И он тяжёлой грудой, превозмогая вес оловянных мышц, заваливается на спину.
Она сидит на краю матраса, стряхивая пепел на пол. Вжимает в себя ткань мужской рубашки, пытаясь унять озноб от привычного для отелей сквозняка. Олсен не хочет говорить, надеется, что сигарета Элли никогда не закончится. Но издательница вжимает бычок в пятнистое бедро, ложится рядом. - Почему ты не придёшь к нам, Джед? Могли бы видеться каждый день. Постоянный оклад, работа в штате. Никакой запары и спорных тем. Говоря на языке Олсена, ему сейчас предлагали отборное дерьмище. Мужчина лишь ухмыляется, устало хмурится, передавая свой тлеющий окурок в жилистые пальцы Смит для нового пятна. - Мне не подходит этот вариант, мы уже говорили об этом. Сидеть в душном кабинете… - Отдельном, с кондиционером. - …с консервативными идиотами… - Кандидатами на получение Пулитцеровской премии. - …писать о городских праздниках и благотворительных акциях по заказу мэрии? Или переписывать новыми словами новости из общих источников? Элли прикусывает губу, когда растирает остывший пепел по новому ожогу. Мужчине нужно было самому затушить о неё окурок - прямо об язык. - Наверное, это мне в тебе и нравится, Джед. Ты так долго в профессии, но всё ещё не перегорел. Настолько любишь докапываться до правды, что готов работать даже в самой мелкой жёлтой газете, лишь бы была возможность публиковаться без взяток и интриг. Интрига была в том, что если бы Олсен работал не в жёлтой газетёнке, то давно сидел бы за решёткой, а не в душном кабинете среди консервативных идиотов. За преследования, шантаж, незаконные проникновения и кражу данных. За подделку документов, которой научился ещё в армии. Отец отправил туда Джонсона из лучших побуждений, в надежде, что форма выправит не только осанку, но и личность парня. Для Дэнни оказалось гораздо проще эту личность спрятать - так же, как и картотеки, сводки о списанных припасах из богом забытой части, куда его отправили. Армия показала Джонсону самое главное: нельзя подделать только печать пережитого на лице, а все остальные можно. Доля смысла в словах Элли всё же была. Джед действительно нуждался в правде. Он оставлял её для себя, смаковал и коллекционировал. Публиковал то, за что ему готовы были платить. Это история не о самоотверженности и неподкупности. А о жадности и эгоизме.Подвергая других опасности, Джед чувствовал себя спасённым. Вскрыть чужое нутро, чтобы тебя боялись коснуться.
Поэтому сейчас Олсен слабо улыбается, когда вплетает свои пальцы в ломкие высветленные волосы Элли. Сжимает их у корней. Пока в её издательстве ещё есть грязное бельё, в котором журналист не успел порыться, он готов поверить, что его сердце не сгнило, а спрятано где-то в вагине Смит.***
Нет ничего более настоящего, чем тёплая кровь на холодном бетоне. Твоя кровь. Олсен так долго бегал от Них, бегал месяцами, что теперь ему вывернули стопы и надрезали связки. Ноги подрагивают под напряжением мышц, от их сокращений порезы снова и снова раскрываются, сочатся кровью, делая бетон темнее. Скулить не было ни сил, ни возможности - высок риск захлебнуться, язык всё блуждает по прогалинам в дёснах, находя лишь ржавую горячую влагу. Голова разбита, в волосах путается воспаление, пыль и болезненное гудение. Джед всё ждёт, когда же тяжёлый ботинок надавит на его грязный висок до хруста, который перекрыл бы гул в ушах. Мужчине было бы смешно, помни он, как смеяться. Ситуация банальная настолько, что становится скучно. Фотографии, на которые попали не те люди, не в том месте и не в то время. Похищение людей и сексуальное рабство в картонных стенах массажного салона. Журналист инстинктивно скребёт пальцами по полу от нового спазма, ловя кожей острые детали фотоаппарата, расколотого о его же лицо. Джед и не думал, что скулы и подбородок настолько крепкие. Сквозь шипение вытекающей крови Олсен слышит треск рвущегося глянца. Каждое фото - на четыре части. Звучит почти как музыка, как похоронный марш. Слышит грузные шаги, готовится ощутить их на своём лице. Но журналиста подхватывают за ворот рубашки, усаживают у стены. Бетонной и холодной, она ещё не успела пропитаться его кровью. От шершавости ледяного камня пробегают мурашки. Олсен ловит себя на мысли, что лёжа на полу взаперти он чувствовал себя так же, как и дома в кровати. Тихо, темно, кутаешься в попытке согреться собственным теплом. А сидя сейчас - как когда поднимаешься ранним утром навстречу ненавистному рассвету. Онемевшие распухшие губы не сразу обхватывают поднесённую к лицу сигарету. Последнюю сигарету. - Ты зла не держи. Крутой ты парень. Мы тоже твои статьи читаем. Ты по жести пишешь, вообще никого не боишься, чувак. Но, бля, - Джед слышит перед собой не то щелчки зажигалки, не то расстроенное цыканье, - бояться иногда надо. Не туда пошёл, брат, вообще не туда. Мы просто свою работу делаем. Зла не держи. У Олсена не было сил держать даже сигарету в зубах. Журналист делает одну затяжку, выталкивает фильтр изо рта вместе с густыми багровыми струями. Дыма и так слишком много - всё вьётся вокруг, застилая взгляд, смазывая лица и углы комнаты в серую пелену. Джед не чувствует порезов и синяков, чувствует только холодное дуло, прижатое ко лбу. Слышит, как взводится курок. Веки свинцовые, схлопываются под тяжестью подступающей пули.Выстрела не слышит.
В носу горчит запах пороха, горелой кожи и сожжённых волос со стороны затылка. Ни цыканья, ни дыхания, ни гула в ушах. Ни боли. Мужчина касается фантомных вмятин пистолета на коже лба, но улавливает лишь волны морщин и запёкшуюся кровь разбитой головы. Открывает глаза, но не видит ничего. Кроме дыма. Изо рта или выстрелившего дула - никак не понять. Дым впивается в зрачок, а глаза не слезятся. Мир вокруг как негативы плёнки. Такие же, что и в банковской ячейке с фотографиями из массажного салона. Ключ от ячейки - у Элли Смит. Олсен поднимается, не чувствует под ногами бетона, не чувствует плечами его углов. Ребята были умны - целились в голову, а не грудь. Стука в ней Джед не слышит даже сейчас. Ведь тронуть его - значит погибнуть самому. Мужчине не холодно.Похоже, до рассвета ещё далеко.
***
А до сочащихся жаром лап заката - слишком близко.
Олсен видит его отражение в красноте чужих глаз. - Джед. Пожалуйста… Джед… Девушка хватает полы его брюк. Сминает ткань, пачкает её тёмными следами. Деревянные доски хижины не теплеют от крови. Бухнут, трещат, продавливаются, пачкают пылью и царапают занозами под рваной одеждой. Олсен смотрит вниз почти без интереса. Оглядывает слипшиеся волосы, ссадины на нежных щеках, след иглы на коже. От кровоостанавливающего шприца не было никакого толку - тело умирающей истерзано и изломано, Джеду трудно поверить, что когда-то она была выжившей. Мужчина звенит пряжкой, свистит по брюкам чёрной кожей. Опускается к испуганному лицу. У них двоих нет шанса спастись. Чёрное небо тревожит далёкий гул одного заведённого генератора. И бешеный стук сердца сквозь кости и плоть. Олсен ловит себя на мысли, что это снова не его стук. Крепкие пальцы впиваются в челюсть девушки, заставляя раскрыть рот. Он вкладывает между дрожащими зубами сложенный ремень. Терпеть боль намного проще, когда можно в отчаянии сжать челюсти. Дарит иллюзию борьбы, надежду на спасение. Подушечкой большого пальца мужчина мягко смазывает чужую слезу, проступившую не то от страха, не то от ненависти. С лаской отца, отправляющего своего ребёнка на растерзание миру. Он снова выпрямляется, настраивает объектив камеры. Чёрное дерево на фото окажется ярко-красным.Вой умирающей тонет в вязкости ремня и грохоте вспышки.
Джед всё ещё слышит его, когда плывёт по теням на скрип люка. Он слышит всё, каждый треск, шорох, гудение. Слышит, как прерывается рваное дыхание далеко за спиной. Вместе с ним - и стук сердца. Чужого. Олсен склоняется над люком, пытается выловить взглядом то, что ждёт его внутри. Может быть, в глубинах этого железа спряталось его собственное сердце? Где угодно, но точно не в груди.