Смотри, для тебя все пропало Но ты еще в силах смотреть Закрой глаза, это все, чем ты стала И все, чем становишься впредь Я, конечно, тебя сберегу Но себя я сберечь не смогу Выбирай, моя власть, моя мать, моя пропасть
***
— Какое расписание на сегодня у нас, Нёви? — сонным лирическим сопрано пропела Фурина, выходящая из своей комнаты на заре ожидающего нас дня. — Три судебных процесса и вечерний гала-концерт в оперном театре. Отворённое окно пропускало свежий воздух, хаотично завораживающий шум природы и рыжие ласковые лучи, позволяло им садиться на худое лицо моей госпожи. Солнце обрамляло черты, придавало им нежно скулящее выражение, подобно тоскливому щенку. В подобные моменты я видел её такой, какой никто не видел — обыкновенной, тихой и бесстрастной. Она присела за обеденный стол, взглянула на меня и еле заметно улыбнулась. Нужно было обладать невероятной страстью к созерцанию её образа, чтобы углядеть поднятие уголков губ, несколько виноватое в своей сути. Морские пряди на взъерошенных волосах из белого песка танцевали в утренней пьесе, переливаясь золотыми искрами солнца. Словно миллионы золотых рыбок безмятежно резвились в воде на её головушке. Кожа казалась мягкой и бархатистой, текстурной, утопая в теплом сиянии рассвета. Каждая неровность тона лица, каждая точечка представали крайне умилительно. Тонкие руки аккуратно лежали на столе из берёзового дерева, перебирая пальцами по поверхности, проводя по узорам. Завершив приготовление завтрака, я выложил дымящиеся от жара румяные оладьи, заполнившие своим ароматом кухню, и поспешил подавать на стол. Каждое утро я добавлял ягодный сироп в порцию Фурины, её любовь к сладкому была общеизвестна. Всякий пытался задобрить Богиню таким образом, но принимала дары она лишь от меня за закрытыми дверьми. Завтраки, подарки и печаль чересчур интимны, чтобы разделять их с кем попало. Я готов был вечно разделять их с Фуриной. Она терпеливо ждала окончания сервировки и моего осторожного приземления на стул напротив, прежде чем приступить к трапезе. Запахи оладий и варенья контрастировали с выставленной в вазочку мятой, которую не прочь был побеспокоить утренний ветер. Всякий petit déjeuner проходил в молчании. Я мог поглядеть на неё вне сцены. Безучастность голубых очей, расслабленное лицо, на котором скоро начнут проступать мимические морщинки, неряшливость и тишина. Она медленно отрезала кусочек от оладий, макала в варенье и клала в рот. Можно было почувствовать, как давно забытая искорка проблёскивала в радужках глаз. Каждый день я наблюдал её необъяснимую печаль, об истоках которой мог только догадываться. Каждый день мир рушился в трёхактовой трагедии, когда она снова надевала свой фасад, когда шла в свет улыбаться и кричать от напыщенного восторга. Она была словно загадка, мешающая себя разгадать. Я не понимал её. Но разве того, что уже есть, недостаточно? Минуты тянулись веками, пока Фурина плясала на потеху публике. Я старался унять её, не меняясь в лице, вспоминающем об утренней идиллии. Она создавала себя мир, где является центром внимания и объектом восхищения. Кружилась в резвом танце дабы угодить рукоплескающей толпе. Привыкши терпеть томительное ожидание конца каждого злополучного дня, нужно было погружаться в работу. Судебные процессы проводились по любому поводу, залы были полны наблюдателей. Все желали хлеба и зрелищ, однако именно мне суждено оставаться неотвратимым. Процесс за процессом, процесс за процессом. Одни и те же ситуации, исходы, а вывод один — ни один житель Фонтейна не был в силах уподобиться любимице публики. Так показывала себя Богиня и так говорили они сами — те, кого никогда не пускали за кулисы. Только были ли они правы, судить мне. Ведь в Фурине было гораздо больше от человека, чем во мне или в ком-либо ещё. И вот последнее заседание за день. Пережить этот процесс, исполнить свою роль в театральной пьесе о справедливости и наслаждаться остатком вечера, наблюдать за выступлением певицы. Внезапно двери зала распахнулись, и вошёл незнакомый мужчина. Люди наблюдали, их Богиня притихла. В тишине зала зазвучал его басистый раздражённый голос: — Сколько можно допускать это унижение! Ваша «Богиня» извивается, словно змея, чтобы заслужить всеобщее обожание. Я обвиняю её в самозванстве! Она вовсе не Архонт, а жалкое подобие, превратившее здание суда в цирковой шатёр! Взгляды прилипли к Фурине в ожидании ответа, я и сам словно был ударен током из-за столь громкого высказывания. Её лицо, вместо беспечной весёлости и эпатажности, впервые в моей жизни показало ужас. Я не потерплю произвола на своей должности и потому должен вмешаться, но… Что заставило её так резко умолкнуть? Я желал знать и готов был покаяться за сомнения. — Обвинение принято, суд пройдёт через две недели. Всем сторонам процесса рекомендую подготовиться, — старался я произнести наиболее невозмутимо, поглядывая на застывшую от страха козочку, от которой в миг не осталось и следа божественного величия. Я вовсе не гордился собой, такова работа — добиваться справедливости. Вот моё жалкое оправдание, пытающееся отвлечь от смешения должности с личными целями. Я бы никогда не подверг её подобному самоуправству по собственному желанию. Однако, когда такая возможность сама возникла предо мной, не мог я противиться. Но я сделаю всё, чтобы пройти это испытание достойно. Я соглал бы, если бы сказал, что не сомневаюсь в твоей божественной сути. Мой долг выступить для тебя защитой поможет исполниться жгучему желанию понять. Каков бы ни был исход, я сберегу тебя, не дам пасть твоему новому яркому миру. И узнаю, кто ты. И пусть народ сожжёт меня вместо тебя. Если такая цена правды, я готов её заплатить. Оставшийся вечер Фурина не взглянула на меня, мастерски притворялась в здании оперы, словно и вовсе не переживая о случившемся пару часов назад. Словно громкое обвинение не заставило её образ трепетать и дать трещину.***
Эй, люди, Земля, мне стыдно за вас и себя Я хотел бы быть проще, мой милый, но это статья Эй, легче еще, веселей ее за борт Что ночь поменяла одна, улыбнись А вот Волга-река, в ней все кровь, вот на ней и женись