амуницию и подготовить оружие. Дин, безоружный — если не считать ножниц и готовности действовать. Ему сейчас нечего готовить. Вместо этого он сидит на корточках на краю их локации, снова сворачивает бинт и наблюдает за лейтенантом. Новак стоит в центре всех действий и подготовки, всего в десяти или пятнадцати футах от Дина, изучая карту, зажав карандаш в зубах. Между двумя пальцами догорает сигарета, пепел падает ему под ноги рядом с тем местом, где в грязи лежит перевернутый шлем. Его темные волосы наполовину растрепаны так, что Дин предполагает, в какой позе тот спал. Он выглядит неряшливым и раздраженным, как будто проснулся не на той стороне бивуака, и Дин не может отвести от него взгляда. В половине случаев никто не помнит, что Дин не из Бейкера. Он тренировался в 104-м, и его дважды переводили, прежде чем он попал в 116-й. Он служил под началом большего количества командиров, чем большинство здесь, в Бейкере. Он повидал немало нервных придурков, помешанных на власти мудаков и эгоцентричных мудаках, которых армия США сочла нужным наградить бронзовой медалью, и да, Дин может приспособиться к кому угодно — его отец хорошо научил его. Но хорошие командиры всегда выделяются. Офицеры, которые разговаривают со своими подчиненными как с людьми. Офицеры, которые спрашивают, хорошо ли они спали, ели ли они; которые время от времени могут позволить себе явную идиотскую глупость, которая удерживает почти четыре дюжины взрослых мужчин от того, чтобы вцепиться друг другу в глотки. Новак выделяется среди всех, кого повидал Дин за свой военный опыт. Он добр, когда не должен быть таким, хотя видел дерьмо насквозь. Он видит лучшее в своих людях, даже когда те облажаются, и Дин почти уверен, что большинство из Бейкера приняли бы пулю за него. Включая его самого. Даже те, кому Новак не нравится — а таких тоже много, потому что, честно говоря, этот парень тот ещё придурок. Неулыбчивый, отчужденный и грубый, пренебрегающий светскими тонкостями, либо просто не интересующийся ими. Ему повезло, что он симпатичный. Дин наблюдает, как Новак хмурится еще сильнее. Он лениво чешет большим пальцем висок, а затем пытается писать сигаретой. Он проходит половину пути до карты, прежде чем осознает, что делает, на его лице мелькает раздражение, и Дин не может удержаться от смеха. Взгляд Новака поднимается на звук, и он встречается с глазами Дина с таким выражением, будто думает о том, чтобы бросить в него чем-нибудь. Бесстыжий Дин просто улыбается шире: — Вам нужна помощь, лейтенант? В конце первого взвода Кевин оглядывается, а затем просто говорит: — Ему конец. Новак бросает сигарету и тушит ее носком ботинка. Вынимая карандаш изо рта, он отвечает: — Нет, спасибо. — Вы уверены? Всегда рад помочь, — говорит Дин, жизнерадостный, как никогда, — мне говорили, что у меня действительно волшебные пальчики». Застонав, Кевин прячет лицо в ладонях; Чарли пинает Дина ботинком. Новак не поднимает глаз. — В этом нет необходимости. На другом конце первого взвода Адам говорит: — Брэдбери, скажи Дину, чтобы он прекратил это. Дин протестующе фыркает. — Я ничего не делаю! Чарли говорит: — Заткнись, Дин. — Быть полезным внезапно стало преступлением? Боже, — говорит Дин. Они заканчивают подготовку, проверяют винтовки, подвязки. Ничего не гремит, ничего не блестит. Упаковывают свое снаряжение. Взвод выстраивается в строй, Дин держит руки в карманах, в то время как остальные вскидывают винтовки. Когда они собираются уходить, Дин видит, как Новак снова оглядывается. Это всего лишь мимолетное ощущение, когда Новак смотрит на него. Дин притворяется, что не замечает. Его внимание переключено на остальную часть взвода. Он ждет, пока Новак уйдет, прежде чем повернуться и посмотреть ему вслед. Это глупо. Он даже не нравится парню. Эта зацикленность — из-за нее его уволят, или раскомандируют, или убьют. Это немыслимо.

9 июня, 1944 год

Иногда ему кажется, что он ходит во сне, пока не услышит слово «Медик!» — и тогда он ускоряется, как молния, не в состоянии замедлиться, остановиться, думать или чувствовать. Первая пуля вошла в брюшную полость Говарда между шестым и седьмым ребрами — выходного отверстия нет. Вторая вошла выше тазовой кости и вышла через переднюю часть таза. Пока Дин работает, чтобы наложить на его раны марлю, кровь продолжает течь по его рукам горячей струёй, окрашивая пальцы и делая инструменты скользкими. Усиливается неприятный запах, становится темнее и острее. Кишечник. Брюшная полость становится тугой и твердой. Входное отверстие, кажется, сужается по мере того, как набухает кожа. Остаётся меньше минуты, чтобы остановить кровотечение. Дин говорит, едва осознавая слова, слетающие с его губ: — Ты в порядке. У тебя все отлично, я с тобой. С тобой все будет хорошо. Говард бледнеет, дышит быстро и неглубоко. Одна его нога дергается, касаясь земли, каблук ботинка скребет по кирпичу. — Ты в порядке. Ты в порядке, я рядом. Я собираюсь вытащить тебя отсюда и отвезти обратно в медпункт и… — Говард замирает. Дин поднимает взгляд и все понимает. Дерьмо. Хорошо. Он срывает жетоны с его шеи, с грохотом вытаскивает их и карабкается к следующему раненному. Рваные раны от шрапнели. Поверхностные. Других травм нет. Этого достаточно. Огнестрельное ранение в предплечье, выпущенное низкоскоростными пулями из автомата. Жгут перевязан так туго, что Алан начинает плакать. Следующий. И затем следующий. Они захватывают Гранкам — или, по крайней мере, пытаются это сделать — и для такого маленького городка фрицы раздражающе упрямы в том, чтобы отказаться от него. Снова раздается крик: — Медик! О, Господи, черт возьми, медик, мне нужен чертов медик. Дин немедленно вскакивает на ноги, чтобы пойти, но тут чья-то рука хватает его за куртку и тянет обратно в укрытие. Достаточно, чтобы он сильно ударился локтем о кирпичную стену. — Подождите, Винчестер… Громкий хлопок поднимает всю пыль в воздух, когда взрывается граната. Новак все еще не выпускает его рукав. Лейтенант не смотрит на него, вместо этого он внимательно изучает разрушающиеся здания напротив. Его челюсть сжата, выражение лица жесткое; ровная линия его губ ничего не выдает. На его горле блестит пот, он стекает по ключице там, где расстегнута рубашка. Его руки большие и крепко держат винтовку, на костяшках пальцев потертости. Дин хочет тщательно их вымыть. Дин вырывает свою руку из руки Новака. — Сэр, мне нужно идти, — говорит он, — я кое-кому нужен. — Ждите. Новак наблюдает за зданиями. Его глаза в резком летнем свете кажутся голубыми, как пламя, когда они быстро пробегают по обломкам и стеклу. Не отвлекаясь, он кричит: — Понд? Вызовите второй взвод. — Бейкер-два-один, подождите шесть… Новак берет рацию и начинает отдавать приказы. Будто зачитывая их вслух, битва друг представляется перед его глазами, как по сценарию. — В дальних окнах, в центре слева от оси, вспышка из дула, нужно зайти с фланга, чтобы убрать ее, и задержать артиллерийские потери. Кто-то снова кричит. К черту все это. Дин хватает свою медицинскую сумку, придерживая шлем одной рукой. Это привлекает внимание Новака, его взгляд устремляется на лицо Дина со смесью раздражения и тревоги. Кирпичная пыль осыпает переносицу и налипает на темные ресницы. Забытая в одной руке рация слабо пищит, в то время как Новак рявкает: — Винчестер, подождите. Там чертов снайпер. Дин улыбается, солнечно и бесстрашно: — Хорошо, что я из Красного Креста. — Возможно, для них это не имеет значения, — резко говорит Новак. На его челюсти пульсирует мышца. — Мертвый Вы мне не нужны. Дин фыркает: — Я обещаю, что не умру, — говорит он, встает и бежит. За спиной он слышит, как Новак орет на него, но, черт возьми. — Медик! Черт, мне нужен медик! Первый пострадавший мертв. Второй — Микки Олдридж: рваная рана живота, обе ноги раздроблены. Он без сознания и едва дышит. Дин думает о Сэме. Этот парень ненамного старше, и он скоро умрет. Ниже колен — запекшаяся масса; количество крови на земле ошеломляет. Дин встряхивается и сосредотачивается. Когда он наклоняется, чтобы нарисовать неуклюжую букву «Е» у него на лбу, обозначая, что в медпункт он уже не попадёт, глаза Микки открываются, остекленевшие и обезумевшие от боли, встречаются с глазами Дина. Дерьмо. — Что… — невнятно произносит он. — Где… что я… — Эй, это я. Я держу тебя, все в порядке, — говорит Дин тихо и успокаивающе. Он роется в подвязке в поисках морфия. — Ты в порядке, хорошо? У тебя все хорошо. Все даже не так плохо. Я просто дам тебе что-нибудь обезболивающее, а потом вытащу тебя отсюда. Грохот автоматных очередей заставляет его вздрогнуть еще сильнее; он поднимает голову и осматривается в поисках следующего пострадавшего. Примерно в сотне футов отсюда лежит еще одно тело, распростертое ничком, но, по крайней мере, двигающееся. Под туловищем растекается лужа крови. Дин находит морфий, втыкает жидкость в бедро Микки и наблюдает, как напряжение медленно начинает покидать его тело. — Вот так, приятель, — бормочет он, нежно кладя руку Микки на колено. — Я с тобой. Взгляд Микки становится все тяжелее, но у Дина нет времени смотреть, как он угасает. Дин протягивает руку и срывает с него жетоны. Третий пострадавший мертв. Четвертый, Макс, он ранен, но на ногах. Дин помогает ему укрыться и бежит обратно на крики о помощи. Полулежащий на коленях Лори Гидеон, опрокинут на бок. Он стонет: — Док, вы должны мне помочь, кажется, у меня кишки выходят наружу, — и он не ошибается. Сквозное огнестрельное ранение, выходное отверстие размером с кулак. Брюшная полость распотрошена, петля кишечника извивает на обломках, в то время как рука Лори нервно зависает над ней. Как будто он не знает, что с ней делать. Кишечник цел, насколько Дин может судить. Он ускоряется. Бейкер продвигается, и Дин двигается вместе с ними. У него не хватает времени вытереть руки. Он продолжает подсчитывать запасы в уме — еще три ампулы морфия, четыре рулона марли, три пакетика сульфаниламидного порошка, и он где-то потерял свои лучшие ножницы. Он не может вспомнить, уронил ли он их, когда перевязывал рану Говарда или разрезал марлю для кишок Лори. Нет времени возвращаться за ними. Нужно двигаться вперёд.

11 июня, 1944 год

Энди Галлахер тяжело вздыхает: — Ты бы подрочил мне, если бы я вежливо попросил? Вопрос задан в непринужденной обстановке, без каких-либо предисловий, пока Джо тасует свои карты. Джо отвечает мгновенно, даже не поднимая глаз: — Нет, даже если бы ты мне заплатил. Энди обиженно усмехается. — Зачем тебе так удешевлять это? Как насчет того, чтобы просто сделать мне приятно? — Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя хорошо, — говорит Джо. Он бросает тройку бубны, — я хочу, чтобы ты чувствовал себя ужасно. — Это то, о чем ты думал, вместо того чтобы сделать свой чертов ход? — Бенни спрашивает Энди. Энди закатывает глаза: — Оу, прости. Тебе нужно куда-то идти? Четыре часа назад им было приказано отойти и ждать дальнейших распоряжений. В течение первого часа большинство офицеров отправились куда-то переговорить с начальством. Через семьдесят шесть минут Адам сказал им, что они могут спокойно ждать, пока офицеры не вернутся. К третьему часу один взвод сделали вывод, что в ближайшее время они никуда не денутся. Руди пишет письмо; Пэт Барнс дремлет, положив голову на подушку своей боевой куртки и надвинув шлем на глаза; Кевин меняет носки. Дин понятия не имеет, почему так долго, но жаловаться не собирается. Два дня назад он проиграл Чарли свой дневной рацион, и эта остановка обещает стать для него отличным шансом отыграться. — Не могу поверить, что никто из вас не хочет помочь своему лучшему другу, — говорит Энди. Джо фыркает. — Я не твой лучший друг. — Я здесь просто из жалости, — добавляет Чарли. — Я здесь только потому, что Эйзенхауэр не отпускает меня домой, — говорит Бенни. Дин говорит: — Я вообще не знаю, кто вы такие. — О, теперь они шутя! Посмотрите на это. У нас здесь гребаные братья Маркс с передовой. — Иди нахуй, — мягко говорит Джо. — Эй, чувак, я пытаюсь. Дин смеется. Солнце высоко и ярко светит над головой, воздух насыщен безоблачной летней жарой. Чарли отчаянно машет рукой, отгоняя мошку, прежде чем взять карточку из колоды. — Сколько времени прошло с тех пор, как мы в последний раз получали почту? — Шестнадцать дней. Вернемся в Фалмут, — говорит Джонни с немедленной уверенностью, выкладывая набор из четырех вальтов, — посмотрите на это, придурки. Я вытираю вами пол. Бенни хихикает, качая головой. — Ненадолго. Я иду за твоим первым местом, Миллс. — В прошлый раз моя девушка даже не прислала фотографию, — продолжает Энди. — Что я должен делать, использовать свое гребаное воображение? Я что, поэт? — Если ты когда-нибудь станешь поэтом, — говорит Джо с приветливой легкостью, — я покончу с собой. — Я мог бы стать поэтом! — Энди возмущённо фыркает. Затянувшись сигаретой, Бенни говорит: — Я даже не уверен, что ты умеешь читать. Ухмыляясь, Дин откладывает свою партию из четырех пик. Чарли говорит: — Сделай мне одолжение, Энди, назови пять любых поэтов прямо сейчас. — Зачем, черт возьми? Мне не нужно знать кучу дерьмовых поэтов, чтобы быть поэтом. Чарли роняет голову на руки. — Что? — Энди бросает вызов, поворачиваясь лицом к Чарли, — ты думаешь, мне нужно знать каждого поэта на свете? Ты солдат, придурок — сможешь назвать каждого гребаного солдата? — Нет, — говорит Чарли с медленным недоверием, — но я уверен, что могу назвать пять. — Что… Джонни начинает смеяться так сильно, что рискует пораниться. Бенни обхватывает голову руками. Дин поднимает руку с картами и всем прочим, пытаясь разрядить обстановку. — Ладно, остынь, — начинает он. — Чья очередь? — Энди, подумай об этом. Подумай об этом секунду. — Какого хрена ты вообще говоришь о… — Галлахер, я каждый божий день поражаюсь, что ты помнишь, как дышать и стоять прямо одновременно, — сухо говорит Джо, — тебе чертовски повезло, что… Затем, откуда ни возьмись, крик: — Стоять! Это обрывает весь покой и беззаботность праздной жизни Бейкера, и в одно мгновение все превращается в хаос. Они бросают свои карты — Энди говорит: «Моё», и начинает неуклюже собирать их, чтобы засунуть в куртку. Все хватают свое снаряжение, идут за винтовками, Дин натягивает ремень своей медицинской сумки через голову. «Шевелись, шевелись, пошли, встань, черт возьми, пошевеливайся…» Пэт нахлобучивает шлем обратно на голову, Кевин засовывает босые ноги в незашнурованные ботинки — занимает позицию, отрепетированно — щелчок заряженных винтовок, взводимых курков — и Дин пригибается, выжидая. Он сидит на корточках, прижавшись спиной к узкому столбу дерева, держа наготове ремень сумки в кулаке. Через мгновение после того, как все они готовы и заняли позиции, Вирджил мчится сквозь деревья, положив одну руку на шлем, чтобы удержать его, а затем опускается на колено рядом с Адамом посреди их импровизированной гавани. Дин не слышит, о чем они говорят, скорчившись в дальнем конце взвода, но он все равно наблюдает, внимательно изучая. Вирджил что-то объясняет, указывая на деревья; выражение лица Адама внимательное, серьезное. В течение нескольких минут все тихо и неподвижно, никакого движения, если не считать перемещения пальцев на спусковых крючках. Пулеметчики пытаются уберечь свои патронташи от лязга. Дин оглядывает взвод и старается не думать о том, кого ему, возможно, придется сшивать до конца дня. Неподалеку раздаются шаги, и Дин поднимает голову одновременно с Вирджилом и Адамом, чтобы увидеть приближающуюся знакомую фигуру, суровую, серьезную и проницательную. Выражение лица Новака искажено напряжением, морщины глубоко залегли на его лбу; он прижимает руку к верхней части шлема, когда ныряет под низко нависшую ветку, а затем опускается на корточки рядом с командирами своих взводов. Они говорят тихими, настойчивыми голосами. Дин слышит, как Бенни неподалеку издает низкий, гортанный смешок. — Вы, ребята, чувствуете этот запах? — шепчет он. Джонни печально качает головой. — Пахнет так, будто дерьмо катится с горы. Дин ухмыляется — и затем раздается низкий, тяжелый удар, который он ощущает коленями. И еще один. Он замирает, как и все остальные в Бейкере. В середине роты офицеры инстинктивно разбегаются, чтобы увеличить дистанцию между ними — Новак отползает в сторону, низко пригибается к основанию дерева в нескольких футах от Дина — и затем вдалеке раздается взрыв. Он далеко, но все равно достаточно громок, чтобы Дин вздрогнул. Новак медленно и размеренно выдыхает и поднимает голову, чтобы внимательно осмотреть небо, черную струйку дыма над головой. — Откуда это? — спрашивает он. Падает второй снаряд, спугивая стаю маленьких чёрных птиц. Новак продолжает смотреть в небо щурясь, одной рукой доставая компас из кармана. — Юго-запад — это 175-й? — Я свяжусь с ними по рации, — говорит Адам, а затем поворачивается, чтобы окликнуть через плечо. — Энди, тащи сюда свою задницу. Новак кивает, отдает быстрые команды Вирджилу, чтобы тот готовил своих людей к наступлению и отправил ему Эстера на обратном пути, а затем оглядывается, как будто ищет следующего человека, которому ему нужно отдать приказ, и видит Дина. Выражение его лица говорит о многом — сначала узнавание, затем, черт возьми, раздражение. Прежде чем Дин успевает открыть рот. Прислонившись к дереву за его спиной, Дин выдает свою самую солнечную и сногсшибательно очаровательную улыбку. — Итак, что такая милая девушка, как ты, делает в подобном месте? Новак хватает свою винтовку, заряжает ее плавными, легкими движениями, и встает на ноги. — Заткнитесь, Винчестер. Дин ухмыляется.

13 июня, 1944 года

Однажды Джо заговаривает об этом. — Что вообще происходит между вами с лейтенантом? — спрашивает он, выковыривая влажные куски таинственного мяса из своего рациона, — я никогда не видел, чтобы парень так последовательно и намеренно становился на чью-то плохую сторону. Дин закатывает глаза, а потом обнаруживает, что даже не знает, что сказать. Первый инстинкт — «Новак просто мудак, я не делаю ничего плохого». Но Дин знает, что это неправда. Он знает, что раздражает. Большую часть времени это намеренно. Черт, большую часть времени ему это нравится. Дин понимает это. Но он хорош в том, чтобы быть крикливым ослом, в отличие от многих других вещей, и, честно говоря, какие еще варианты? Иногда даже не имеет значения, насколько ты хорош. Иногда ты проводишь всю свою жизнь, изнуряя себя из-за кого-то, кто даже не обращает на тебя внимания. Он не такой, как Сэмми. Он недостаточно умен, недостаточно амбициозен, ни на что не годен — ни для чего другого. Быть идиотом легко. Даже весело. Это один из верных способов привлечь к себе внимание. Проведи достаточно долго в одиночестве, и удар наотмашь будет не слишком отличаться от прикосновения ладони к твоему лицу. По крайней мере, кто-то прикоснётся к нему. Дин мог остановиться. Глупые шутки, поддразнивания, шутовство. Он мог остановить все это. Он знает, что большая часть роты Бейкера, особенно один взвод, вздохнули бы с облегчением, если бы он мог прожить хотя бы один день, не выводя из себя командира. Это выполнимо. Даже непохоже, что ему было бы скучно без этого. Это просто… Боже, но когда он смотрит на Дина… Быть единственным объектом пристального внимания Кастиэля Новака — это совсем другое. Рад ли он тебя видеть или готов надрать тебе задницу? Этот пристальный взгляд прищуренных глаз, как будто больше нет ничего, на что стоило бы смотреть. Это ошеломляет. Глаза голубые, как небо канзасских прерий — ясные и проницательные, внимательно изучающие. Как будто он нащупывает границы возможного. Каждый раз от этого у Дина немного сжимается желудок. Всю свою жизнь он был невидимкой, ему казалось, что все смотрят сквозь него — смотрят на него, но не видят ничего, кроме тени его отца или таланта Сэмми… И такое чувство, что Новак — первый человек, который смотрит прямо на него. Такое чувство возникает каждый гребаный раз. Даже в самый первый раз, когда Дин был пьян в переполненном баре под руку с девушкой — кайф от этого целеустремленного сосредоточенного взгляда пробежал у Дина по коже. Неудивительно, что с тех пор Дин пытается привлечь его внимание. Он не говорит ничего из этого Джо. Дин смущен. К сожалению, Джо все еще смотрит на него, нетерпеливо и выжидательно, ожидая ответа, который будет логичен. Он будет разочарован — нести чушь, оказывается, единственный достойный навык Дина. Он рассеянно теребит оторвавшийся лоскут кожи на ботинке и пожимает плечами. — Я не знаю. Думаю, он просто ненавидит меня. Даже когда он это озвучивает, Дин знает, что это неправда. До того, как они добрались до Франции, Дин в большинстве случаев сказал бы, что лейтенант Новак просто отсчитывал дни до того момента, когда шальная пуля лишит нового придурковатого медика рук. Что-то изменилось на лодке; что-то — на пляже. По правде говоря, даже раньше. Под уличными фонарями и Синатрой что-то изменилось. Или Дин так думал, а потом передумал, и тогда он просто снова запутался.

15 июня, 1944 года

Дин почти никогда не бывает не занят. Просто одно из преимуществ работы, как он догадывается, — это постоянство. Он изводит себя каждый раз, когда они идут в бой, и даже когда в них не стреляют, он обнаруживает, что играет роль сиделки при каждой царапине, кашле и недомогании. Кевин простужен, вечно шмыгает носом с конца построения; Беарси натирает себе большой палец М1 и обнаруживает, что он теперь толстый и фиолетовый; у Джонни целая коллекция волдырей, которые медленно становятся гнилостными; Гарт продолжает вести себя как коммандос в своих боях, а потом удивляется, почему ему больно мочиться. Он раздает таблетки с древесным углем от диареи и запоров, и слышит о дефекации Энди больше, чем ему хотелось бы знать. Время от времени они начинают наступления, и Дину приходится пытаться склеить кому-нибудь кишки. Это никогда не заканчивается. Нет времени отвлекаться, и поэтому легко не думать о Новаке. Дину сейчас все труднее это преодолеть. В последнее время дела идут медленно. Бейкер перемещается между маленькими и в основном неразличимыми французскими деревушками вдоль реки Эль — квадратные каменные дома, приземистые фермерские постройки, дороги, превращенные в руины движением танков, немецкие флаги, оставленные в пыли. На некоторых из них дети с криками бегут по улице, сопровождая их шествие, в то время как женщины пытаются загнать их обратно внутрь; на других все пусто и тихо, и командиры взводов призывают к тишине и бдительности. Впрочем, в этом нет особой необходимости. Похоже, немцы ушли. С такими маленькими и разбросанными позициями Бейкер в основном патрулирует взводами, чтобы охватить больше территории, а Дин путешествует с третьим взводом. Ранним утром они находят заброшенную позицию, вырытую в живой изгороди, но там не осталось ничего ценного; в течение трех часов после этого лейтенант Хестер заставляет их всех двигаться медленно, совершая тактические маневры на всякий случай. Дин не то, чтобы жалуется — он всегда рад, когда ни в кого не стреляют, — но, чёрт возьми, это скучно. Он начинает нервничать, когда ему не разрешают разговаривать с парнями поблизости, и он пытается отвлечься, пытаясь вытащить занозу зубами, застрявшую в костяшке пальца. Легко не думать о Новаке. Всего три часа наедине со своими мыслями. Дин наклоняет голову в сторону штаб-сержанта Мастерса, следующего в шеренге примерно на десять или двенадцать футов. — Тссс, — произносит он драматическим сценическим шепотом, — хэй, привет. Ты это слышал? Что это… Марк бросает на него взгляд. — Если это не важно, ты пожалеешь, что заговорил со мной. Дин ухмыляется. — Как лучше всего резать по дереву? Марк вздыхает. — Сучок за сучком, — говорит Дин. Марк говорит: — Я собираюсь пристрелить тебя и обставить это как несчастный случай. Дин закатывает глаза. Некоторым людям не угодишь. Солнце поднимается высоко в этот душный и серый от влажности день, рубашка Дина прилипает к спине под военными штанами. Они идут еще несколько минут, пересекая другое поле, пыльное и усеянное стриженой пшеницей, которая грозит подвернуть им лодыжки, если они неправильно на нее наступят. Они пересекают линию деревьев. Эд чихает, и Эстер огрызается на него из-за шумовой дисциплины. Дин поворачивается в другую сторону, к Соренто. — Хэй, — шепчет он, — привет. Ты что-нибудь смыслишь в резьбе по дереву? Соренто шутка тоже не понравилась. Дин думает, что, вероятно, это перебор — спрашивать лейтенанта Эстер, может ли он сменить позицию в походном порядке, чтобы идти рядом с кем-то, кто считает его забавным. Он идет молча, осторожно пробираясь через сорняки, корешки и кроличьи норы. Ему интересно, что сейчас делает Сэм. Судя по его часам, сейчас тринадцать сорок семь — так что, наверное, спит. Пердит под одеялом, чтобы Дина стошнило, когда он откроет дверь спальни. Или, может быть, собирается в школу. Чистит зубы. Он задается вопросом, все ли в порядке с его отцом. Он задается вопросом, увидит ли он их когда-нибудь снова. Он не знает, как выглядит Сэм, когда ему исполнится девятнадцать лет, изменился ли он как-то. Он задается вопросом, думает ли Сэм о нем. Он задается вопросом, разрешено ли им разговаривать в других взводах. Он задается вопросом о Новаке. — Эй, — шепчет Дин Марку, наклоняясь к нему, — ты слышал историю о лифте с привидениями? Марк повышает голос. — Лейтенант, разрешите пристрелить Винчестера? С дальнего конца взвода самодовольно звучат слова Эстер. — Разрешаю. Дин хмурится и послушно направляется вперёд. К тому времени, когда они присоединяются к остальной части Бейкера — позже, чем другие взводы, из-за их утомительно медленного тактического продвижения — они создают временный лагерь в защищённом треугольнике между двумя живыми изгородями. В основном это сухая грязь и корявые корни деревьев, затененные ветвями над головой. Это удобно, так как они могут следить за шоссе Байе на расстоянии на предмет любого передвижения противника. Уже роются окопы; часовые уже на позициях. Дин рад, что пропустил самые скучные административные аспекты, и пока их проговаривают, Дин пытается выяснить, где расположились бивуаком его приятели. Однако, прежде чем он успевает найти какие-либо следы Джо, Чарли или Бенни — или кого-либо из его взвода, если уж на то пошло, — он отвлекается. По другую сторону командующего пункта роты стоит небольшая группа офицеров, которые что-то обсуждают. Разговор, по-видимому, в основном ведется между Уоллесом и командиром роты Фокс — невысоким и коренастым светловолосым капитаном Лауфейсоном, которого Дин не слишком хорошо знает. Новак полностью поглощен картой, которую изучает с выражением лица человека, разгадывающего древние тайны земли. Самое главное, главнее, чем что-либо другое, — это глубоко сюрреалистическое осознание того, что по какой-то безумной причине лейтенант Новак носит гребаную набедренную кобуру. Дин иногда старается не быть надоедливым, он клянется, что так и есть. Но серьезно — что он должен здесь делать? Новак одновременно выглядит как ковбой и в то же время как полный профан. Дин всего лишь человек; он не может устоять. В тот момент, когда Эстер отпускает их, Дин вскакивает, засунув руки в карманы и широко улыбаясь. — Так, так, так! — заявляет он громким голосом, плавно втискиваясь в группу офицеров. — Сэр, это пистолет у вас в кармане, или вы просто рады меня видеть? Уоллес и капитан разражаются смехом; Новак, стоящий рядом с ним, не поднимает глаз. — Это пистолет. Конечно, Новак — единственный офицер без чувства юмора. Уоллес все еще сдерживает смех; капитан выгибает брови и говорит: — Попроси его по-хорошему, и он, возможно, даже покажет тебе это. Взгляд Новака поднимается на капитана: — Пожалуйста, не поощряйте его. — Слишком поздно! Я воодушевлен, — радостно говорит Дин. Он кивает на блестящую деревянную рукоятку, виднеющуюся над кожаной кобурой. — Что происходит, сэр? Это для следующего раза, когда я буду занозой в заднице? — Если бы это было так, я бы уже использовал его, — говорит Новак. Уоллес заговорщически наклоняет голову в сторону Дина. — Нашел его ранее при расчистке одной из позиций, — говорит он, — если мы его не конфискуем, то какой-нибудь придурок из первого взвода будет возиться с ним и отстрелит себе ногу. Дин ахает и прижимает руку к груди, как будто шокирован. — Сэр! Вы хотите сказать, что в одном взводе полно дебилов? Уоллес обдумывает это. — Напомните, в каком вы взводе? Уголок рта Новака приподнимается в редкой полуулыбке. Однако он по-прежнему не смотрит на Дина. Вместо этого все его внимание сосредоточено на том, чтобы сложить карту обратно в футляр, аккуратно и методично, пока она не становится не по размеру, а затем как бы подталкивает ее. — Я могу вам еще чем-нибудь помочь, сержант? Дин слушает лишь наполовину. Один уголок карты Новака помят до чертиков и отказывается ложиться ровно, чтобы Новак мог закрыть кейс. Он не отвечает, и тогда Новак поднимает голову, чтобы посмотреть на него. — Винчестер. От этого взгляда у Дина покалывает кожу, во рту пересыхает. — Нет, сэр. Новак кивает. — Верно. Мы как раз обсуждали кое-что важное, — многозначительно говорит он, и Дин понимает намек. Он отворачивается, чтобы найти своих друзей.

18 июня, 1944 год

Сначала это было просто внимание, которого он добивался. Отчаянно хотел, чтобы на него смотрели, даже если только в гневе. Дин не мог точно сказать, когда пришло осознание, что хочет его. Это не первый раз, когда он чувствует себя подобным образом. Дин не чудик, очевидно, с ним все в порядке, но… он просто иногда он обращает внимание. Широкий размах плеч, очертания мускулистой груди под тонкой футболкой, линия подбородка с грубой щетиной. Он задумывался об этом иногда. Он не хотел. Ему просто было интересно. Никогда ничего не предпринимал по этому поводу, по крайней мере, до Фалмута, и даже это было всего лишь кратковременной слабостью. Выбросить это из головы. Проще простого. Сейчас все по-другому. В случае с Кастиэлем Новаком трудно точно определить, почему так происходит. Ладно, парень сложен как эротическая мечта. Большими изящные руки и глаза такого глупого голубого цвета, что кажется, будто тебя выворачивает наизнанку, когда он смотрит — но дело не только в этом. Он бескомпромиссен, нетерпелив, на него трудно произвести впечатление, а иногда и высокомерен, что вызывает у Дина чувства, которые он не хочет признавать: у него редкое и ужасное чувство юмора, и он относится к себе слишком серьезно, и он настолько прямолинеен, что это почти злобно, а в тех редких случаях, когда он улыбается, он такой неловко милый, что Дин не знает, куда девать руки. Дин не помнит, как это началось. Может быть, на параде, с поднятым по стойке смирно подбородком в элегантно подогнанном служебном костюме, съехавшим набок галстуком, щурясь на летнем свету. Или в шумном тесном баре, где Новак не сказал ему отвалить, но явно хотел этого. А может быть во время тренировок, когда его волосы взъерошились от пота, а рот приоткрылся. Возможно, когда он поймал его дыхание. Или когда увидел руки, опирающиеся на бедра. Часть Дина чувствует, что желание присутствовало все это время, бурлило под каждым дерзким комментарием, каждой глупой шуткой, каждой выставленной границей, каждой милой улыбкой. Чёрт его дери, если бы он знал, что с этим делать. Он дал Артуру отсосать только потому, что тот оказался красивым незнакомцем в нужном месте и в нужное время, и, скорее всего, он никогда бы его больше не увидел, даже если бы парня не взорвали на Юноне. Это — что бы это ни было — ерунда, нелепо и никуда не приведет. Даже если бы он нравился Новаку, чего на самом деле нет. Даже если бы тот хотел его. Честно говоря, мысль о том, что он привлекателен для своего командира, более унизительна, чем что-либо еще. Дин изо всех сил старается не думать об этом. Изо дня в день у него есть работа. Даже когда он не держит в своих руках чьи-то кишки, он продолжает хлопотать по роте, проверяя всех. Ведёт себя как болван, заставляя немецкие пушки ощущаться немного дальше, чем они есть Затем, на посту посреди ночи, сидя в тишине и глядя сквозь темные деревья, его мысли путаются. Он задается вопросом о Новаке. Кастиэль. Действительно ли он такой замкнутый и неумолимый, каким хочет, чтобы все думали? Дин думает, что смог бы заставить парня расколоться. Он бы поставил на это деньги.

22 июня, 1944 года

Дин долго грызет кончик карандаша. У него недостаточно бумаги, чтобы переписать или сделать еще заметки, и он не хочет отправлять что-то с кучей больших исправлений и сомнительных предположений. Ему всегда говорили, что это признак слабости. Утро холодное и бодрящее, вдалеке клубится туман, восход солнца бледный и водянистый над живыми изгородями. В ближайшее время они должны двинуться на восток, в сторону Сен-Пеллерина, но пока в районе лагеря тихо. Пара парней, чтобы согреться, сгрудились вокруг шестигранной плиты, прижимая к себе жестяные кружки с кофе; Марк гоняется за бодрствующими солдатами, чтобы они убрали свои укрытия и упаковали снаряжение; Джо делает приседания, в то время как Эш бросает в него камешки. Дин подсчитал, что у него есть, может быть, пятнадцать-двадцать минут, чтобы записать это на бумаге, прежде чем его прервут. Он начинает с «Здравствуй, отец». Он чувствует вкус чернил на языке, даже когда они начинают стекать с кончика на подушечки пальцев. Он хочет написать: «Пожалуйста, будь в безопасности», но он знает, что если отец не вернётся, он этого не увидит, а если вернётся, то будет насмехаться над Дином за это. Ему хочется сказать: «Сэмми, если ты читаешь это, пожалуйста, не надо», но тогда Сэм обязательно прочтет это. Он воображает — надеется — что письмо будет аккуратно лежать на каминной полке, пока его отец не вернется домой. «Я рад, что ты дома», — пишет он в будущее, где Джон уже приполз обратно, отёкший от виски и с красными глазами, чтобы извиниться перед своими сыновьями. Он пишет медленно, на ходу перепроверяет орфографию, тщательно взвешивает каждое слово. «Прости за то, что я сказал. Я не это имел в виду, и как только я отправил это с ребятами из почты, я пожалел об этом. Ты знаешь, я действительно благодарен тебе за все, что ты для нас делаешь. Сэмми тоже. Я знаю, у него плохой характер, но он ничего такого не имел в виду. Он тоже сожалеет, я знаю, что это так. Пожалуйста, дай ему шанс…» — Винчестер? Мне нужно, чтобы вы… Где он? — Здесь, сэр. Дин поднимает взгляд и видит, что Новак осматривает взвод, когда тот приближается. Винтовка свободно болтается у бедра, каска в одной руке. В качестве предупреждения Дин опускает ручку, начинает складывать письмо, но затем Новак останавливается перед ним и молчит. Что бы он ни собирался сказать, кажется, вылетает у него из головы; вместо этого, немного погодя, Новак говорит: — Все в порядке? — Да, хорошо, — Дин засовывает письмо в нагрудный карман своей армейской куртки, шарит у себя на коленях в поисках крышки от ручки. Он ждет приказов, которые не поступают. Молчание затягивается. Новак не двигается, просто продолжает изучать его, а затем говорит: — Вы уверены? Дин поднимает голову, застигнутый врасплох. Новак смотрит на него в ответ, выжидательно и непреклонно. Вопрос кажется искренним, настолько тревожным, что Дин не знает, что сказать. Он пытается вспомнить, когда в последний раз кто-то спрашивал, все ли у него в порядке, и ему было не наплевать на ответ. Тем не менее, он не в настроении вдаваться в подробности исчезновений своего отца в пять утра, особенно перед своим командиром. Наконец, он говорит: — Да, — он вытирает рукой лицо — слишком поздно понимает, что на пальцах чернила — и затем корчит глупую гримасу, — просто дерьмовая семейная драма. Вы знаете, как это бывает. Выражение лица Новака не меняется, его губы сжаты и не выражают никаких эмоций. Он опускает глаза. Честно говоря, Дину и в лучшие времена было трудно его понять. Тихий, сдержанный, погруженный в себя. Дин до сих пор не понял, застенчив он или просто неловок, но парень старается. Время от времени он спрашивает о матери Кевина. Он помнит, кто получил травму, и проверяет, чувствуют ли они себя лучше. Он делится своими сигаретами, когда у него есть несколько лишних. Он изо всех сил старается быть справедливым, когда речь заходит о смене часовых и уборке туалета. Дин слышал, как он тихо разговаривал с новобранцем, который тосковал по дому. Он немного придурок, и он никогда не смеется, и Дин иногда думает: «Держу пари, он понравился бы Сэмми». Лучшего комплимента не придумать. Теперь Новак избегает взгляда Дина и смотрит на сухую землю между ними, и когда он говорит: — Конечно, — его голос тих. Его пальцы нервно теребят край шлема, и всего на мгновение от командира со стальным хребтом, стойкого, бесстрашного и уверенного в себе — не остается и следа. Он выглядит человеком, невыразимо одиноким. Затем, спустя мгновение, прочищает горло, переносит вес с одной ноги на другую, и Дин наблюдает, как Новак подтягивается. Наблюдает, как расправляются плечи, поднимается подбородок. Он говорит: — Мы скоро выдвигаемся. Дю Морт сегодня не в духе, так что я хочу, чтобы Вы были с третьим взводом. У Вас есть все, что необходимо? Все еще сидя по-турецки в грязи, Дин театрально похлопывает себя по карманам, затем с гримасой качает головой. — Более или менее, но — вы знаете, это чертовски неприятно, сэр, но никто не даст мне чертов пистолет. Новак закатывает глаза, поднимая взгляд к небу, как будто он использует все молитвы, которые знает, чтобы ниспослать ему силы, потому что Дин такой чертовски надоедливый. Но затем — срань господня, аллилуйя, вот оно что — уголок его рта приподнимается, совсем чуть-чуть. Это не улыбка, не совсем. Но это что-то. Восторг разливается в животе Дина, заставляя его улыбаться шире. Новак думает, что он забавный, а Дин хочет петь. — Я бы не доверил вам оружие, — говорит Новак Изображая возмущение, Дин откидывается назад, опираясь на руки. — Сэр! Хочу, чтобы вы знали, что я отличный стрелок, — говорит он ему, — достаньте мне любой пистолет. Я могу попасть в банку с фасолью с тридцати шагов, сбив ее со столба забора. Брови Новака слегка приподнимаются. — Если мы столкнемся с фашистской кладовой, — говорит он невозмутимо, — я обязательно поставлю генерала Паттона в известность о вашем особом опыте. Дин не может сдержать громкого, глупого лающего смеха; кривая улыбка Новака становится шире, в уголках его глаз появляются морщинки, а затем он протягивает руку, чтобы поднять Дина на ноги. Выпрямляясь, Дин улыбается ему в ответ, и тут на него что-то находит, потому что он никогда не может оставить все как есть. Ему всегда нужно идти дальше, испытывать свою удачу на пределе, и поэтому он не отпускает. Его рука задерживается в руке Новака на секунду дольше, чем нужно, и он смотрит Новаку в лицо, на по-зимнему холодный цвет его глаз при слабом освещении, на аккуратную линию носа, на грязь, размазанную по подбородку. Изгиб его нижней губы. Новак не моргая смотрит Дину в глаза, и тот с трудом сглатывает. Снова эта сосредоточенность, как будто видит в первые то, что Новак находит в лице Дина прямо сейчас. Дин чувствует, как сердце бешено колотится где-то в горле, во рту пересохло, в груди сдавило. На мгновение кончики пальцев Дина касаются внутренней стороны запястья лейтенанта, там, где кожа мягкая и нежная. Новак отпускает руку Дина. Он быстро делает шаг назад, поправляет винтовку на ремне через плечо, надевает шлем обеими ладонями и отводит взгляд, возвращаясь к остальной части лагеря. За ушами у него слабый розовый румянец. Он прочищает горло. — Найдите лейтенанта Эстер, когда соберётесь, — говорит он, его голос отрывистый и холодный, — будьте готовы выдвигаться через десять минут. — Да, сэр, — говорит Дин и смотрит, как тот уходит, сжав кулаки, не оглядываясь.

29 июня, 1944 год

Когда в Бейкер никто не стреляет, Франция на самом деле кажется довольно красивой. В течение последних нескольких дней они в основном передвигались по пустым участкам сельскохозяйственных угодий и по извилистым тенистым дорогам, слыша о войне только отдаленные артобстрелы оттуда, где другие полки в настоящее время уничтожают немцев. Летнее небо над головой яркое, воздух насыщен жарой, когда Бейкер марширует на юго-восток, чтобы встретиться с Фоксом и Авелем. В течение нескольких часов они патрулировали взводами, идя через полудикие, давно заброшенные, посевы, осторожно пробираясь через живые изгороди из шиповника и кусты ежевики; пока они шли, Дин изо всех сил старался поддерживать настроение глупыми шутками, которые присылал ему Сэмми, или еще более глупыми историями о том, как Сэмми выставляет себя идиотом перед умными студентками колледжа. Теперь, спустя четырнадцать часов, они остановились на отдых. Второй и четвёртый взводы догнали их; третий находятся где-то поблизости. Адам подходит, чтобы отдать приказы: у Бейкера есть получасовой перерыв, прежде чем они снова начнут движение, и у них будут часовые, но в основном в оборонительных позициях нет необходимости. Это лучшая новость, которую он, возможно, мог сообщить, если не считать «Война окончена, и Рита Хейворт пришла лично поблагодарить каждого из вас», и все парни в роте слишком счастливы, что сбрасывают свои вещи присаживаются на землю. Несмотря на ноющую поясницу и боль в ногах, Дин пока не готов сидеть сложа руки и расслабляться. Он пробирается по роте в поисках второго и четвертого взводов; он не видел этих парней со вчерашнего позднего вечера и чувствует, что кто-то должен проверить, все ли у них в порядке. Пробираясь сквозь ленивый беспорядок, он первым делом замечает Кевина, копающегося в содержимом своих сумок, одна из которых полна выброшенных коробок из-под диетических пайков. — Вот и он! — кричит Дин, приближаясь, и ухмыляется, когда Кевин поднимает голову, а затем сразу же в отчаянии опускает плечи. Дин продолжает: — Ты уже готов к тому, чтобы тебе надрали задницу, или ты собираешься снова притвориться, что проиграл в кости? — Я действительно проиграл в кости! — Жалобно говорит Кевин. Тем временем в паре футов от него Марк Мастерс закуривает сигарету и немедленно выдает его поднятыми бровями и осторожным покачиванием головы. Кевин разевает рот: — Я действительно… Дин поворачивается к Марку, уперев руки в бока, с гримасой: — Он говорит мне, что проиграл в кости. Ты веришь в это дерьмо? — Ни в одно чёртово слово. — Я клянусь! — Кевин настаивает. — Нихера не верится, — говорит Дин, продолжая идти вдоль очереди. Вот Дон, пользующийся возможностью почистить зубы, в то время как Ронни переворачивает один из своих ботинок, чтобы вытряхнуть россыпь камешков и песка, не обращая внимания на Соренто, нахмурившегося при виде брызг грязи в опасной близости от его кофе. — Эй, сержант, у тебя есть запасные шнурки? — спрашивает Ронни из дальнего конца. Рядом с ним Пэт недоверчиво усмехается. — На хрена ему шнурки? Он медик. Ронни вскидывает руки, защищаясь: — Я не знаю, у него много чего есть! Дин похлопывает себя по карманам, гремит своей подвязкой, а затем широко разводит пустые руки. — Ничего. Хочешь зашнуровать ботинки жгутом? — предлагает он. Ронни морщится. — Нет, я в порядке. Дин корчит гримасу. Он опирается рукой на голову Дона, чтобы вскарабкаться на живую изгородь — Дон кричит — «Эй!», не выпуская из рук зубной щетки, — и добраться до Гарта, который растянулся в грязи, расстегнув куртку. Похоже, он загорает. Здесь Эш, который небрежно отдает честь средним пальцем, и Брейди, который сердито смотрит на него поверх своей банки с бесформенными коричневыми пайками, а Кончино полностью игнорирует его, поскольку работает над починкой каких-то проводов в задней части своего радиоприемника. Добравшись до группы из четвёртого взвода, он стучит кулаком по шлему Эда, чтобы объявить о себе. — Взбодрись, придурок, — говорит он, — как твоя лодыжка? Эд стонет, откидываясь на изгородь. — Ты мне скажи, док. Я уже могу идти домой? — Полегче, тигр. Ты вывихнул ее, тебе ее не ампутировали, — усмехается Дин. Эд закатывает глаза. — Черт возьми, хотел бы я, чтобы мне ее ампутировали, — бормочет он. — Дай мне минутку, я схожу за пилой. Вот Калахи, Рот и Руди, увлеченно слушающие одну из отвратительных историй Кэмпбелла, а затем в хвосте второго взвода лейтенанты Новак и Уоллес стоят в дальнем конце лагеря и неразборчиво разговаривают. Они наклоняются друг к другу с непринужденной фамильярностью старых друзей, и Новак выглядит почти расслабленным. В летнюю жару он сбросил свою боевую куртку, завязав ее вокруг бедер за рукава, а рукава рубашки закатаны до локтя. Он откинул с лица свои потные волосы, у него загорел нос, и он выглядит нелепо и очень забавно. С другой стороны, и разговор, который они ведут, выглядит нелепо. Он может быть буквально о чем угодно. Уоллес говорит с дикими, выразительными жестами, в то время как Новак смотрит с удивлением. Здесь присутствует элемент пантомимы, который издалека невозможно понять. Уоллес делает движение, как будто хочет схватить Новака за лицо, Новак отмахивается от него. Какой-то протест — Дин слышит «Отвали» раз или два. Голос Уоллеса, высокий и глупый, и Новак на самом деле смеется. Улыбка широкая и соблазнительная, у него морщинистый нос, в уголках глаз залегли морщинки, и он такой красивый, что у Дина сводит живот. Уоллес шатается, широко раскинув руки, лицо искажено выражением перенапряженного ужаса. На лице Новака все еще та же широкая глупая улыбка, а затем Уоллес отворачивается к остальной части своего взвода, и Дин видит, как уголки его улыбки тают на глазах. — Эй, Этеридж! — Уоллес обращается к одному из своих отделов, все еще ухмыляясь. Он поднимает обе руки вверх, театрально шевеля пальцами, чтобы продемонстрировать красно-коричневые разводы на них. Выглядит так, будто он упал в коровье дерьмо. — У тебя есть носовой платок или что-нибудь еще? Я потерял свой где-то между этим местом и Ла-Маншем, и кто-то не хочет делиться. Выражение лица Новака выражает нежное раздражение, но сейчас оно тише, меньше. Дин наблюдает, как лейтенант немного подтягивается. — Нет, сэр. Извините, — Этеридж выглядит озадаченным. Уоллес театрально стонет. — Кто-нибудь?» — спрашивает он, оглядываясь по сторонам в поисках помощи, — Миллер? Что насчет тебя? Винчестер? — Он складывает руки вместе, как будто в молитве, — носовой платок? Немного марли, старый носок — что угодно. Засунув руки в карманы, Дин подходит ближе, печально качая головой. — Я не думаю, что вам нужен мой, сэр. На моем — блевотина, — говорит он, а затем, увидев ошеломленную реакцию Уоллеса, спешит добавить, — не моя. Узнавание мелькает на лице Новака, а затем он поворачивается к Уоллесу и объясняет самым усталым голосом, который Дин когда-либо слышал: — Спенглер решил съесть что-то… невкусное. — Невкусное? — Вторит Уоллес. Дин изо всех сил старается сохранить невозмутимое выражение лица. — Он пытался приготовить белку, сэр. Лицо Уоллеса морщится от ужаса. — Господи. Что, черт возьми, вдохновило его на это? Десять баксов и пачка сигарет «Лайтс»? — Двадцать и плитка шоколада, я полагаю, — говорит Новак. Теплый летний свет играет на волосах у него на предплечьях; у локтя россыпь комариных укусов. Его рубашка потемнела от пота у горла и подмышек. Воротник у него расстегнут, и на одной из пуговиц болтается его потрепанное бронзовое распятие. Он бросает взгляд на Дина, как бы проверяя его слова, и Дин кивает. Качая головой, Уоллес ворчит, как властная мать. — Эти парни — гребаные животные, клянусь. С этими словами он изгибается в талии, чтобы крикнуть: — Гарри, ты больной ублюдок. Что, черт возьми, с тобой не так?! — дальше по линии в направлении первого взвода. — Пищевое отравление, — говорит Новак, и Дин фыркает от смеха. Взгляд Новака снова скользит по нему. Из-за резкого послеполуденного света Новак немного щурится, чтобы взглянуть на него, его глаза стали такими пронзительно-голубыми, что Дин совершенно не может вспомнить, зачем он сюда пришел. Затем уголок рта Новака приподнимается почти в улыбке. Всего на секунду, появилось и исчезло так быстро, что Дин мог бы и не заметить этого. Если бы Дин знал его лучше, он бы сказал, что Новаку нравится, что он здесь. Повезло, что он знает его лучше. Уоллес не обращает внимания, кричит вниз, в сторону Гарри и Кенни, и поэтому Дин и лейтенант Новак остаются стоять вместе в тишине. На этот раз нет никаких следов войны, только птицы и солнечный свет над головой. Они смотрят друг на друга, и Дин — известный в компании умник с острым языком, который не может заткнуться — обнаруживает, что не может придумать ни единой чертовой вещи, которую можно сказать. Через мгновение Новак ворчит: — Что? Дин, как идиот, просто улыбается ему. — Ничего. Просто, должен сказать, сэр, вы сегодня выглядите очень бодро. — Бодро, — повторяет Новак не без подозрения. Не обращая внимания, лейтенант Уоллес все еще ласково насмехается над кем-то поблизости. Дин кивает ему. — Вы знаете, да же как-то весело. Новак наклоняет голову. От этого движения распятие у него на шее сверкает на солнце, тускло поблескивая на фоне его жетонов. — Не знаком с этим словом. Ухмылка Дина становится шире. — Чушь собачья. При этих словах Новак оценивающе прищуривает глаза, как будто не может решить, стоит ли сказать Дину, чтобы он ушел и оставил его в покое, — а затем взгляд Дина снова опускается на распятие, и вся осанка Новака меняется, когда он понимает, на что тот отвлекается. Новак отступает назад, дергает цепочку, пока она не падает обратно в его рубашку, и Дин понимает, что в выражении лица Новака была мягкость, только когда видит, как она исчезает. В его челюсти появляется напряжение, которого раньше не было, его взгляд защищается. — Какие-то проблемы, сержант? Однако, прежде чем Дин успевает что-либо сказать, с дальнего конца взвода раздается властный оклик: — Лейтенант? Новак и Уоллес оба поворачиваются в сторону голоса; Дин все еще смотрит на Новака, и поэтому он наблюдает вблизи за моментом, когда тот снова становится командиром роты. Он выпрямляется, его рука движется, чтобы поправить винтовку на перевязи, и выражение его лица меняется. Сосредоточенный, внимательный, стойкий и непоколебимый. Он приветствует приближающегося старпома батальона вежливым кивком, и Дин понимает, что ему пора уходить. Они уже говорят о скучном дерьме вроде поставок продовольствия и разведывательных патрулей к тому времени, когда Дин скрывается, и он продолжает свою разведывательную миссию, чтобы посмотреть, как дела у четвёртого взвода. Возвращаясь к своим, он думает о командире: авторитетный и уверенный в себе, ни тени неуверенности или мгновения сомнения. Хладнокровный, спокойный, непреклонный. В своей жизни Дин знает, что значит притворяться. Он знает, как это выглядит. Послушный сын, верный защитник, классный шутник — он знает всю тяжесть клише и каково это — забыть, кто ты такой, когда занавес закрыт. Ему потребовалось пять тысяч миль и война, чтобы понять это. Новаку, похоже, предстоит пройти немного дальше.

2 июля 1944 года

— О чем, черт возьми, — медленно, недоверчиво произносит Дин, — ты говоришь? Чарли вскидывает руки. — Хочешь, я нарисую тебе картинку? — шепчет он, бросая украдкой взгляд через плечо. В этом нет особой необходимости — они здесь одни, разделяют участь часовых задней части лагеря, а все остальные крепко спят. Ближайшие окопы делят Кенни и Резник, который храпит, как товарный поезд, разговаривает во сне и справляется с рассекречиванием положения местного лагеря лучше, чем любой ыриц-разведчик. Чарли продолжает: — Я не знаю, как еще тебе это объяснить. Рот Дина открывается и закрывается. Он чувствует себя полным идиотом и изо всех сил пытается понять, но в этом нет никакого смысла. В голове у него что-то вроде звона. — Просто не может быть… — Он отбивался! — Чарли шипит, и Дин издает сдавленный звук, который он почти не контролирует, — я не идиот, Дин. Я знаю, что… — Ты сказал, что не видел… — Мне, блядь, это было не нужно, ладно — я вышел, а парень был… — Чарли делает жест, который в темноте непонятен, — взволнован. — Это ничего не значит, — возражает Дин, — чёрт, ты волнуешься, даже смотря в карты, ты не… Чарли усмехается. — Не настолько взволнован. И я слышал… — он обрывает себя и закрывает лицо руками. Дин чувствует себя неуверенно. — Ты слышал…? Все еще сдерживая себя, Чарли делает медленный, комично хрипящий вдох. — Я слышал… ты знаешь. Я думаю… Дин не знает, что делать с этой информацией. Он начинает смеяться. Чарли сильно бьет его по руке, и он в ответ толкает Чарли плечом, когда они переходят к яростной перебранке шепотом: «Заткнись, мы должны молчать» — «Молчи и ты» — «Клянусь Христом» — «Это ты создаешь проблему» — и Дин, глубоко вздохнув, пытается сдерживать себя. У него, честное слово, слезы на глазах. Они позволяют тишине воцариться между ними, и они смотрят в темноту. Ни движения, ни звука. В нескольких футах от них видны смутные очертания деревьев, не о чем беспокоиться. Чарли меняет позу, поудобнее устраивая согнутые ноги в неглубоком окопе; его винтовка тихо лязгает о металлическую пряжку ремня. Спрятав фонарик под скрытой половиной укрытия, Дин смотрит на часы. Осталось сорок три минуты. В их записной книжке нет ничего, кроме: «Шорох с деревьев, возможно животное». Лиса, по мнению Дина; Чарли подумал, что кролик. — Боже, — тихо произносит Дин в наступившей тишине, — бедный ублюдок. — Бедный я. Я думаю, ты это имеешь в виду, — бормочет Чарли, — я чертовски травмирован. — Парень всего лишь человек. Я имею в виду, я понимаю это. — Ты понимаешь это? — недоверчиво повторяет Чарли, — ты понимаешь что? Дин пожимает плечами. — Все так делают. — Не все так делают, — Чарли замолкает, и слишком темно, чтобы разглядеть его лицо, но Дин может просто представить, как оно исказилось от ужаса, — ты это делаешь? — Не прямо сейчас, нет… — Что. Дин, это совсем не то, что я… — Это не происходит постоянно. У нас с Джо есть своя система, — беззаботно говорит Дин, — все в порядке. Он крепко спит. — Фу, — говорит Чарли. — И Джо просто просит меня прогуляться, а потом мы никогда не говорим об этом, — Дин обдумывает это, — он делает то же самое, когда ему нужно как следует посрать, поэтому… — У него может быть просто заболевание кишечника. — Нет. Он слишком веселый, когда возвращается. Чарли издает недовольный звук, но уступает. После минутного молчания тихим от страха голосом он говорит: — Когда мы делим окоп — ты не…? — О, каждую ночь, детка. Чарли издает протяжный звук рвоты. Они снова погружаются в молчание. Дин смотрит на часы. Осталась сорок одна минута, черт возьми. Он трет глаза и ерзает, устраиваясь поудобнее. Его задница немеет. В половине четвертого Чарли отряхивает руки и начинает собирать свою винтовку и снаряжение. Дин говорит ему, кто следующий — Том Морви, который и близко не такой веселый, как Чарли, — и пока он сидит один в окопе, он старается не заснуть и не думать о лейтенанте. Ни на мгновение. Морви чуть не падает в окоп, и пароль он тоже напортачил, но Дин терпелив с ним, позволяет ему научиться. «Ноябрьская сьерра? Нет, подождите. Ноябрьское что-то. Ноябрьское танго?» Затем проходит еще полчаса, прежде чем он может вернуться в свой окоп. Они почти не разговаривают. Дин засовывает холодные пальцы подмышки, смотрит на темные деревья и коротает время, пытаясь вспомнить расписание занятий Сэмми в колледже. Он пытается вспомнить имена всех парней из своей школьной бейсбольной команды. Затем он пытается мысленно расставить по алфавиту один взвод. Он не думает о Новаке. В три пятьдесят две в темноте раздается шорох, и Дин думает: «Нет, чёрт возьми». Ничего не происходит. Немцы не атакуют. Морви прячет фонарик под брезент и опускает его. Затем, наконец, его дежурство заканчивается, и он хлопает Морви по плечу, когда тот неуклюже выбирается из окопа. Он следует по кабелю связи обратно к первому взводу, блудит в темноте, пытается сообразить, куда, черт возьми, он направляется, возвращается назад и, наконец, ощупью добирается до бивуака. Сначала он случайно будит Джонни, который в самых возмутительно красочных выражениях велит ему пойти на хуй, а потом выползает Кевин. Только потом, когда он, наконец, возвращается в свой бивуак, он позволяет себе как следует подумать об этом. Свернувшись калачиком под этим тонким одеялом, история Чарли эхом отдается в его голове, и он вспоминает детали. Длинные, осторожные пальцы лейтенанта Новака. Его узкие запястья, изгиб мускулов на предплечье. Форма его открытого рта. Звук его члена, влажно проталкивающегося сквозь кулак, Боже. Низкий рокот его голоса, глубоко в груди. То, что он мог бы сказать, если бы думал, что он один. Или с кем-то, кто ему нравится. Прерывистое дыхание. Дин тяжело сглатывает. Он бросает взгляд на Джо, растянувшегося и храпящего по другую сторону окопа. Как он и сказал, Джо крепко спит.

7 июля, 1944 год

Иногда Дин прокручивает в голове вероятности — сделал бы он что-нибудь, если бы лейтенант этого захотел. Но лейтенант ничего не хочет. Но Дин бы это сделал. Да, очевидно. В мгновение ока. Дин не педик, но по любым меркам он просто красивый, высокий, солидный и серьезный, и если бы Новак захотел, он сделал бы всё. Конечно, он бы так и сделал. Во главе колонны, возглавляющей шествие к Кувейну, идет Макс, занимающий позицию наблюдателя; позади него — Марк Мастерс, постоянно осматривающий местность, а позади Марка — Новак. В основном бойцы роты сливаются воедино, особенно вот так, выстроившись в шеренгу и молча перенося свое снаряжение на следующую позицию, но Дин узнал бы командира где угодно. Что-то есть в его положении плеч, в том, как он двигается, в том, как он держит винтовку. Дин поправляет свой рюкзак там, где левая лямка врезается ему в плечо. Сейчас нет времени поправлять его. Под палящими лучами полуденного солнца они маршируют вдоль бесконечных ежевичных изгородей, которые загоняют их все дальше на запад, в сторону Сен-Ло, изредка прерываемые золотистыми полями ячменя. Небо над головой голубое и безоблачное. Дин потеет под шлемом, и у него на пятке натирается волдырь. Джо, стоящий рядом с ним, дважды чихает, глаза у него покраснели от сенной лихорадки. Если бы Новак захотел — чего конечно же не произойдёт — Дин пошел бы на это, думает он. Почему, черт возьми, нет? Это могло бы быть забавно. Это могло бы немного оживить жизнь лейтенанта, дать ему пищу для размышлений. Дин не эксперт, когда дело касается мужчин, но он уверен, что смог бы заставить его чувствовать себя хорошо. По крайней мере, избавиться от напряжения. Это могло бы смягчить то обеспокоенное выражение, которое появляется у него на лице, когда он очень старается не сорваться: складка на лбу, напряжение в челюсти. Это могло бы заставить его немного расслабиться, может быть, даже заставить улыбнуться. Дин грызет ноготь большого пальца. Это также может привести его к восьмой статье и увольнению с позором. Из-за этого он может предстать перед военным трибуналом и отправиться домой. Из-за этого его могут даже убить. Опять же — здесь его могут убить из-за многого. По крайней мере, конкретно этот случай поначалу может быть приятным.

14 июля, 1944 год

Одиннадцатого, осколок танкового снаряда разрывает бицепс Ронни, оставляя его руку бесполезной и висящей; Скотт снимает шлем и почти сразу привлекает внимание немецкого снайпера; его приятеля по окопу, Ллойда, приходится оттаскивать в конец очереди, потому что он получил удар в лицо из влажного мозгового вещества и не мог перестать кричать. Фрэмптон, Уиллард и Дуглас натыкаются на минное поле; Кэмпбелл ведет свое отделение по глухим переулкам Ла-Рока, когда в него попадает минометный снаряд, и Дин даже не может обнаружить их жетоны. Двенадцатого, Алан получает пулю точно в лоб, его шлем пробит, как бумага для рисования, а лодыжка Нормана раздроблена автоматной очередью, в результате чего он падает и кричит посреди дороги, где никто не может до него добраться, заставляя Дина наблюдать, как в него снова стреляют, и снова, пока он не перестанет двигаться. Тринадцатого, Деннис зовет свою мать, дрожа и истекая кровью, трясущимися руками пытаясь ухватиться за перед куртки Дина; Крис получает три пули в живот и живет достаточно долго, чтобы добраться до конца очереди, но перестает дышать, пока Дин ищет вену для введения плазмы. Четырнадцатого, Рою простреливают легкое, он задыхается, его рвет, и он захлёбывается собственной кровью; Харрисону разрывает живот осколком шрапнели шириной с кулак, а Дин работает до тех пор, пока не покрывается по локти запекшейся кровью, пытаясь пережать артерию; Памук наступает на мину, и к тому времени, когда Дин добирается до него, он ползает на четвереньках, пытаясь собрать необработанные белые лоскуты своей коленной чашечки, очевидно, чтобы хирурги могли снова собрать его ногу. Они отступают на возвышенность в Ла-Мадлен и укрепляют свои позиции, и Дин делает все возможное, чтобы смыть кровь и желчь со своих рук. К тому времени, как он моет пальцы, костяшки его пальцев ободраны до крови, а ногтевые ложа все еще покрыты уродливыми ржаво-коричневыми пятнами. Со временем легче не становится, но обычно он к этому привыкает. После, он сможет взять себя в руки. Ему это необходимо — это его работа. Дин стряхивает с себя образ своих друзей, корчащихся в кровавой грязи, и становится веселым. Проходя по району порта, он проверяет пару человек, рассказывает глупые анекдоты, подшучивает над некоторыми рядовыми, расспрашивает о тех, кто получил более легкие травмы за последние несколько дней. Он рассказывает Дону о том, как Сэмми подвернул лодыжку, играя в бейсбол, и вернулся на поле к пятому иннингу, говоря, что опухоль скоро спадет. Он говорит Альфреду, что девушкам нравятся шрамы, что он должен быть благодарен за то, что чуть не промахнулся, чтобы выглядеть интереснее, и не похоже, что он мог стать еще уродливее. По большей части, у них хорошее настроение, хотя многие из них спокойны, сталкиваясь с почти неизбежной завтрашней смертью. Дин не слишком долго размышляет об этом. Ему нужно найти Новака, чтобы передать отчет о пострадавших. Однако лейтенанта трудно выследить. Он спрашивает Джо, не видел ли он того недавно. Джо указывает ему на Вирджила, который указывает ему на штаб-квартиру роты, которая пуста, а затем он находит Марка, который указывает ему на Уоллеса, и там, наконец, на группу деревьев у шоссе Байе, где Новак смотрит на далекие руины Сен-Ло. Предвечернее небо затянуто дымом и выглядит уродливо, мерцающие огни далеких пожаров вспыхивают между зазубренными бетонными остовами полуразрушенных зданий. Каждые несколько секунд раздаются новые взрывы, белые вспышки снарядов время от времени освещают город. На мгновение Дин останавливается у кромки деревьев, наблюдая за ним. Новак повернут спиной и стоит неподвижно, если не считать медленного движения его пальцев, когда он снова и снова вертит в руке металлическую жестянку из-под сигарет. Дин выходит из-за деревьев. — Ах вот вы где! — кричит он, пробираясь сквозь густой подлесок, — как поживает мой любимый офицер? Новак поворачивает голову, чтобы посмотреть на него. Он игнорирует его вопрос и вместо этого говорит: — Это отчеты о пострадавших? — Еще бы. — Спасибо, — Новак берет их у него без энтузиазма и наклоняет голову, просматривая список. Дин наблюдает за ним и не может не обратить на него внимания: изгиб его губ, грязь, покрывающая подбородок, бледные тени под глазами. Затем Новак говорит: — Подождите. Что здесь написано? Дин подходит ближе и всматривается в смятый листок, который протягивает Новак. — Ээээ. Извините, почерк паршивый. Секундочку, это — рядовой Памук, травматическая ампутация левой ноги, и… — он замолкает, внимательно изучая свои неряшливые каракули, — о, да. Маккинни, оцарапан правый бок. — Ваши заметки бесполезны для меня, если я не могу их прочитать, — указывает Новак, прищурившись на страницу. — Запрос принят и понятен, сэр. Я поработаю над своим почерком для вас. Новак бросает на него равнодушный взгляд. — Достаточно разборчиво, — читая остальные заметки, он приподнимает костяшками пальцев край своего шлема и лениво почесывает лоб. У него слабая розовая сыпь на лбу в том месте, где повязка натерла его в летнюю жару; несколько прядей его темных волос беспорядочно прилипли к виску. Ему давно пора побриться, и он выглядит усталым. Затем он поднимает глаза на Дина, и Дин понимает, что тот пристально смотрит на него. — Я могу вам еще чем-нибудь помочь? Дин прочищает горло. — Вообще-то, я знаю, что у меня нет расписания, но мне было интересно, смогу ли я поработать в пункте неотложной помощи сегодня вечером? Новак даже не задумывается о просьбе. — Отказано. Он переворачивает лист, чтобы изучить обратную сторону. — Я хочу проверить наших людей, — объясняет Дин, хотя Новак и не спрашивал, — мы многих потеряли на этой неделе. Это пойдет им на пользу — и у них есть друзья, которые беспокоятся о них, так что… — Мы не можем тебя потерять, — говорит Новак, — только не после потери Роуэн. Дин морщится. В этом есть смысл, он это признаёт. Сейчас в Бейкере всего три медика, и если сегодня вечером что-нибудь случится, они и так будут на пределе. Дин колеблется. — Но… если бы я поторопился. Всего час, может быть, или тридцать минут. Я мог бы… — Винчестер. — Черт, я мог бы даже захватить кое-какие припасы, пока был там, если… Голос Новака становится резким. — Я сказал — нет. Черт возьми. Дин принимает это, но все же. Он пинает отслоившуюся кору и дерево трещит под ногами. — Да. Между ними повисает пауза. Новак вдыхает, как будто собирается заговорить, но не делает этого. Его грязные пальцы теребят край бумаги, которую он держит в руках. Что-то мелькает на его лице, его горло сжимается. Дин ждет. Вдалеке раздается низкий двойной хлопок выстрела 88-го калибра, а затем Сен-Ло освещается новым залпом, сопровождаемым треском пулеметных очередей. Это привлекает внимание Новака, его взгляд прикован к городу впереди. В неровном свете бомбежек он выглядит измученным, напряженным и невыспавшимся. Дин колеблется. — Вы в порядке, сэр? Новак опускает глаза. Он складывает отчет о потерях и неэлегантно засовывает его в нагрудный карман своей военной куртки. — Хорошо. Это неубедительно с точки зрения интонации. С другой стороны, у Дина возникает ощущение, что, если он будет настаивать, то на него набросятся, и, после того как он вчера получил отпор на глазах у всех, он не слишком стремится пережить это заново. Вместо этого он наклоняет голову в сторону Сен-Ло, горящего на горизонте. — Это никуда не денется, — многозначительно говорит он, — отдохните немного, сэр. Новак не отвечает ему, и Дин возвращается к Бейкеру в одиночестве.

16 июля 1944 года

Первый танк выпускает снаряд, второй уже наготове. Кто-то кричит: — В укрытие! — и шоссе Байе превращается в столб металла и огня. Дин падает в грязь, его шлем засыпан комьями земли и травы, когда земля вздымается ему навстречу, от удара дрожь пробегает по позвоночнику. И тут начинается. «Медик! Медик, мне нужен гребаный медик!» Он неуверенно поднимается на ноги и пускается бежать. Вокруг него царит хаос: низкий грохот минометов, хлопки снарядов, извергающих едкий черный дым, крики, стрельба и безумие, и Дин отключается от всего этого. Он бежит изо всех сил, низко пригнув голову, а затем падает на колени рядом со своим первым (на сегодня) раненным. Рядом с бьющимися лентами с боеприпасами артиллеристов, Уэстолл свернулся калачиком и стонет, держась за бедро. Дин хлопает себя по рукам и принимается за работу. Артериального кровотечения нет, но он быстро перевязывает рану, затягивает жгут так туго, что Уэстолл ахает и называет его сукиным сыном, а затем закручивает его еще туже. «Мне нужен медик, вызовите медика», — кричит кто-то, дикий и охваченный паникой. Дин обхватывает Уэстолла рукой за шею, хватает его за штаны, чтобы поднять, и вытаскивает болтливого ублюдка оттуда. Бросает его у кромки леса и выбегает обратно. Осколки от взрыва дерева проделывают дыру в виске Уэйда, шрапнель превращает левый локоть Сикорски в рваную массу, Джордж ранен в плечо и живот, а пальцы Дина скользкие от крови. Его дыхание становится прерывистым. Нет времени притормаживать и думать. Пули просвистывают мимо головы Дина, пока он пытается остановить кровотечение. Два Р-47 проносятся над головой с грохотом, похожим на раскат грома, а затем где-то на близком расстоянии раздается взрыв, небо вспыхивает горячим, обжигающе белым светом, когда воспламеняется фосфор. Кто-то выкрикивает приказы, их голос заглушается низким, отдающимся эхом стуком танков, стреляющих снова и снова, и воздух чернеет от клубящегося дыма. Дин работает так быстро, как только может, но его слышно по всей компании. «Медик! Кто-нибудь, приведите мне медика!» Крики становятся отчаянными и интенсивными — от одного взвода, понимает он, и поскольку Тедди на целый день отправили в роту Фокс, это его сигнал. Блядь. Он вскакивает на ноги, на ходу сжимая в кулаке медицинскую сумку, и бежит. Страх, словно кулак, сжимает его горло, он изо всех сил бежит к линии деревьев, живой изгороди и нагромождению разрушающихся фермерских построек, к одному взводу за ней. Через поле, изрытое воронками от снарядов, за линией огня трех взводов, в то время как легкие минометные снаряды 88-го калибра взрываются так близко, что у него подкашиваются ноги и он чуть не падает. В это время как танки стреляют снова и снова, а в ушах звенит оглушительная трескотня пулемета и шипение выстрелов у его ног. Дин заставляет себя бежать так быстро, как только может, напрягаясь до тех пор, пока у него не начинают гореть икры и болеть горло, и он видит, как разбегаются два взвода, когда он заворачивает за угол, мимо сараев, а затем он врезается в кого-то на полной скорости. Удар сотрясает его тело с такой силой, что он чуть не переворачивается на задницу, чуть не сбивает с ног другого парня, и тот шатается, пошатываясь, дезориентированный. Он вскидывает руки вверх, слепо хватаясь за все, что может, чтобы удержаться на ногах, а затем моргает, обнаруживая, что Новак покачивается в его объятиях. Сначала это трудно понять. У него кружится голова, грудь все еще сжимает адреналин, и поэтому осознание приходит к нему головокружительными фрагментами — руки Новака лежат у него на груди. На щеке и носу пятно рыхлой земли. Его рот, открытый и задыхающийся. Его руки под ладонями Дина, и Дин чувствует, что он дрожит. Жар его тела. Блеск пота на шее. Поразительная синева его глаз. Новак быстро моргает, оценивая его. Его рот приоткрывается, и он произносит «Дин», как будто случайно. Он всего второй раз слышит свое имя из уст Новака. Его голос мягче, чем должен быть, немного хрипловатый, с придыханием. Этот вздох совершенно неуместен в данный момент, и от него у Дина покалывает кожу на затылке, и Дин хочет услышать его у раковины своего уха, у своего рта, у своего горла. Вдалеке слышен грохот выстрелов. Грудь Дина вздымается под руками Новака, пульс сильно бьется. Его перепачканные кровью пальцы дрожат на рукавах Новака. Он не может сообразить, что он должен делать, где он должен быть. Такое чувство, будто что-то разворачивается у него под ребрами, скручивается в горле. — Сэр, — выдавливает он, — я… Он не знает, что пытается сказать. Он делает глубокий, медленный вдох, собираясь с силами. Пальцы Новака на его груди разжимаются, когда ребра Дина раздвигаются. У Дина кружится голова, и он изо всех сил старается думать о чем-нибудь другом, кроме как поцеловать его. Взгляд Новака опускается на его руки. Затем ниже. Его губы приоткрываются. Он делает вдох, и Дин чувствует, как воздух выходит из его собственных легких. Его нос соприкасается с носом Новака, и Новак смотрит на его рот. Он хочет поцеловать Дина, и было бы чертовски легко позволить ему это. Он хочет, чтобы Новак это сделал. Он хочет этого сильнее, чем, по его мнению, чего-либо хотел. Дин спрашивает: — Вы ранены? — его голос звучит как шепот, грубый и нетвердый, слышимый как будто за много миль. Его сердце грохочет в ушах, а во рту пересохло, и было бы так легко преодолеть это расстояние. Он следит за губами Новака, когда лейтенант говорит: — Нет. Дин сначала не понимает, что говорит Новак, затем до него доходит. Он отшатывается, отдергивая руки от Новака, своего командира, своего гребаного босса, и спотыкается, чтобы увеличить расстояние между ними. Господи Иисусе, что, черт возьми, он делает? Люди гибнут, там чертовы танки, а у него есть работа, которую нужно выполнять. Он чувствует себя вышедшим из-под контроля, и на это нет времени, когда в его друзей стреляют. — Я должен идти, — выпаливает он, его голос дрожит, и Дин отступает на несколько шагов. Он не смотрит прямо на Новака; он не доверяет себе. Он делает еще один шаг в сторону, а затем запоздало вспоминает: — Сэр. Новак не может встретиться с ним взглядом. Дин не может сказать, страх это, стыд или ещё что-либо написано на лице Новака, но времени думать об этом нет. Он, спотыкаясь, уходит и возвращается к работе. Он бежит за одним взводом, навстречу крикам и грохоту танковых снарядов над головой, и он не думает об этом. Он сжимает внутренности Эмерсона в своих руках и пытается ослабить давление в грудной клетке Васека, когда того рвет, оставляя красное пятно спереди на куртке, и он туго затягивает жгут вокруг бицепса Дугалла, и продолжает двигаться. Он заклеивает пулевое ранение за пулевым ранением сульфатом и марлей, решает, кого оттащить в безопасное место, а кого оставить умирать, набивает свои карманы жетонами, пока они не загремят на бегу, и он продолжает двигаться. По ощущениям, их сменяют только почти через полторы тысячи часов, когда остальная часть 3-го батальона, наконец, материализуется с Мартинвилльского хребта, чтобы спасти их задницы, а роту Бейкера отводят в тыл линии фронта. Очевидно, что далеко они уйти не могут, со всех сторон немцы, но достаточно просто присесть на двадцать минут вне зоны обстрела. У Дина есть примерно одиннадцать минут, прежде чем его снова вызывают туда. Один из медиков роты Авель получил пулю в нос по дороге сюда, и майор Айзекс услышал, как кто-то сказал, что Винчестер хорош. Дин протягивает Джо его кофе и уходит. Осколочное ранение поясничного отдела позвоночника, рана обработана, пострадавшего отнесли в конец очереди. Перелом руки, раненый ходит. Огнестрельное ранение в живот, обширное ранение почек, слабый пульс в районе лучевой кости. Парень едва дышит. Ждёт давно, на лбу кровавая отметка. Фосфорные ожоги второй степени на лице. Шрапнель в горле. Узловое кровотечение в подмышечной впадине. Дин не может работать достаточно быстро. Он перевязывает раны так сильно и быстро, как только может, но парень белеет. Говорит что-то о Мэгги. Дин не знает, кто этот парень, не говоря уже о том, с кем поговорить, чтобы попрощаться. С холодом ужаса, растущим в животе, Дин на долю секунды думает о Сэме, представляет, что не сможет попрощаться. Потом он не думает об этом. Парень становится неподвижным и пустым, вскоре после того, как Дин берет кровотечение под контроль. Он ругается, оставляет его там и продолжает двигаться. Он понятия не имеет о времени, когда роту Авеля снимут с линии. Он отправляется на поиски старшего медика Авеля, некоего штаб-сержанта Кроуфорда, с которым Дин встречался всего несколько раз, и тратит некоторое время на то, чтобы распутать свой карман, полный жетонов. Он забирает те имена Бейкера, которые ему знакомы, а остальные с извиняющимся видом отдает Кроуфорду. Он начинает пробираться обратно к Бейкеру, когда кто-то начинает звать на помощь из соседнего второго с половиной взвода, и Дин оказывается полезен. Какой-то рядовой из роты Чарли, состояние которого было объявлено достаточно стабильным, чтобы его можно было эвакуировать обратно в медпункт, теперь лежит в кузове грузовика в сильном припадке. Дин делает, что может, присев на корточки рядом с незнакомым сержантом, но внешне он не видит в нем ничего плохого. Он же не настоящий врач. Он не знает, что делать. Его не смогут доставить к хирургу достаточно быстро, и парень умрёт прежде, чем они успеют найти кого-нибудь, кто отвезет транспорт обратно в батальон. Дин смотрит на младшего капрала, развалившегося на скамейке по другую сторону кузова грузовика. Он не знает, что сказать. — Он один из ваших? — наконец спрашивает он. Младший капрал качает головой. Дин лаконично произносит: — Черт. К тому времени, как он возвращается в Бейкер, уже почти восемнадцать тридцать. Он вымотан и ничего не ел уже несколько часов. Лейтенант Эстер отчитывает его за то, что он исчез без объяснения причин, и он слишком устал, чтобы спорить. Он соглашается с его словами «Да, сэр», «Извините, сэр», «Больше не повторится, сэр», и отправляется на поиски своих друзей из первого взвода. Бенни отдает Дину его пайки; Кевин готовит ему кофе. Когда Дин садится, чтобы выпить его, он понимает, что его руки все еще в темных пятнах крови, и когда он проводит рукой по лицу, то чувствует, что там тоже запеклась кровь. Нахуй. Он умоется позже. Он отправляет в рот последнюю вилку с холодными бесформенными кусками мяса, а затем… Откуда-то поблизости раздается голос Новака, громкий, отдающийся эхом и перекрывающий все: — Стоять! Вокруг них их временная позиция превращается в организованное, хорошо отработанное неистовое движение. Винтовки заряжены, взведены курки, штативы наводчиков разворачиваются, патронташи развязываются, солдаты падают ничком с линии огня, командиры взводов спешат мимо и выкрикивают приказы. Дин, тем временем, чуть не давится своим пайком. Прожевав половину, он выпаливает: — Вы что, издеваетесь надо мной? Прежде чем он успевает пошевелиться, этот голос раздается снова, на этот раз ближе и раздраженный: — Оставьте своё мнение при себе, Винчестер, немцы здесь, — огрызается Новак, проходя мимо, и Дин вспыхивает от гнева, уязвленный этим. Он хочет сказать Новаку, куда именно тот может засунуть его мнение, но на это нет времени. Вместо этого он делает, как ему говорят. Он отказывается от еды и кофе, игнорируя смех Бенни рядом. Он хватает свое снаряжение, беспорядочно разбросанное по лужайке, и вскарабкивается на позицию. Всё готово, ждем кровопролития.

17 июля 1944 года

Почти два месяца Дин изо всех сил старался не думать об этом. Сейчас же становится все более невозможно думать ни о чем другом. Он продолжает движение. Он по-прежнему занят. Он забирает раненых солдат с поля боя, спасает их, когда может, и передает их на попечение батальонных хирургов, когда не может. У него нет времени обдумывать каждую встречу с лейтенантом, как кусочек головоломки. «Если бы Новак хотел его…» «Но он не хочет.» «Но если бы он хотел…» Дин проводит обеими руками по лицу. Так или иначе, Дину просто нужно знать наверняка. Ему нужно перестать чувствовать, что он сходит с ума.

18 июля 1944 года

Взяв себя в руки, Дин делает глубокий вдох. — Сэр… могу я задать вам вопрос? Со своего места за столом с картами, отчетами и пишущей машинкой Новак оглядывается на него. Лишь на мгновение, а затем задерживает взгляд. Его поза меняется, становясь более настороженной. В последнее время, когда у него так много забот и так много желающих заполучить его внимание, лейтенант стал рассеянным, замкнутым, замкнувшимся в себе — до такой степени, что Дин иногда забывает, каково это: непоколебимая напряженность его взгляда, пронзительное изучение. Новак окидывает Дина оценивающим взглядом, и затем этот взгляд каким-то образом смягчается. Это нисколько не успокаивает Дина. Новак выглядит искренне обеспокоенным, почти обороняющимся, и Дин чувствует, как у него перехватывает горло. Он доверяет Новаку, вот в чем дело. Доверяет ему свою жизнь, очевидно — для этого и нужен командир, — но доверяет ему гораздо больше, кроме этого. Доверяет ему то, что он на самом деле думает, доверяет ему то, о чем он не говорит другим: свою маму, свои переживания за Сэмми, свою потребность чувствовать, что он хорошо справляется со своей работой. Он задается вопросом, не сумасшедший ли он, что так слепо верит человеку, которого едва знает. Он задается вопросом, не губит ли он всю свою жизнь ради иллюзии. Ему интересно, что сказал бы его отец. — Конечно, — говорит Новак, — что не так? Дин не хочет думать о своем отце. Или о Сэме. Он вообще не хочет думать о доме. Он скучает по ним так сильно, что это причиняет боль, но иногда Канзас кажется винтовкой, нацеленной в основание его черепа. Он придвигается ближе. У него пересохло во рту, горло слишком маленькое, язык слишком большой, дыхание прерывистое. Он не может перестать двигаться; он не знает, что делать со своими руками. — Но… вы должны пообещать ответить, как человек, — говорит он, почти не задумываясь, — а не как офицер. Лейтенант хмурится еще сильнее. Он откладывает свои карты и поворачивается, уделяя Дину все свое пристальное и бескомпромиссное внимание. От сосредоточенности у Дина становится жарко на коже. В слабом свете фонаря, стоящего на столе, глаза Новака темно-синие, как надвигающаяся гроза. — Хорошо, — просто говорит он, — что такое? Дин ничего не говорит. Холодный нервный пот выступает у него между лопатками. Сердце барабанной дробью отдается в ушах. Новак ждет. Дин сглатывает. Он делает шаг вперед. Он спрашивает: — Я привлекаю вас сексуальном плане? — и наблюдает, как его командир застывает в полной, неестественно неподвижной позе. Новак смотрит, приоткрыв рот, широко раскрыв глаза, и на его лице медленно проступает выражение ужаса. Тошнотворный, ужасный, презренный ужас. Не двигаясь, не дыша. Желудок Дина сжимается от ужасного осознания того, что каким-то образом, несмотря на все признаки, он был неправ. Новаку требуется много времени, чтобы обрести дар речи. Когда он это делает, это просто: — Простите? В нем должно быть возмущение, отвращение, даже ярость, но вместо этого его голос звучит тонко и хрипло. Дин не знает, что он делает — ему следовало бы ползать на коленях, разъясняя, что он не педик, и он не плохой, и он не это имел в виду, он ничего не выуживал, что он просто был все тем же старым болваном, пытающимся разозлить лейтенанта, чтобы посмеяться — но вместо этого он в бешенстве подходит ближе. — Нет, нет, — настаивает он, его голос звучит высоко и полуистерично, — нет, вам не позволено вешать на меня это офицерское дерьмо с неодобрением, — он неумолимо подходит ближе и видит, как Новак вздрагивает. — Вы обещали… вы не можете так поступать со мной, ладно, вы должны… — Я думаю, вам следует уйти, — говорит Новак, его слова звучат как резкий скрежет в горле. Его дыхание прерывистое, неглубокое, и он отступает, когда Дин подается вперед, и его глаза не отрываются от лица Дина, и в этот момент Дину кажется, что он понимает. Новак не сердится. Он напуган. Пульс Дина учащается, сердце сжимается где-то в горле. Он едва осознает, что делает. Только то, что не знает, как остановиться. Он делает шаг навстречу. Новак отступает. Он повторяет это снова: — Я думаю, вам следует уйти, — как будто забыл, что уже говорил эту реплику. Его голос надтреснутый, дрожащий. Он делает еще шаг, и у Дина от этого кружится голова — его бесстрашный командир вынужден отступить. Нет, не отступить. Бежать в панике и отчаянии, следовать за слепым животным инстинктом бегства. Новак делает еще шаг назад, и его спина ударяется о стену, выбивая воздух из груди. Ему некуда идти. Зажатый между Дином и стеной, он не делает ни малейшего движения, уставившись дикими глазами и прерывисто дыша. Его губы приоткрываются, как будто он собирается сказать это в третий раз, но ничего не выходит. Дин говорит: — Скажите мне правду. Новак, сам того не желая, говорит. Он смотрит на рот Дина. Блядь. Блядь. Дин хватает Новака за ворот куртки и целует его — и Новак целует его в ответ. Это происходит мгновенно, то, как Новак уничтожается этим, без сопротивления, его тело выгибается навстречу ему, а рот открывается с судорожным звуком, от которого у Дина внутри разливается жар. Дин сильно прижимает его к кирпичам, так что при каждом вздохе Новака его грудь прижимается к груди Дина, при каждой заминке его дыхания между неуклюжими, настойчивыми поцелуями, его рот скользкий, открытый и жадный. Дин хочет — блять — он хочет его. Рот Новака и его пальцы, его большие, красивые ладони и узкие предплечья, его толстая талия и крепкие бедра, инстинктивное покачивание его бедер и отчаянный звук, который он издает, когда язык Дина у него во рту, то, как изящно раздвигаются его ноги, позволяя Дину войти в него. Беспомощная нерешительность его рук, нашаривающих бедра Дина, стон, вырывающийся из горла от скрежета зубов Дина, горячий изгиб его языка. Дин чувствует, как его лихорадит, как он горит от этого. Он не может подойти достаточно близко. Вцепившись руками в одежду Новака, Дин прижимает его плашмя к стене, и бедра Новака соприкасаются с его — о черт, это его член наполовину упирается в бедро Дина — и он хочет так сильно, что не может думать ни о чем другом. Новак хватает его, вцепляясь руками в куртку Дина и подтягивая ближе… А затем Новак сильно толкает его. Дин чуть не падает, пошатываясь, чтобы удержать равновесие, прежде чем перевернуться животом вверх и выставить себя еще большим идиотом. Он выпрямляется, все еще пошатываясь, и оглядывается на Новака. Тот все еще прижат к стене, все еще тяжело дышит. Сражается с собой. Его лицо пылает, губы красные. Он выглядит так, будто кто-то только что тупо трахнул его, и эта идея не помогает и без того хрупкой сдержанности Дина. Трудно думать, что, черт возьми, ты только что сделал? Его мозг уже зациклен бесконечным эхом рваного звука, который издавал его командир, когда хотел его. Потому что он это делает. Дин уверен, и теперь в этом нет никаких сомнений. Новак хочет его. Голосом, который чуть больше похож на карканье, Новак говорит: “ — Убирайся. Дин просто смотрит на него. Где-то, несмотря на путаницу страха, замешательства и желания, его кожа все еще обжигающе горячая, а кровь все еще быстро циркулирует. Дин думает — это неправильный ответ. Он не двигается, ожидая этого. Он ждёт настоящий гнев, отвращение. Он ждёт, что Новак как офицер должен был бы разорвать его в клочья за это. Он продолжает ждать. Этого не происходит. Дин был прав. Черт возьми, если бы он знал, что с этим делать. Он вытирает рот. Он все еще чувствует вкус лейтенанта на своем языке. Табак, кофе и этот отчаянный прерывистый стон. Кожа Дина все еще плавится от этого. Новак огрызается: — Это приказ, сержант, — и это все еще не приказ, — вы уволены, вы будете отчитываться перед батальоном S-1 и предстанете перед военным трибуналом, — но Новак уже готов к тому, чтобы найти его после этого. Дин медленно и неуверенно выдыхает и уходит.

29 июля 1944 года

Может быть, Франция и рушится вокруг них, небо тяжелое и влажное, едкий запах далеких зданий, сгоревших дотла, всегда обжигает ноздри — но у Дина три туза, и он на высоте. Он, Джо и Энди сидят на корточках близко друг к другу, между их телами тлеет маленький шестигранный костер, отбрасывающий ровно столько света, чтобы разглядеть карты. Энди хотел убить немного времени до своего дежурства в ноль-ноль; Джо хотел выманить у Энди сигареты; Дин хотел на секунду перестать думать. Это не должно быть слишком сложно. Одному Богу известно, что в последнее время он не пользовался своими мозгами. — Есть у кого-нибудь тузы? — спрашивает он. — Хер тебе, — говорит Джо, и Дин ругается, доставая еще одну карту из стопки, аккуратно сложенной внутри его перевернутого шлема. Тем временем Джо перебирает карты в своей руке, — семерки есть? Затем, откуда-то из темноты неподалеку, раздаются шаги, тихо хрустящие по веткам. Энди поднимает взгляд, а затем в панике дергается. — Черт, выглядишь херово. — Черт… Они быстро прячут карты, опрокидывают шестиугольную плиту и затаптывают угли, забрасывая мокрыми листьями все следы, чтобы скрыть дым. Энди, очевидно, идиот, и роняет половину своих карт на землю. Дин вздыхает. Вот вам и осторожность. Приближающийся представитель власти многозначительно прочищает горло. — Вы, три клоуна, когда-нибудь слышали о военной дисциплине? Трое клоунов, о которых идет речь, расслабляются, услышав голос младшего лейтенанта Уоллеса. Могло быть намного хуже. Вирджил бы их отчитал; Эстер придумал бы какое-нибудь унизительное наказание, чтобы применить утром, на глазах у всех. Новак… Дин наклоняется, чтобы поднять свой шлем. У него хорошо получается не думать. — Извините, сэр, — говорит Джо. — Тебе повезло, что ты не в моем взводе, — говорит Уоллес и поднимает кулаки, имитируя дерьмовую боксерскую стойку, наносит фальшивый удар Дину, который послушно шатается, ошеломленный этим. Уоллес смеется, звук низкий и обнадеживающий, и он помогает подбрасывать листья над тлеющими углями. — Ты сбросил свою выигрышную комбинацию, Галлахер. — Нет, мне надрали задницу», — говорит Энди, наклоняясь, чтобы поднять свои карты. Он тихо ругается, обнаружив, что они грязные, но знает, что лучше не жаловаться. Уоллес засовывает руки в карманы своих спортивных штанов. — Где вы, ребята, расположились с лагерем? Дин ухмыляется. — Вы что, думаете, в нас будут стрелять? Уоллес скрежещет зубами. — Просто предположение. Скажи, что это глупо, — он один раз сильно хлопает Энди по плечу, — и выключи свои чертовы фары. Они послушно хором отвечают: — Да, сэр. Извините, сэр. Как раз в тот момент, когда Уоллес собирается уходить, Дин не может остановиться. Он спрашивает: — Он придет позже? Уоллес поднимает голову. — Командир? Он очень занят. — Да, — говорит Дин, потому что, конечно, так и есть. Он знает это. Он должен был — он не должен был — это не имеет значения. Его голос остается легким, жизнерадостным. Не разочарованным, — я понял. Уоллес на секунду замолкает. Слишком темно, чтобы разглядеть его лицо. — Тебе нужно, чтобы я передал ему что-нибудь? Прошло десять дней, а Дин все еще не потерял работу. Дин не слишком умен, но он складывает воедино суть вещей. На какой-то нелепый момент он думает об Уоллесе не как об офицере, а как о друге Новака. О ком-то, кому он доверяет, даже если он больше никому не доверяет. «Он когда-нибудь упоминал обо мне? Он говорил тебе», — Дин берет себя в руки. — Нет, всё в порядке. Спасибо, сэр. Повисает тишина. Они смотрят друг на друга в темноте. Уоллес говорит: — Убирайся отсюда, Винчестер. Поспи немного. Они расходятся в поисках своих окопов; Энди отклоняется от курса на полпути через лагерь, и Дин слабо слышит жалобы других парней на то, что тот, спотыкаясь вслепую, набрасывает листья в их спальные мешки. Дин в данный момент делит свою окопную нору с Чарли, который крепко свернулся калачиком и храпит; он жаловался на то, что несет караульную службу в четыре ноль-ноль, поэтому Дин пытается забраться рядом с ним, не слишком его беспокоя. Чарли тихонько фыркает, переворачивается, пинает его в колено. В таком случае проще всего подтащить свой собственный спальный мешок к краю окопа и прислониться спиной к земляной стене. По крайней мере, дождя нет, так что он не возражает. Он снимает свою боевую куртку, сминает ее, придавая ей форму подушки, и кладет под голову. Устраиваясь поудобнее, он поднимает взгляд и замечает знакомый силуэт на другой стороне лагеря, слабо освещенный в профиль огоньком сигареты. Высокий, крепкий. Острый нос. Плечи опущены от усталости. Дин наблюдает за ним, положив голову на руку. Неясное движение его тела в темноте, когда он переносит вес; тень его пальцев, когда он затягивается сигаретой. Оставленный без сна и в одиночестве. Оглядываясь назад, Дин не знает, чего он ожидал. Не того, чтобы его сбили с ног, точно, но — чего-то. Не того, чтобы снова стать невидимым. Дин пытался заговорить с этим парнем, может быть, раз шесть за последние несколько дней, но он замкнут, холоден и несговорчив. Мудак, который не уделяет Дину времени, никогда не встречается с ним взглядом. И затем Дин улавливает проблески моментов, подобных этому, когда он думает, что, может быть… Ветер гуляет по деревьям, стряхивая дождевую воду с листьев, чтобы она стекала по их укрытию. Лейтенант поворачивает голову, смотрит сквозь темноту в сторону звука. Дин натягивает свой спальный мешок и переворачивается лицом к Чарли, который что-то бормочет и снова пинает его. Он зарывается лицом в куртку и крепко задумывается.