все, что осталось

      Носок обуви едва задевает пустую бутылку. Она лениво, сквозь сон-смерть корежит свою убогую глотку. Звук не тянется выше голенища сапог Датча.       Он пробирается через скорбное поминание, чтобы найти среди беспорядка старого друга.       Так давно зная Хозею, он впервые видит его настолько пугающе разрозненным. Обычно печаль и горечь делают его тихим и раздражительным, но нынешняя боль извращает все известное. Датч с трудом понимает, какие уверения способны помочь. Он, поднимающий со дна отчаяния, надежный и искренний, теряет уверенность в своей правоте.       Хоть в чем-либо.       Они так часто вели разговоры о смерти и жертвах, что во рту вяжет от буквы «н». В последний раз пьяный Хозея приговаривал именно это: «несправедливо, что Бесси умерла».       В Датче хватало любви не только принять чужую жену, но и нести бремя потери наравне с Хозеей. У них обоих были женщины, чье присутствие обогатило их души. Оно заставляло думать, будто ты все еще человек и тебя можно счесть за достойного. Эгоистично привязывать к себе, но отпустить — невозможно.       Аннабель и Бесси улыбались, как праведницы. Они недосягаемы, точно законная жизнь. Рядом с ними мир добрел, превращая их в обычных людей, правильных мужчин. Обе женщины покровительствовали над ними и напоминали дом, которого никогда не существовало.       Хозее удалось подвести чистоту под венец. Датч так и не сказал все, что хотел, когда подвёл Аннабель под пулю.       Они никогда не вернутся в город. Они никогда не бросят грабежи. Они не могут ничего другого, кроме того, чтобы обрекать. Кажется, единственное, что они не разрушают, так это друг друга.       — Дружище, — Датч торкает дремлющего Хозею за плечо, — тебе надо лечь.       Спать сидя — часть привычки пьяницы. Ровно как и напиваться до тошноты, чтобы не помнить день сотворения.       Когда перед мутным взглядом возникает лицо Датча, Хозея вспоминает все:       Как он познакомился с Бесси, как вздумал, что сможет измениться, как поверил в исправление, как бросил Датча ради нее, как не смог стать настоящим мужем, как вернулся обратно, как обрек Бесси на жизнь в разъездах, как Бесси сгорала заживо от лихорадки… Как он держал ее руку и падал в руки Датча, извиняясь за слабость и нежелание быть.       — Я-я не должен был уезжать от тебя, — тянет Хозея с надрывом и помутнением. — Я... я никогда… не должен был пытаться стать кем-то… другим.       Дышать невозможно. Чужое раскаяние настолько ранит, настолько сходится с внутренним самоощущением, что Датч расстроенно прикладывается плечом к балке палатки. Он не дает ответа. Брови надламываются в противоречивом: если бы он, Датч, умер, принял бы Хозея его смерть также? Истинная ли это любовь супругов или же та духовная связь потерянных людей, о которой ему рассказывал Хозея, пытаясь объясниться? Видеть его таким невозможно. Ощущать себя таким — тоже.       Датч опускается, чтобы проявить твердость и поднять друга на ноги. Оставить его валяться и пачкать одежду просто нельзя.       — Ты хотел быть счастливым. Ты ни в чем не виноват, — наконец подает голос в несвойственном шепоте. Рука Хозеи перекидывается через плечо, а сам он склоняет рано седеющую голову к груди Датча.       — Разве стал? — похоже на грань между самобвинением и раскаянием.       — Она тоже хотела этого. Ты осчастливил ее.       — Я убил ее.       Нет, нет, все не так. Датч знает точно. Датч знает, каково — убивать тех, кого любишь.       — Болезнь — не твоя вина. Она настигает неожиданно и в любом месте. Ей все равно, кто ты и какую жизнь ведешь.       Это сказано так много раз. Так много ничего не меняющих раз.       — Я рядом, 'Зея, всегда рядом… Не забывай этого.       Хозея сносит сапогом неприкаянную бутылку из-под виски. Она отлетает куда-то прочь, подальше от матраца, к которому Датч его приводит.       — Прости себя. Прости этот мир. Прости бога, даже если больше не веришь.       Не нужно и настаивать, чтобы уложить друга на кровать: только придержать за спину, чтобы Хозея не упал в полнейшем безразличии к своей целостности. Нехотя он ложится, жалея в сердцах, что брошен не на жертвенник.       — Нам ещё жить, ты слышишь? Я не позволю тебе опустить руки. Думай, что хочешь, но ты под моим присмотром. Слышишь?       Пальцы трут опухшее от питья и слез лицо, чтобы хоть как-то намекнуть на присутствие разума. Он слышит Датча, он чувствует, как тот без всякой гордыни снимает с его ног обувь, как убирает шляпу на ящик, как плотно укрывает и собирается выпрямиться.       Хозея хватает отстраняющуюся нежность за лацкан сюртука, чтобы прошептать насквозь трагичное:       — Все, что у меня осталось — это ты.       Ни бога, ни спасения с обликом невинной Бесси.