Не будет

Кащей пришел опять за полночь, вваливаясь в коридор, по пути скидывая обувь, пиджак, шапку. Наверно, старался не шуметь, но как слон в посудной лавке поймал лбом все углы, пытаясь сделать себе чай и запихать в пустой желудок хоть что-то съедобное. Еды в холодильнике, кстати, нихуя не было: примерзшие к морозилке пельмени, которые Никита бы точно не сунулся варить, банка засахаренной сгухи и хлебная жопка. Она и идет в ход, покидая светящееся нутро холодильника. Валера, запеленговав возню на кухне, сразу подтянулся, так и не сумев уснуть на диване. Не стал лезть к Адидасу спать, будить не хотел и свернулся как собачонка под кащеевой рубашкой, обнимая диванную подушку. Ловит споткнувшегося о свои же ноги Никиту, подтаскивая к табуретке, чайник ставит, и тот свистит так, что мертвого поднимет. А Вове-то к первой паре завтра. Сна ни в одном глазу уже, тихие разговоры через темноту коридора не разобрать, воняет сигаретным дымом аж до спальни. Так ведь не было раньше, в восьмом классе он помогал Никите с географией и иностранным, а тот приходил к первому, только чтоб Адидас не сидел один весь день как бедолага. Суворов старался, даже конспект реально вел, а Кащей был из вот этих — умных, но ленивых, отвлекал только, щипался под партой, бедром прижимался крепко к бедру, на ухо шепча всякую дрянь. Каждый урок за этого кучерявого урода обоим прилетало, да ему-то хоть бы хны, лишь бы после звонка свинтить куда подальше. Валерка на пару классов младше, на перемене вечно увязывался с ними курить за школой и фукал на дешевые вонючие кащеевы сигареты, так и отказываясь попробовать, даже когда Никита ему дым в рожу выдыхал, прося: «Ну, ротик открой, вдохни глубоко, чо ты». А потом Кащей ушел после девятого класса. Вроде вместе хотели, но Адидасу пришлось честно доучиться от звонка до звонка, такое уж ему светлое будущее батя видел, что никакая шарага не одобрялась. А Некит всё хотел в театральное пойти, было у них тут училище, он готовился даже, всю душу из Валеры с Вовой вынул, заставляя слушать стихи, подтягивать его к вступительным, хотя Туркин там был не помощник, больше сидел за компанию, иногда подпездывал что-то и искренне хлопал после даже дебильного стишка про розы и паровозы. Готовились долго и с вступительных встречали: не поступил. Первый раз, второй, третий, отметили валерин выпускной, а на четвертый Кащей подал документы на электрика. Взяли, конечно, сразу, даже на бюджет. А о платке-то и речи не было, не то что в театральный, там цены заоблачные, даже на пту бы не наскреб. Батя синячил, да помер давно, оставив семье счастливое наследство в виде пары кредитов и зачуханной хрущевки, мать свое доживала, тоже регулярно заливая отчаяние и тоску беленькой. Денег не было ни на что, но Никита же отмалчивался каждый раз, хотя и живот урчал пиздец и ботинки эти зимние он уже хер знает какой год носит, и пальто на нем батино, затертое всё, дорос наконец. Вова видел это, но предпочитал не лезть, знал его хорошенько, понимал, полезешь с помощью своей, только нахуй пошлют и ходи потом паси это оскорбленное самолюбие. А Валера тем более не помощник, у самого не лучше было. Сам сбегал к ним двоим, чтоб сидеть допоздна, во дворе или в подвальчике пятиэтажки, от которого Кащей им ключи добыл. Подогнал домуправительнице конфетки, шампусик, поворковал как умеет, лишний раз светя щербатой улыбочкой и потом, пританцовывая, тряс связкой ключей перед вовиным ебалом, озвучивая, сколько стоит дубликаты сделать: — И где восхищение, я не понял? Давай, Лерчик, отворяй ворота, жилплощадь заценяй, — Турбо ловит ключи, недолго копаясь с старым замком, в нос бьет запах плесени, сырости и пыли, дай бог, не канализации, — красота, не? — Ну, в принципе, как дома, — ни окон, нихуя, только какие-то ящики, мешки с цементом, уже на сотый раз отсыревшие и загнившие, пылинки еще эти хороводом в лучах света из распахнутых дверей кружатся. В горле запершило. Володе хочется высказать свое скромное фу, но то, как сияют азартом глаза у Никиты с Валерой, заставляет прикусить язык и лишний раз не выебываться. — И чо, завтра облагораживать начнем? — Чо завтра? Давайте, красавицы, ноги в руки и газуем до мусорки, соседи переезжают, там диван старый вынесли, надо притащить, — Никита треплет Туркина по лохматым мягким кудряшкам, дергая под руку вверх с груды ящиков и шлепнув по заднице отправляет на выход. Адидас предпочитает пойти сам, все еще сдерживая крутящиеся на языке комментарии. Слишком Валерка этим загорелся, лишь бы из дома свинтить на подольше. Весь день таскали всякий мусор, шлялись по помойкам, провоняли пылью и объедками из бачков, за неделю не отмыться, зато их скромные апартаменты обзавелись диваном, столиком из поддонов и оторванной гаражной двери, за которую Некит чуть не получил в ухо, зачуханным ковриком, музыкой ветра, жалкой лампочкой, висящей с потолка на проводке и чем-то вроде дартса. Уставшие, грязнючие как черти, лежали на этом самом диване, дай бог, ни одной бабульки на нем до них не померло, Кащей курил медленно, игнорируя падающий на пузо пепел, а Турбо улыбался как дурной, сложив голову на его голое плечо. И так хорошо было, будто проблем у них на самом деле вовсе нет, будто приснилось это всё, осталось в ночном кошмаре и забылось. Днями пропадали в этом подвальчике, даже телевизор старый организовали, Суворов от каких-то знакомых привез, с кассетным видиком. Скоро и кассеты нашлись, угарали, будто в девяностые вернулись, Никита дома на антресоли нарыл батину шапку меховую, квадратную такую бестолковую, пока это чудо техники подключали, ходил в ней и олимпийке своей, клацал четками и зубами, пальцы веером, зубы конвейером, бросался шаблонными фразочками блатного опгшника, запивая четкий базар уже теплым пивом и фыркая на это под Валерин хохот. Так у них было уютно, грязно, душно, но уютно. Тактильно слишком, даже неестественно близко, но всем троим этого не хватало как воздуха. Кащей как выпьет лишка, начинал лезть обниматься, рожей раскрасневшейся тыкался в шею, мазано целовал в щеки, угарая с того, как Туркин уворачивается от него, пихая под ребра локтями. Откидывался потом на вовины колени, а тот наклонялся вперед, специально пузом его зажимая, чтоб фыркал и по спине кулаком лупил, ногой недопитую бутылку опрокидывая. Турбо его такого обожал, разгоряченного, дурацкого, неуклюжего, когда на руки подхватывал, кружил, конечно, головой случайно ебнув о лампочку: — Тихо, тихо ты, бля, Рембо, аккуратно! — пальцы впиваются в плечи, сминая футболку, оба падают на Володю, придавливая собой. — Да вы ахуели, два кабана! Одно что не жрете ни шиша, пятку свою убери, безобразие. — Ой, да ты нас любишь, не пизди, — Кащей выпутывается из лериных рук, приподнимаясь на локтях и перегаром дышит прямо в лицо. — Фу, позорник, от любви до ненависти, так-то, — ладонь прилетает ровно в лоб, отпихивая подальше Никиту, с другого бока Турбо, усевшись на чужие бедра, лбом бодает: — Точняк любит, просто стесняется, как педик, — Суворов закатывает глаза, больно таская парня за кудряшки на затылке, кусает за подбородок под восхищенное кащеево улюлюканье и получает звонкий чмок куда-то в волосы. Всё у них было просто, всё у них было в шутку и задумываться не хотелось и выводы какие-то делать, только в душе потом подрочить перед сном на мокрые от водки пухлые губы и нежную кожу на изогнутой шее, покрытую еще мягким пушком. Всё казалось правильным, будто по-другому и быть не может, будто так сильно они близки друг другу, что Кащей и стояка своего не стеснялся, пока Валера на нем лежал и пялился слишком долго, не отводя взгляд. Все ж свои, хули. Потом были похороны, а потом вторые, желание сбежать из пустых квартир и решение на троих снять хату. Суворовы были против, поглядывая на то, как Вова приходил с прогулок побитый или прогуливал уроки, срываясь по одному кащеевому звонку среди ночи. Опасались, переживали, непонятно толком, за сына ли? А Валеру и Никиту ничего не держало, Кащей-то отцовскую хату почти сразу сдал, как только решение приняли. А вот Туркин к поступлению готовился, все грезил стать ветеринаром, помогать бескорыстно, параграфы целые Кащею на кухне наизусть зачитывал, пока тот разбавлял водку редбулом и кивал понимающе, будто реально в каждом термине разбирался, что-то про круги кровообращения, лейкоз и цнс слушал, даже подпездывал иногда, если Лерчик путался. Вова старался помочь, денег, отложенных с карманных, выделил на пару уроков с репетитором перед самыми вступительными, день пропустил в своем институте, когда у Туркина были экзамены. Тот вышел в слезах, с ходу утыкаясь в прокуренную никитину рубашку. Не поступил. Уже отыгранный сценарий. Только на следующий год пытаться уже не стал, устроился куда-то курьером, всё чаще распивая с Кащеем бутылку на двоих, будто поминки раз за разом устраивая по своему светлому будущему. Сначала тот подливал Валере, чтоб отвлекся, расслабился, не загонялся, потом Турбо сам за компанию вытягивал из чужой руки стопку, отбирая полуистлевшую сигарету и затягиваясь почти до конца. Туркин ведь всегда от спиртного раньше отказывался, с отвращением поглядывал на своего батю, вспоминал, как тот блевал на ковер в коридоре и в своей же рвоте засыпал, не в силах даже до дивана добраться. Это если везло. А иногда и буянил, сметал посуду с полок из-за неаккуратного слова, угрожал, даже табуреткой в него кинул однажды, правда, только люстру разбил, жалко. А теперь сидит Валерка с Кащеем, забирая принесенную с улицы бутылку и делает пару больших глотков, допивая содержимое. Слишком много на него, мелкого еще, навалилось тогда: сначала мать повесилась, потом отец умер, хер его знает от чего. Бухал. Херово стало, валялся, хватался за сердце, просил скорую, а Лера смотрел и подходить к нему не хотелось. У себя до утра закрылся, слушая задыхающиеся стоны и крики о помощи. Так только утром позвонил, не в скорую, Вове. Пока Суворов вызванивал все службы, помогал договориться, Кащей сидел с Туркиным, обнимая за плечи, а потом весь вечер втроем хату выдраивали, проветрить еще неделю этот едкий запах содержимого чужих внутренностей не могли, жили, как в вытрезвителе, с открытыми настежь окнами весь февраль. А еще и экзамены эти ебучие как по нотам. Вове иногда даже стыдно было жить как с золотой ложкой в жопе: семья счастливая, денег хоть обосрись, всегда холодильник полный, шмотки всегда новые и дома всегда ждут. А после одиннадцатого класса с легкой руки отца поступил на инженера в один из самых понтовых вузов. Чтоб фамилию не позорил, дело семейное продвигал. Не въеблась семейному делу его режиссура, их с Никиткой пьяные разгоны, когда тот смеялся, выслушав какую тот историю написал вчера: — Ага, тогда этого твоего лирического алкаша, который всех предал, я сыграю. Снимешь меня так, чтоб все ахуели, а потом дрочили толпами на мои фотки на телефоне. Акт коллективной мастурбации. — Кому ты сдался-то, кривой косой, морду свою в зеркало давно видел? — Ой, Суворов, ебло завали, — делает глоток, обнимая за плечи, — ты ж режиссер, ты так сними, чтоб все обкончались. — Да режиссер не снимает… — А ты сними. Так оно все и осталось там, в подъезде десятого дома, в бутылке из-под допитого пива и в кащеевой пепельнице из пустой банки нескафе. Отец Володю быстро осадил, подробно рассказав, как сильно его писанина бездарная никому не уперлась. Не хочешь хуй без соли доедать и по шарашкам побираться, амбиции свои присунь в жопу, документы в зубы и шагом марш в приемную комиссию, графоман несчастный. Хотелось завалить экзамены, позорно, на самые низкие баллы сдать, но Вова поступает. Поступает на платку, и родители, конечно, дают денег на учебу, внимательно следя за посещаемостью. Бабки-то не малые. Так и не писал он больше ничего с того дня, как поступил. Тошно становится, будто себя продал. А Кащей выкинуть старую писанину не дает, даже отбирал при попытке, как идиот в мусорке рылся, выискивая эту старую затертую тетрадку, так легко брошенную Володей в бачок, пока Валера рядом стоял и ругался на Суворова, придерживая Никиту за куртку, чтоб не свалился в мусор с головой. Они сценки его на кухне разыгрывают, когда выпьют немного, смеются, а Вове тошно, хоть вой и пальцы свои грызи по локоть, а улыбка сама на лицо лезет, когда Туркин переигрывает, специально кривляясь, почти наизусть зачитывая свою реплику. Сегодня, завтра, послезавтра, дом, кофе, универ, сварить макароны, конспекты, сон и по-новой. Жизнь кольцом смыкалась, придушивая, но так слабо, что даже не возбуждало. Хотя, Кащей вон справлялся. Дни стали похожи, как листочки в лунном календаре, если не хуже, даже православных праздников и святок на обратках нет. Каждая неделя все глубже закапывала такую дебильную мечту, снять всё-таки Никиту в своем фильме, чтоб он злодей, а Турбо весь из себя герой- разгильдяй, а может и дама в беде, было в нем что-то такое, драматично-нежное, как зефир или клубника июльская с сахаром и сметанкой. На глазах всё рушилось, стирая очертания прошлого с повзрослевших лиц. Улыбка зарастала трехдневной щетиной, мягкую кожу прятали синеющие партаки. Всё менялось, и Вова нихуя не мог сделать. Кащею становилось насрать. Не было больше горящих энтузиазмом его ебанутых глаз, решимости, той опьяняющей свободы, которую еще пару лет назад они с Турбо готовы были с него слизывать. Он больше не спал, он вырубался, не ел, только закусывал. Валера рядом с ним повзрослел на глазах, за год обзаведясь недовольно вскинутой бровью, чуть охрипшим голосом и заледеневшим взглядом. Оставил свой огонь там, где Вова помочь его разжечь не смог, а Никита не захотел. Володя заваливал их вопросами: что там с хатой, когда последний раз был на парах, на работе что? Оба отмахивались. Кащей отшучивался: лекция не эрекция, можно и пропустить, Турбо начинал злиться, прося не лезть в его дела. От того, что когда-то было твоим кислородом теперь дыхание спирало. Улыбки кащеевы стали слишком сладкими, сам он весь приторно-едкий за этими своими расплывшимися партаками и душным одеколоном, рвотные позывы сопровождаются чувством резкого отвращения, но не к нему, к себе. К своему бездействию. К невозможности быть с ними рядом, удержать. К тому, как у себя самого всё хорошо и гладенько, какой он хороший мальчик и гордость семьи, пока под носом у тебя самое дорогое всю свою жизнь топит в новой стопочке, запитой пивом. Жалость мешается с трусостью, будто собственные руки ослабели и больше не в силах их двоих вытянуть, схватить, помочь. Они съезжаются вместе, и Валера даже радуется с энтузиазмом собирая вещи, кидается в Кащея своим барахлом, а тот трусы его на башку натягивает и отдавать отказывается. Вот валятся на кровать, толкаются, ржут, лбами в вовины ноги утыкаются, живые такие наконец, аж тепло становится, будто конфетку ему вкусную дали, хотя бы облизнуть, любимую его. Жили они втроем уже полгода. Полгода ежедневных никитиных пьянок, сумбурных драк в барах и на ночных улицах, полгода, как Кащей начал курить травку и прочую ерунду пихать в свой, когда-то обещавший успехи в спорте, организм. Валера сначала сильно по этому поводу психовал, ему казалось, любая наркота — это билет в один конец. Сильно его тогда напугали широченные зрачки и стеклянные глаза напротив, они с Никитой даже чуть не подрались, устроив скандалище на целую ночь, до рассвета. Туркин за кудри его таскал, карманы все перетряхнул, заначки, рюкзак на пол вытряс, получил, конечно, за это в скулу, смазано, раскоординировано, но ощутимо, шесть лет боксерки-то не пропьешь. А через месяц сам помогал Кащею водник сделать, глядя перед собой как-то загнанно, стараясь с вернувшимся с учебы Володей взглядом не пересекаться, будто стыдился себя сейчас сильнее всего на свете. Время прошло, а стыд за себя не прошел. Он будто спрятать эти свои слабости от Вовы каждый раз хотел, хоть и не получалось, конечно. Всё эти карие глаза видели, и как раскуриваются, как пьют, и как валяются потом вдвоем на разложенном старом диване, лениво обнимаясь, поглаживая друг друга. Прятал свои слабости Валера в Кащее, его руках теплых, тяжелых от скуренной дозы, в прикрытых глазах за длинными ресницами и в пропахшей дымом рубашке, обнимая слабо и лицом утыкаясь в ключицы. Около девяти вечера, Суворов устало пакеты из магазина ставит на кухонный стол, сдвигая пепельницу и вдавленные мимо окурки, садится на край дивана, откинув покрывало, глупо рассматривая их двоих, плавных, тяжелых, тактильных, чувствительно по холодным ногам гладит, получая почти собачий скулеж и бесконечно много цепляющихся за него рук. Запах душит и хочется открыть окна настежь, горячие пальцы гладят под подбородком, по груди, тянут вниз за ворот свитера. Валерочка, такой красивый и тягучий, как карамель, смотрит снизу-вверх нихуя не видящими глазами, на его теле ладони Кащея, широкие и теплые, лезут под футболку, как дым этот в его рот. Слипаются взглядами, кучерявый улыбается: «Чего тупишь?» и Вова падает рядом, прижимая их собой. Никита еле себя соскребает с старого покрывала и Адидас знает, что будет, он не смотрит за его возней, обнимая поперек груди Турбо. Тот потягивается в руках, закрывает глаза, что-то под нос мурлыча, садится еле-еле, приваливаясь к вовиному плечу, наблюдая за чужими неловкими руками. Суворову протягивают коряво скрученный косяк. Пиздец хуевый, зато для него лично, даже заботливо подожженный. Кащей всегда дружелюбно предлагал, а Володя всегда вежливо отказывался. И сейчас бы отказался, если бы не Валера. Плавный, гибкий, как кот, так сладко прижимался к чужим влажным губам, притянутый ближе Никитой. Разрешает целовать в уголок рта, в покрасневшую щеку, и дальше, прикусив губу. Че они делают? Моментально выделяется слюна, Вова жмурится, выдыхая из легких весь воздух и протягивая руку, берет самокрутку. Глубокий вдох, одна затяжка, возвращает, чтоб взглядом зацепиться за пухлые губы, зажавшие желтоватую бумагу. Никита крепко хватает валерину челюсть, заставляя приоткрыть рот и тот сразу слушается, придерживаясь за его плечи, даже просить не нужно, изо рта в рот бежит струйка дыма и губы слипаются, пропуская между собой мокрый и горький от курева язык. Туркин скулит, вдыхая белесый дым, почти лежал на груди Кащея, млея от его прикосновений. Чуть отстраняется, облизывается, как оголенный провод подрагивая от чужих рук, сбитым своим дыханием опаляя бритое лицо, он слаще конфет, чая с тремя ложками сахара и этого самого дыма. Его притягивают обратно, повторяя всё то же, не давая выдохнуть, Никита вылизывает его губы, рот, наполняя сладковатым дымом, не глядя протянув самокрутку обратно Адидасу. Пальцы касаются пальцев, этот уебок смотрит прямо в глаза, прижимаясь к раскрытым губам Валеры. Кащей — тот, кто научил их курить цыганочкой, после выпускного выдыхал дым в валерин рот, когда тот сидел с ним и Вовой на крыше, вцепившись в его плечи, будто боялся упасть. Он тот, кого Туркин за кудри угашенного таскал по квартире, поливал ледяной водой из душа и задыхаясь всхлипами выбивал обещания бросить. Он тот Никита, который за Турбо один раз словил нож в бочину, заступаясь перед пьяными типами за клубом. Именно он сейчас, сплетаясь с Туркиным ногами и руками, целовал так, как невесту в первый раз не целуют, задрав наконец белоснежную фату. Своего Валеру, который сбегал к нему от выходок пьяного отца, плакался в его плечо, он целует глубоко и грязно, будто персик ест, пачкая их лица слюной, ладонями обхватив чужие щеки. Суворова мутит. Темные кудри и раскрасневшееся лицо перед глазами плывут, будто и не разделить их теперь друг от друга, хочется лечь, хочется трогать и чтоб его трогали, как раньше, без лишних мыслей, когда еще всё было хорошо, были каникулы, а Валера учился в девятом классе. В собственных джинсах становится тесно и жарко, гравитация сама утягивает вниз, прижимая к валериной шее, острым ключицам, крепкому плечу, прижимая щекой, губами. Они про это всё подумают утром, Кащей что-то скажет, они посмеются и забудут, поэтому можно, всё можно, трогать, лизать, кусать, утром Никита что-то придумает, чтоб было как раньше. Сейчас же придумал, а Вовка, дурак, так долго отказывался. Остатки мыслей в голове цеплялись за розовый язык, скользнувший по леркиным губам, они так уже делали? Пока он был на парах, они целовались? Что они делали, когда Кащей заливал в этот влажный рот стопку за стопкой, пока они ждали домой Володю? Всё это не важно пока Туркин чуть прогибается, задницей прижимаясь к твердому члену через джинсы, между его ног никитино бедро и так явно видно еще два стояка под их мягкими домашними трениками. Это теперь тоже можно? Забирая у Кащея самокрутку, Суворов затягивается, разворачивая Валеру к себе, гладит по лицу, только сейчас замечая взгляд огромных болотных глаз в никуда, пустой, влажный, под пушистыми ресницами, а еще ниже высохшие соленые дорожки на щеках. Тормоза срывает, и он прижимается к пухлым губам, уже зацелованным, искусанным до красноты, выдыхая в его рот. Чужая дрожь под пальцами, его руки кладут на крепкую грудь, под ладонями твердые соски и сердце заходится стуком, а за плечом такой безумный никитин взгляд. Он руками по кошачьим валериным изгибам водит, футболку задирает до груди, оглаживая поджавшийся живот, ладони под домашними штанами касаются бедер, чуть разводя, Туркин сам ноги раздвигает, сбивчиво что-то выговаривая в вовин рот, притираясь к Кащею. Дыхание перекрывает его охрипшими стонами, когда Никита прижимается ближе, обхватывая как в капкан, целуя в загривок, и ни капельки не стыдно, совсем это не по-пидорски. Это правильно, так, как давно должно было быть. Туркин легко переворачивается, седлая кащеевы бедра, растекается по нему, склоняясь сверху, целует беспорядочно, ерзая на нем, бедрами сжимая, имитируя фрикции. А у Вовы даже уши краснеют и кровь в ушах шумит как море в ракушке, когда эти знакомые аж со школы руки сжимаются на валериной заднице, тянут ближе, заставляя двигаться быстрее, притираясь друг о друга, взгляд не оторвать от этих налипших на потный лоб кудряшек, футболки, сползающей с покрасневшего плеча и вереницы красных и розоватых пятен на шее и ключицах Турбо. Трутся друг о друга, стукаясь зубами, путаясь руками, будто не по-настоящему всё это. Голова кружится. Стоны, перемешанные в вовиных ушах, касаются чего-то внизу живота, скручивая, заставляя смотреть как Валеру трясет всего, как выгибает верхом на Кащее. Оба все мокрые, даже не целуются, трутся лицами, прижимаясь, носами тычась в щеки, зубы сжимая на чувствительной коже, а потом Никита что-то шепчет в самое ухо и Турбо откидывается на володины бедра. Вот он вспотевший, испачканный собственной спермой, да и хрен с этим. Целует сквозь одежду, цепляясь за жесткую ткань, пока Кащей расстегнуть ремень помогает, губами лезет под выправленную рубашку, косточки кусает, носом ведя по дорожке волос вниз в расстегнутую ширинку. Стоит остановить, включить голову, но руки чужие хватают за щеки: — Расслабься, Суворов, не дергайся, — Никита целует даже мягко, будто успокоить и правда хочет, расстегивает еле-еле пару пуговиц его рубашки и губами трется о изгиб шеи, надавливая ладонью на грудь, чтоб лежал спокойно в его руках, — он этого хотел. Верится легко, когда с тебя так нетерпеливо стягивают джинсы, целуя через ткань, почти зубами оттягивая резинку и пальцами впиваясь в бедра. Мысли какие-то скомканные урывками клубятся в голове: давно хотел? Только меня? А ты хотел? … А, я? Некит рядом ухмыляется, будто всё это вслух и неконтролируемо, а может так и есть. Помогает Туркину, облизывая ладонь и пару раз проводя по стволу вверх-вниз, Адидас замирает, кажется, перестает дышать, и Валера смеется, кончиком языка проводя по члену, зажатому в влажной ладони. Чмокает даже невинно, а Кащей слегка шлепает ему по губам, чтоб рот открыл уже. Просить опять не приходится. Как только смазка пачкает уголки губ, Володя лицо прячет в кащеевой шее, задыхаясь его едким одеколоном, его обнимают за талию, прижимают ближе, удерживают от попытки выгнуться всем телом под горячим валериным ртом. Не получается брать глубоко, да это и не надо, от одного вида никитиных рук в кудрявых волосах Турбо, обнимающего губами твердый член, хочется кончить. Его нос и губы блестят от смазки, как и кащеевы пальцы. Ими он осторожно ведет по плоскому животу и подставляет к раскрытым в немом стоне губам. Наверно, должно быть мерзко, но Суворов пальцы обхватывает губами, задыхаясь собственным вздохом, облизывает, под взглядом довольных косых глаз наконец решаясь запустить ладонь в спутанные Валерины кудряшки. Много не нужно, у него черт знает сколько ни с кем не было, достаточно языка, скользнувшего по уздечке и взгляда болотных глаз снизу-вверх, чтоб Вову подкинуло от собственных ощущений, ослепило почти, размазывая по никитиной груди. Туркина гладят по волосам, как очень хорошего мальчика, самого лучшего, если спросить сейчас Володю. Он облизывает губы, любуясь как осторожно Кащей поглаживает Вову по влажным волосам, почти заботливо уложив на свое плечо. Подползает вверх между ними, опять тепло и спокойно, и голова уже почти не кружится, только дыхание чужое с дымом горячо разливается внутри, мокрым от спермы бельем прилипая к телу. Его обнимают, целуют с двух сторон, а Суворов думает, что так всё и должно быть. Утром всё будет как тем летом, правильно, легко. Они опять на пыльном диване в своем подвале, курят, передавая бычок из рук в руки, Валера опять убежал из дома, а Кащей опять готовится поступать. И не было ни похорон, ни водки в стопках, ни драк их, ни заточки в боку, нихуя не было, только они трое в своем прохладном даже в июле бетонном гробу слишком самонадеянные и тупые.