День, о котором никто не вспомнит

      В предрассветный час темно, а завтра еще будет темнее... Комната медленно наполнялась зловонным дымом сигарет. Одна за одной они медленно тлели в огрубевших руках, сжатые некогда сухими губами в жадном поцелуе, после покоились на дне пепельницы.       Алан Кэмпбелл никогда не курил, разве что когда Дориан Грей его просил. Голубые глаза, помнится, тогда жадно впивались в эти губы, сомкнутые вокруг сигареты, ловили очертания лица сквозь белесые струйки дыма, а Алан был рад тогда при нем курить. Все это было как-то иначе тогда: и вкус, застрявший в глотке, не сильно волновал его, и запах не давил, не душил его бренное тело, и как-то было это легко и просто... Сигарета тянулась долго, если смотреть в игривые глаза напротив, а сейчас одна за одной кончались в момент. Алан уже не знал, какая была эта по счету, он, наверное, выкурил уже целую пачку этих тонких и каких-то занятных сигарет, до которых ему в прочем-то дела и не было. Важен был никотин и застрявший в горле кашель. Как тогда говорил Дориан? Что-то про особую форму удовольствия, которое не оставляет ощущения насыщенности? Все его слова, как теперь казалось Кэмпбеллу, были не его вовсе, хотя тогда, угощаясь его сигаретами, юношу это забавляло. Но нет уже в этом ни восхищения, ни восторга, ни вызванной чужой близостью сладости на губах.       Иногда, кажется, наслаждаясь оперой – правда наслаждаясь, а не выжидая антракта, где ждали какие-то нелепые сплетни, – Дориан выхватывал сигарету из его губ, или наоборот предлагал свою. Отказаться было грех – таковы были их поцелуи при публике. Почему-то Алану тогда казалось, что сигареты, которые мгновение назад держали губы Грея, гораздо приятне пахли. А сейчас от этого отвратительного запаха Кэмпбелл чувствовал только рвотные позывы, как противный яд разъедал ноющую и зудящую пустоту в его груди.       Никогда Алан не курил, только ради Дориана.       Много чего он делал ради него, сейчас уже и не вспомнить. Наверное, самое впечатляющее из его жертв было, конечно, абсолютно сойти с ума. Казалось бы, такой ученый и пытливый ум не мог, просто не способен был позволить себе забыться в такой глупости, как влюбленность, тем более в такого страшного, просто ужасающего и ненастоящего до боли человека. Алан прекрасно знал, чем это закончится. Зачем он вообще на что-то надеялся? Дориан Грей был идеалом для всех, и Кэмпбеллу просто ужасно не повезло попасться под его пронзительный взгляд. Что-то в его идеальной молодости, чистоте и очаровании всегда казалось Алану невероятно холодным и чужим, но шестое чувство все упорно подавлялось искренним восторгом от человека, что впервые заметил в нем то, чего не видел никто другой.       Как пила человеческие кости, с таким же жалобным хрустом, пронзительные лазурные глаза Ангела вскрыли Алана. Стонал его разум, мутневший на глазах, но сердце глупо поддавалось каждому нежному и грубому прикосновению, никогда не знавшее ласки, заключенное в холодной грудной клетке, оно жаждало этих обреченных чувств.       Грей учил его принимать эту ласку: хмуриться, краснея, вздыхать, когда слова застревают в горле, поджимать губы в слабости, прятаться от всегда нежных, но далеких глаз стыдливо, позволять себе глупо улыбаться, глядя на фарфоровую, но такую мягкую кожу, неловко цепляться за чужие губы своими, сжимать чужую руку в своей, умоляя остаться на им одним понятном языке – все это ему казалось очень увлекательным. Но для Алана Дориан стал целым миром: далеким, теплым, но с горечью его сигарет, застрявшей средь тканей, волос и сплетенных пальцев рук. Он отчаянно ласкал воспоминания его тусклого тепла, едва слышного дыхания, по сей день мечтал в полудреме слышать этот мелодичный и нежный голос, сливавшийся в один безумно любимый неразберимый рассказ, не имевший ни начала, ни конца.       Пепел осыпался с черт знает какой сигареты. Глаза Алана смотрели куда-то в пустоту, стараясь сквозь невыносимую боль воссоздать перед глазами моменты их уединений.       Гладкая кожа под кончиками его пальцев, сливающиеся вместе губы, языки, длинные пальцы в волосах, руки на лице, плечах, шее, талии, где угодно, лишь бы на нем... Его сладковато горький запах, золотистые локоны, падающие поэтично на его лицо, этот взгляд, в котором Кэмпбелл потерял себя навсегда... Все детали, детали, но никак не почувствовать этого снова. Кроме боли, вины, ненависти и пустоты он последнее время вообще ничего не чувствовал.       Лежа один в постели, не раскрывая глаз, он каждое утро молился протянуть руку вперед и почувствовать чужое теплое тело рядом. Накрыть ладонь своей, сжать его руку, и не открывать глаза, пока он не почувствует ответное движение в свою сторону. Но больше не делил ни разу он с Греем постель, ибо не было ни поздних опер, концертов, вечеров, после которых как бы невзначай звучали заветные слова о совместной ночи, ибо поздно, Алану ехать до дома далеко, а устали они страшно... Ведь было что-то тогда волшебное, когда, засыпая, Кэмпбелл был не один. В таком уязвимом состоянии его видел лишь только он – этот дьявол рогатый, прячущийся за ликом небесным, – и дурак был счастлив, так наивно счастлив...       Алан стал меньше спать. Химия все больше поглощала его, но так и не смогла заполнить пустоту в сердце его. Ни одна кислота и комплексная соль не могла вернуть ему то, что он потерял – жизнь.       Что тогда, что сейчас он сомневался, жил ли он вообще до встречи с Дорианом? Эта жизнь, похожая на жестокие гладиаторские бои, где за признание приходилось разрушать себя, что он знал до этой судьбоносной встречи, пока они играли дуэтом, растворялась в податливом разуме Кэмпбелла. Он был всегда так строг и тих, но Дориан оголил его до неприличия, так, что Алан беззаботно и глупо улыбался едва, глядя на того случайно. Это вот была жизнь... Жизнь в наслаждении, дорогу к которому Дориан приоткрыл специально для него. Никогда Алан не чувствовал себя таким понятным, принятым... Все это время он чувствовал себя таким грешным, таким неправильным, глупым, старался душить в себе все эти неправильные чувства, и только Дориан, милый его Дориан, принял их, позволил ему чувствовать себя почти свободно в своем теле, в своем разуме, в своей роли этой трагикомедии жизни... Он был почти таким же, как и остальные люди. Он больше не чувствовал себя одиноким и потерянным. Рядом с Греем его жизнь была приятным сном... Каждый его взгляд наполнял его сердце жизнью. Хотелось ему, чтобы так было вечно.

***

      – Душа моя... – Алан выдохнул, глядя в сторону. Он никак не мог перестать стесняться этого всего. Даже положив свою голову на колени этого чудесного человека, он не мог говорить такие глупости, глядя в его нежные глаза. – Я тебя так люблю. Знаешь, я молюсь за тебя каждый день, ангел мой. Я всегда молился за свои грехи, но что с них толку... Может, я и грешен. Но ты мне дороже рая. Скажи... – он чувствовал, как в груди его трепетало сердце, пока чужие руки гладили его по волосам. – Ангел мой, скажи, так может продолжаться до самой смерти? Ты же не оставишь меня?       Дориан лишь нежно посмеялся. В глазах его не было ни намека на блеск искренней молодости. Кажется, его мысли были где-то еще, но не здесь, с Кэмпбеллом.       – Ну и глупости... – говорил он, улыбаясь. – Алан, ты меня поражаешь. Действительно молишься что-ли?       – Конечно... Прошу у Бога для тебя здоровья и счастья.       – А себе не просишь?       – Я счастлив только с тобой. – Алан вздохнул. Каким же он был идиотом... правда была в этом своя сладость. Он хотел быть идиотом для Дориана Грея.       Но тот ничего не ответил. Он только лишь посмеялся, а после предложил вина. Мог ли Алан ему отказать? Даже мысли такой не было.

***

      Сейчас бы Алан не согласился. Ни пить, ни говорить ничего, ни приближаться к тому, кого он когда-то в забвении звал ангелом.       От сигарет почему-то лучше не становилось. Ходили слухи, что, мол, курение помогает расслабиться... Но Кэмпбелл не расслаблялся. Его лишь глубже затаскивало в чащи его болезненной памяти. Хотелось очень сильно забыть, но вырывать из себя сердце было безумно больно.       Дориан всегда ему казался таким чистым, таким чудным ангелом, что даже в грехе оставался белокожим рабом Божьим. Правда он часто говорил такие гадости... Может, Алан его просто очень сильно любил, что не слушал вовсе. Иногда послушаешь его и страшно становилось... Но как было бояться чего-то столь прекрасного? Жаль Алан тогда не знал, насколько порочна его душа. За это уродство не хотелось молиться вовсе. Тем не менее, сейчас Алан едва ли держал слезы внутри. Все его внутренности стонали и горели в разъедающей ненависти и тоске. Так он сильно тосковал... Вот бы все было как раньше. Либо так, либо совсем никак, ни Дориана, ни его глупых слов, просьб и взглядов, ни Алана самого.

***

      – Останешься? Уже поздно, Алан... – его томный взгляд гулял по нему. Грей встал из-за рояля и положил руки на плечи Алана, что аккуратно убирал скрипку в чехол. Это был подарок.       – Останусь. – Кэмпбелл отвечал. Он чувствовал невероятную смесь эмоций от каждого его прикосновения.       – Молодец... – Дориан говорил с улыбкой. Легким движением он развязал пыльно-синий шейный платок Алана, отодвинул ворот рубашки от его шеи... Его губы дотянулись до бледной кожи его и коснулись едва. – Надеюсь, ты меня еще порадуешь сегодня, Алан... – он прошептал его имя, слова его нежно поцеловали чужую шею.       Алан замер. Вдоль его позвоночника пробежали мурашки. Он выдохнул весь воздух из своих легких, пока руки его невольно сжали чехол скрипки. И его волшебный голос, и эти чувственные прикосновения... Но что-то было не так. Это неправильно. Ком встал поперек горла его.       – Дориан... – он прошептал, хмурясь бессильно. – Мне жаль, но я вынужден отказать.       – Почему? – весьма резонно спросил он, кладя руку ему на щеку. Его запах, его тепло и его присутствие поглощало Кэмпбелла, забираясь ему под кожу.       – Умоляю... Может не сегодня? – с надеждой спросил он.       – Значит ты хочешь меня разочаровать? – голос Дориана стал холоден как сталь. – Будь хорошим мальчиком.       – Но... – аргументов не нашлось. Мог ли Алан действительно его разочаровать?       – Никаких но. – снова говорил он томно. – Ты даже не знаешь, как это может быть прекрасно. Дай мне шанс, Алан, дай мне любить тебя как желает мое сердце. Оно бьется ради тебя, знаешь?       Алан знал, но не мог не сомневаться. Но его глупая и доверчивая сторона не могла не согласиться.       В тускло освещенной комнате было слишком мало места, несмотря на то, что при свете дня она казалась свободной. Алан не успевал осознать, что происходит. Руки, губы, тела... В какой-то момент на них не осталось одежды. Страсть горела меж ними, и в их порочной связи не должно было быть ничего, кроме удовольствия... Алан терялся в поцелуях, он не мог сказать, когда точно это началось, ибо был слишком занят чужими прикосновениями, сердцебиением его возлюбленного, что бежало так быстро, его вздохами и стонами, его губами, что сливались с его собственными... Все это было в новинку, но Грей слишком умело представил его миру похоти и телесных удовольствий. Любой другой на месте Алана бы и не подумал ни о чем, кроме Дориана и их бесконечных ласках, прелести порока вскружили бы любому голову, и Кэмпбелл не был совсем уж исключением, но...       Но... Но что-то было не так. Глядя в приоткрытые в наслаждении глаза, Алан чувствовал себя таким отчаянным и одиноким. Горечь была в этой страсти. Нет, это неправильно, так неправильно... Горячее тело, сливавшееся с его, звучавшие в унисон вздохи и стоны... Разве лучше они были их музыки? Ведя друг друга за руку к кульминации их дуэта, Алан не чувствовал в их "музыке" души Дориана. Он бесспорно наслаждался, но... Что-то было так неправильно. Кажется, держать его за руку было гораздо интимнее чем... это. Что-то оставило в Алане необъяснимую горечь. Грация и красота изгибов тела Дориана была неоспорима, и Кэмпбелл почти сходил с ума от их вида, но... не было ничего искреннее, чем смотреть ему в глаза. И сейчас эти глаза были не лучше его тела. Была их страсть будто пуста... И странно, что в их прелюбодеяниях Алан чувствовал себя таким нелюбимым.       После этого Алану почему-то хотелось плакать, правда слезы он так и не проронил. Он хотел лишь взять Дориана за руку и услышать что-то утешающее, что-то, что бы подтвердило, что он действительно любил его, а не вид его обнаженного тела на белых простынях.       Грей тяжело вздохнул, когда Алан взял его за руку, что заставило второго невольно поджать губы.       – Ну что тебе... – Дориан взглянул серьезно на него. – Выглядишь так, словно тебя отвергли. Я тебя не понимаю, Алан, что не так?       – Все в порядке, я просто... хотел взять тебя за руку. – Алан пробормотал, стыдливо отводя взгляд.       – Я не понимаю, что такого ты вообще в этом находишь? Тебе не хватило моей любви?       – Нет, Дориан, все в порядке, просто... просто я люблю это делать. – он вздохнул. – Мне перестать?       – Ну и глупости. – Грей снова вздохнул. Он притянул Алана ближе и поцеловал в губы. Тогда его взгляд на момент показался Кэмпбеллу полным нежности... но та быстро ускользнула, когда он отвернулся. – Спи.       – Я люблю тебя.       – Ага.       Алан старался подавить тревогу, что наростала внутри. Он чувствовал, словно не мог твердо стоять на земле. Он обнял своего ангела, со спины в каком-то отчаянном жесте, умоляющим о любви. Нет, ему было не достаточно, но он попросту боялся сказать.

***

      Когда-то Алан даже искренне полагал, что сможет выжечь Дориана Грея из своей памяти, из своего сердца и жизни... Ну и глупости. Как часто Дориан указывал на то, каким глупым был Кэмпбелл. И действительно, он был полнейшим идиотом... Он не видел очевидного, он не слышал правды и забывался во лжи, в какой-то пустой ласке и номинальных словах о любви. Таких дураков как Алан у Грея было полно, он купался во внимании ежедневно, больше заботясь о себе и своем удовольствии, чем о том, кого он звал "любимым".       Это рвало сердце Алана натуральнейшим образом. Нежные руки схватили его плоть и разорвали, сразу заливая нагое нутро спиртом. Он отчаянно хватался за сигареты, но какой с них вообще толк... Ему просто надо было чем-то заняться, чтобы не думать в бездействии. Не было бы сигарет, он бы занялся чем-то другим...       Ну почему, почему ни разу за все эти годы Дориана не было рядом, когда Кэмпбелл горел заживо? Его тело ни разу не согрело отчаянного химика, ни разу губы эти не шептали ему слова любви и утешения на ухо, целуя его волосы в самой платонической манере, как мать, точнее вместо. Дориан был рядом только тогда, когда этого сам хотел. Казалось бы, очередной, один из тысячи поводов ненавидеть его, но почему, почему так отчаянно хотелось быть сейчас именно в его руках, а не где либо еще?

***

      Давно в Лондоне не было такой противной погоды. Все, от дорог до крыш домов, было покрыто льдом. Сверху на заледеневший город падал пушистый снег. Интересно, почему зима, что они провели вместе, была такой холодной?       – Ну и ну... – вздохнул звонко Дориан. – Алан, подойди ближе. Кэб мы с тобой уж точно в такую погоду не закажем...       – Правда, у меня и мысли нет доверять лошедям в такую погоду, я и своим ногам бы не поверил. – Кэмпбелл преодолел расстояние между ними в один шаг, послушно становясь ближе к своему Ангелу, что так очаровательно краснел на морозе. Хотелось без конца целовать его щеки.       – Держи меня, я на тебя рассчитываю. – Дориан взял Алана под руку, да покрепче, и положил руки в карманы редингота. – Идти недалеко, если идти быстро.       – Да...? – Алан удивленно поднял брови. Он положил вторую свою ладонь на руку Грея, аккуратно его придерживая. Дориан почти никогда публично не позволял им стоять так близко, мол, он выглядел слишком низким рядом с Кэмпбеллом. Сказать, что он был несказанно рад, было бы лишним. – А если я тоже упаду?       – Значет упадем вместе. – улыбнулся Ангел. Он выглядел и впрямь как небожитель, румяный, с блестящей улыбкой, розовыми губами... У его ног был весь мир, его красота стояла на вершине самой вселенной.       Алан покраснел, то ли от холода, то ли от смущения, но, в обычии своем, нахмурился слегка и поджал губы. Он делал так всегда, когда был смущен и очарован. Его кованная натура была слишком жестока, чтобы позволить ему такую фривольность, как смущение.       Скользили они как на катке. Приходилось идти медленно и осторожно, держась друг за друга крепко, они поочередно чуть не падали, а порой действительно утаскивали друг друга за собой на лед, от чего смеялись и, прижимаясь еще крепче, снова вставали на этот нелегкий путь.       Теперь смех их так и звенит на тех улицах, хотя Алан уже очень давно не смеялся. Его счастье осталось там, в этой морозной и скользкой зиме, в этих хладных голубых глазах.

***

      Монстр, он сущий монстр. Дориан Грей отвратителен. Дьявол с ликом ангела... Нет-нет, триклятая сирена... Хуже. Кажется, кого-то столь же ужасного нет и не было на свете никогда. С каким холодом и мерзкой чиновничьей формальностью он тогда с ним обращался... В тот день, когда на уже мертвого рухнули стены храма Сатаны, в котором хоронили Алана – храм имени его любви. Любовь, что убила человека. Натурально, грязно, кроваво и с поразительной жестокостью. В тот страшный день, Кэмпбелл мутным взглядом наблюдал удары, нанесенные руками, что он когда-то целовал, в шею – самое нежное место любого – кого-то, кого он никогда и не знал, но по нему тосковал химик не меньше, чем тосковал бы по родному... Тогда впервые за все эти годы по лицу Алана искренне, пускай и так скромно, стекла слеза. И страшно было признать, что не столько из-за смерти кого-то ему не знакомого, а от того, что любимый его был убийца. Алана разрывали горечь, отчаянье, гнев, но хуже всего, что Дориану было все равно...       Кэмпбелл несколько часов провел с телом, методично от него избавляясь. Ради чего? Никогда Алан не боялся так трупов, никогда ему не было так душно, так больно, так горько... Он сделал это своими руками. И Алан ему в этом помог. Словно он сам направлял руки Грея на безвинного. Хотелось проломить этому чудовищу голову, но помогло бы? От вины и страха химика это уже не спасет.       Алан его искренне ненавидел. Ненавидел так, как любил в те чудные ночи. Ненавидел сильнее, чем себя. Ненавидел до слез.       Кэмпбелл сидел в кресле, окруженный смертельным дымом, что душил его так, как холод и безразличие. Мужчина хотел разбить вдребезги пепельницу. Хотел сломать и сжечь кресло. Чтоб весь этот чертов дом объяло пламя. Чтоб весь Лондон, все королевство ушло в небытие. Каждый, все, виновные и безвинные были стерты с лица земли. Чтобы избавить мир от этой заразы – зла, алчности, похоти, цинизма – нужно избавиться от всех и каждого.       Со следующей сигареты гнев подутих. Представив, как горели города во всех красках, с характерным запахом пожара и колющим глаза дымом, с криками и особенно алым закатом, Алану стало стыдно за такие людоедские мысли. Он курил в тишине, желая смерти только лишь себе. Глубинная ненависть пустила корни еще давно. Сейчас Кэмпбелл желал, чтоб его чертова душа никогда не существовала. Какой же он безнадежный идиот. Ну и глупости.       Сигареты закончились. Он остался совсем один. Мать уже давно перестала понимать, что творится с ее сыном. Почему он был так мрачен и груб. Почему не появлялся дома. Почему его попытки улыбаться выглядят так жалко. Мама переживает... Маме страшно. Мама ничего не понимает, дурочка... Мамочка, твой сын умирает, а ты плачешь по ночам? Алану стыдно это представлять. Что он сделал со своим окружением, с друзьями, с матерью, со знакомыми. Наверное, они думают, что он сошел с ума. Так и есть, только произошло это гораздо, гораздо раньше...       В кармане жилета был небольшой карандаш. На упаковке сигарет Кэмпбелл написал свои последние слова: "Pardonne-moi maman". Ну и гори все синем пламенем. Он был обречен, как только их глаза пересеклись.       Дома хранился пистолет. Вроде, чей-то подарок. У Алана в голове было слишком много лишних мыслей, от которых было невозможно избавиться, к сожалению, он не думал о том, чью честь порочит таким поступком. Вот скажут, что достопочтенный господин или госпожа N, а то и вся семья N несчастных, дарили орудие самоубийства. Плохая примета, наверное.       Помнится, что он думал о Дориане тогда: "Господин Грей – все, чего я так желаю. Думаю, я об этом еще пожалею много раз"... Пожалел. Гораздо больше, хотя, зная тревожную манеру Алана оценивать будущее, ожидаемо больше, чем думал тогда, столько лет назад... "Мой милый, как же жаль, что нам не суждено быть вместе...!" – подумал бы Кэмпбелл, если бы был героем любовного романа. "Чтоб ты сдох, как и я, от рук своих, чудовище!" – думал Алан здесь и сейчас, в грязной реальности, пока дуло опасно упиралось ему под язык. Было страшно. До жути страшно. Но еще страшнее было утром снова притворяться едва здоровым человеком, пихать наскоро и без желания в себя еду, надевать пальто, бежать от полиции, пускай о его грехах пока никто, кроме триклятого Грея, не знает, снова и снова искать утешения в реактивах, нудных записях и обжигать руки... Эта невыносимая рутина уже была отравлена страхом и ненавистью. Каждый день казался пыткой. За последние дни Кэмпбелл вовсе перестал спать дольше пары часов: ему не давали уснуть разъедающие нутро самые темные мысли и будили посреди ночи жуткие изображения трупа, что был самым ужасным и отвратительным за его практику. И дело даже не в вине за лицемерие, которое ему так отчаянно пытался внушить Дориан, нет, в кошмарах была лишь частично его вина... Дело в том, что это было убийство. Страшное убийство, которого Кэмпбелл стал соучастником.       Пред выстрелом земля уходила из-под ног также, как и когда губы Грея нежно касались его... Как же все-таки хотелось напоследок услышать эти три заветных его голосом. Грохот – тело шумно обвалилось на пол. Этот рассвет был самым темным в его жизни. Красный подчеркивал предсмертную бледность молодого ученого. Мать потом про себя отметит, что цвет его лица за последние пять лет мало чем отличится от цвета лица мертвеца. Хоронить сына будет страшно. Очень страшно.       Но страшнее безразличие: лучший друг сына на похороны не придет. Он и не пожалеет, не задержится на этой новости, не его дело ведь. Сколько бы Алан не убивался – Дориану Грею все равно. Алан Кэмпбелл был одним из – Дориан Грей был единственным.