heavydirtysoul

— Слава. Нос уже давно привык к запаху сырости подвала и металла крови. Кажется, что в помещении не пахнет ничем, почти свежесть, но стоит вдохнуть резче и глубже, как рецепторы сразу же уловят эту неприятную смесь ароматов. Картина перед глазами не более приятная: на воротнике белой рубашки островками расплываются пятна крови, ниже, примерно до середины живота, ситуация только ухудшается — все перепачкано кровью. Руки, связанные за спиной и закреплённые за спинку стула, уже не подрагивают в попытке высвободиться — тщетно. Кадык изредка дергается вверх по шее, позволяющей голове безвольно откидываться то вправо, то влево, будто бы она ничего не весит и совсем не нужна телу — можно и тут оставить, скинуть, как ненужный груз. Губ, по которым из приоткрытого рта, минуя подбородок, стекает кровь, часто, со странной периодичностью, касается алый язык. Глаз Мирон не видит — они закрыты либо веками, либо спутанной чёлкой. — Слава. Слава не отвечает. Мирон видит, как рвано вздымается грудь, видит слегка высунутый язык, из-за чего дыхание похоже на собачье. Но ответа нет уже… встряхнув руку небрежным жестом, Фёдоров всматривается в циферблат наручных часов. Уже полтора часа. Сначала он сопротивлялся. Ногами, раздвинутыми неприлично широко, то и дело норовил попасть куда-нибудь в Мирона. Не имело значения, куда, главное — попасть. И один раз попал, за что получил этот порез, виднеющийся через ткань брюк, на бедре. Сначала он угрожал. Искусно, поддавливая на неприятные точки, известные только ему и Мирону, угрожал. Спокойным, ровным голосом, будто бы и не угодил в этот спасительный плен. — Жидочек, ты же знаешь, что меня найдут? Молись. Молись, клюй клювиком пол, чтобы после этого нашли и тебя. Хотя бы цели… — Ты никогда не сможешь вернуть меня назад. Он слабее. Ты слабее. Вы все слабее меня. Посмотри мне в глаза, посмо… — Хочешь загадку, Оксан? Висит банан, а съесть нельзя — что это? Не знаешь? Мой хуй в твоей пасти, ублюдок! Развя… Каждую такую речь Мирон прерывал новым ударом. Либо неточным в челюсть, либо пинком в живот, либо пощечиной, когда тело совсем уставало от непрекращающегося тремора и резких движений. Что это займёт много времени, было ясно с самого начала. Фёдоров потому и подготовился, как в последний раз: выбрал подвал в богом забытом доме, где жителей-то почти не осталось, и, отнеся туда все необходимое, навесил на дверь четыре замка. Будут ломать — придётся постараться. Да только вот никто не торопится ломать дверь, хотя торчат они здесь — Мирон снова вскидывает руку с часами — почти пять часов. Он достаточно быстро вышел из себя. Начал вопить, сыпля оскорблениями гораздо активнее привычного, пытаться сломать спинку железного стула связанными вокруг неё руками. Крови тогда было не так много, Мирон же не изверг какой. Он сам доводит, сам вынуждает действовать как в экстренных случаях, сам провоцирует. Он может — это известно не только Мирону, но и Славе. Только Мирон продолжает бороться, а Слава, кажется, уже опустил руки. — Слава. — Не зови меня так. Мирон вздрагивает от сиплого голоса, чувствует мелкие мурашки, пробегающие под рукавами. Неужели… Звук шаркающих шагов разносится эхом по подвалу. У Славы опущена голова, подбородок упирается в грудь, расставленные ноги, кажется, разъехались ещё шире. Теряет сознание? Переводит дух? С ним может быть что угодно, нельзя терять бдительность. — Слава, — грязные пальцы находят подбородок, щёки, тянут безвольную голову вверх. У Славы закрыты глаза, но от этих манипуляций он приоткрывает их совсем на чуть-чуть. Из-за дрожащих ресниц почти не видно светлые глаза. — Славик, посмотри на меня. Слава дёргает головой так резко, что Мирон не успевает удержать ее. Спинка стула коротко звенит от удара затылка. Слава замирает в таком положении на долгую минуту, Мирону кажется, что у него закатились глаза. Сердце ухает вниз, пальцы трясутся ещё сильнее, когда хватаются за грудки рубашки. — Слава! Слава, ты меня слышишь? Слава, пожалуйста, — Мирон трясёт его, наблюдая за тряпично болтающейся головой. Отключился?.. Голова снова откидывается вниз, на грудь. Мирон замирает в осознании и вдруг слышит невнятное бормотание. — Что? — Ты… И тишина. Пальцы снова подбираются к подбородку, хватаются гораздо осторожнее, тянут вверх почти невесомо, бережно. У Славы закрыты глаза, но приоткрыт рот, которым он беззвучно шевелит, пытаясь что-то сказать. Мирон фиксирует ладони на его щеках, размазывает его же кровь, гладит большим пальцем скулу. — Слава, просто скажи, что это ты, и все закончится. — Ты… — не открывая глаз, бормочет Слава. — Ты правда такой долбоеб или прикидываешься? — Сука. Оглушающий шлепок пощёчины приходится аккурат на то место, где только что была поглаживающая ладонь. Это не Слава, это все ещё он. Глаза у него распахиваются, когда Мирон грубо сжимает челюсть пальцами одной ладони, а второй хватается за воротник, дергая на себя. — Я вытравлю тебя из него, слышишь, мразь? Вытравлю и обрублю все обходные пути. Не будет больше загадок, не будет больше предательств, не… Мирон вздрагивает и отшатывается назад от такой неожиданной наглости. Он плюнул в лицо! Смесью крови и вязкой слюны, прямо в Мироново лицо. Глаза, которые моментально застелила пелена злобы, кажется, тоже пострадали. Мирон шипит, матерится сквозь зубы, боясь открыть рот, и судорожно трёт руками щеки. Пальцы тоже в крови — это точно не поможет отмыться. Щуря один глаз, Фёдоров наспех осматривает помещение и, наконец, находит бутылку воды, из которой не так давно пытался напоить Славу. Не вышло — он сжал челюсть так крепко, что разжать не вышло бы при всем желании. Теперь Мирон плещет водой себе в лицо, отплевывается и… слышит гнусавый смех за спиной. — Какой брезгливый, глянь-ка. А в жопу без гандона не брезгуешь, Оксан. Че это такое, двойные стандарты? Я чист, не ширяюсь, не даю неугодным. Обидненько, когда тебя считают неугодным, да, Ми… Заткнуть, его срочно надо заткнуть. Первоначально с этим справляются выплеснутые в него остатки воды, он замолкает, сплёвывает в сторону сгусток крови, слизывает стекающую по губе капельку воды. А потом Мирон не выдерживает. — Закрой свой поганый рот! Заткнись, умолкни, — вопит Фёдоров прямо ему в лицо, снова вцепившись пальцами под челюсть, в щеки. — Тебя здесь не будет уже к утру, ясно тебе? И ты не вернёшься, это я тебе гарантирую. — Я всегда возвращаюсь, — гаденько улыбаясь, цедит он. — Потому что без меня твой Славик не справится. Он слабый, ранимый и временами туповатый. Кто выживет с таким набором в подобных реалиях? Да ты бы сожрал его заживо, не будь здесь меня. Прострелил бы башку, как только он к тебе сунулся! — Нет, — отрезает Мирон, коротко мотнув головой, и только сильнее сжимает пальцы. У него от этого забавно вытягиваются губы, растягивается свежее рассечение на нижней, снова начинает сочиться кровь. Мирон невольно замирает, наблюдая за тоненькой алой струйкой. Он пытается вырваться, едва заметно морщит нос от боли — она наверняка есть, Мирон уверен. — Ты сам меня породил, — он отзывается с неожиданной серьёзностью, но все ещё невнятно из-за крепко сжимающих челюсть пальцев Фёдорова. — Без Оксимирона не было бы Гнойного, и ты это понимаешь, Мирон. Ты нужен мне, а я нужен тебе. Без меня ты просто Мирон Фёдоров, нервный, эмоциональный, капризный, сла-а-бенький, — тут он заходится кашлем, отхаркивает на свою рубашку кровь, и этот плевок смешивается с уже имеющимися пятнами, скрываясь, как умелый снайпер. Мирон благосклонно отпускает его голову, позволяя говорить, но назад не отходит. Все еще лицом к лицу, внимательно и напряжённо. — Зависимый от мнения отца, скучающий по матери. Скучаешь по мамочке, Мирош? Мирон шумно выдыхает через нос, стиснув зубы крепко-накрепко, и, готов поклясться, чувствует, как крошится эмаль. Губы у него снова растягиваются в мерзкую ухмылку, которую очень хочется стереть любым доступным способом. Но Мирон держится — не время. Нужно дать ему договорить, а потом, если повезёт, подловить и, наконец, вытащить Славу. — Ну не раздувай так ноздри, ты на буйвола похож. Смешной, — гадкий смешок прорезает недолгое молчание. — Так о чем это я? А, о наших созависимых отношениях. Сашка… помнишь Сашку? Не ту, которую ты прикончил. Ту, которая не выдержала моего присутствия и кинула этого хлюпика. Она говорила, что ты интересуешь его больше, чем она. И была права. Он рвался к тебе сразу, едва только понял, что ты за человек. А я поддержал. Потому что я знал, что меня сможешь освободить только ты. А теперь, погляди, что происходит. Пытаешься запихнуть меня назад, как неудавшийся эксперимент. Плохо это, Мирон Янович. Пло-хо. — К сути, — резко выплёвывает Мирон, потому что знает — этот ублюдок к чему-то ведёт. Просто, как всегда, витиеватыми путями, вынуждая слушать-заслушиваться его речами. — К сути… Хочешь загадку, Окси? — он вскидывает подбородок и прищуривает лисьи глазёнки. Мирон громко цокает языком и вздыхает. — Я сказал, «к сути», а не «отдали нас от темы на ещё десяток предложений». — А с чего ты взял, что эта загадка не будет относиться к нужной тебе «сути»? — он тоже раздражается. Не любит, когда Мирон не играет в его игры. Это почти умилительно. Пожалуй, единственное, что может умилить Фёдорова в нем. — Давай, Мирош, она элементарная. С рифмой, как ты любишь. — Говори уже. Короткое промедление, и он подаётся вперёд, сталкиваясь с Мироном носами. Мирон вздрагивает, подаваясь назад, но он только сильнее дергается навстречу, вынуждая стул пошатнуться. В широко распахнутых глазах Мирона читается немой вопрос — «зачем?». В его, прищуренных исподлобья, очень чёткий ответ — «нужно». И Мирон поддаётся этому «нужно», становясь назад, вжимается лбом в его лоб и закрывает глаза. — Чтобы партнёров не мучили споры, юристы пишут для них… — вкрадчиво, шёпотом, говорит он. Мирон снова вздрагивает, но на этот раз не от испуга или неожиданного, порывистого движения, а от негодования. — Серьёзно, так просто? — Ш-ш-ш. Ответ? Мирон не видит его глаз, не подмечает изменений в эмоциях на лице, но отчётливо слышит шёпот и чувствует горячее дыхание на губах, подбородке и шее. Он слегка ведёт носом по Мироновой переносице и снова замирает. Под рубашкой снова пляшет хоровод мурашек. — Договоры, — в тон ему, таким же шёпотом, отзывается Фёдоров. А после — слышит удовлетворённое мычание и открывает глаза, отстраняясь. Необходимо видеть, что сейчас происходит на его лице, контролировать ситуацию, чтобы не упустить момент, когда можно будет схватиться за Славу. — Стихоплёт от Бога. И почему только убивать начал? Писал бы себе стишки, подрабатывал преподом в какой-нибудь неблагополучной школе, давал деткам знания… Хотя, я знаю, почему. Жажда власти портит всех, — он склоняет голову вбок, как заинтересовавшаяся какой-то вкусняшкой псина, и смотрит. — Давай заключим договор, Окси. Ты получишь то, что нужно тебе, а я, соотвественно, что нужно мне. Мирон хмурится и делает шаг назад, выпрямляясь, на что он моментально реагирует очередным дёрганным движением и трясет многострадальный стул. — Нет. Вернись назад, живо, — он гневно рычит и скалится окровавленным ртом. — Зачем? — Фёдоров с почти безразличным непониманием вскидывает одну бровь и скрещивает руки на груди. — Если ты не вернёшься на место, как было, то все будет не так, как я хотел. Встань, как стоял! А это уже весело. Мирон, пожалуй, впервые за все время здесь позволяет себе улыбку. И кто тут ещё капризный? — Вернись! Крик выходит чересчур громким. Бьет не только по облупленным подвальным стенам, но и по ушам, отчего тупая боль моментально начинает пульсировать в висках. Мирон морщится и всё-таки шагает навстречу, склоняясь назад, так, чтобы их глаза были примерно на одном уровне. — Доволен? — насмешливо интересуется Фёдоров. — Да, — он подтверждает сказанное широкой улыбкой. — Договор. Согласен? — Условия? — Сначала скажи, что ты согласен. — Ещё чего? Чтобы снова оказаться обманутым? Ни за что. Условия, и только потом, так уж и быть, я подумаю, — уверенно отрезает Мирон. Его лицо искажается гримасой недовольства и обиды. Мирону знакомо это лицо — сейчас он начнёт манипулировать, чтобы добиться желаемых условий, а если не выйдет — уйдёт в отказ. В молчание, игнорирование до тех пор, пока человек не сдастся. Но Мирон сдаваться не намерен. Это не он сейчас находится в безвыходной ситуации, не он связан по рукам и ногам у стула, не он в своей крови с двумя резанными ранами и избитой физиономией. Не он здесь слабый. — Хорошо. — Что? — непонимающе хмурится Фёдоров. — Хорошо. Будь по-твоему, — спокойно, с такой интонацией, которую Мирон, кажется, ни разу не слышал от него. — Условия таковы: ты называешь меня по имени, а я даю тебе возможность побыть с ним какое-то время. Бред. Это какой-то бред. Мирон не верит ни единому его слову, все не может быть так просто. — Бред, — повторяет Мирон вслух. — Ты меня наебешь. — Ну с чего бы? — он смешливо фыркает и, кажется, случайно подаётся вперёд, сталкиваясь с Мироном лбами. Голову действительно тяжело держать, он вымотан, здесь солгать не получится. — Разве я сказал, что уйду навсегда? Разве сказал, что ты добьёшься всего, что хотел? Нет. Это равноценный обмен. Ты получаешь своего ненаглядного, милуешься, сколько получится, а я получаю доказательство своего превосходства. И над ним, и над тобой. — Это ещё почему? — А потому, — он вжимается лбом и носом в Мирона, теперь уже намеренно, — что ты, Мирон, боишься моего имени, как огня. Ты презираешь его. Вспомни, когда в последний раз ты звал меня так? В самом начале? Кажется, да. Мирон молчит. Согласиться он не может — гордость не позволит, но и отрицать тоже не получается. «Нет» застревает в горле болезненным комом. — Скажи это. Скажи мое имя, Окси, — он снова переходит на шёпот, застывая с приоткрытым ртом, и едва ощутимо касается языком нижней губы Мирона. Мирон ёжится, но не отстраняется. Выжидающе молчит. — Давай. Славик уже заждался. Ему больно. А ты не любишь, когда ему больно. — Ненавижу тебя, — выдыхает Мирон, размыкая пересохшие губы. Его язык скользит дальше, цепляет и верхнюю губу, и Фёдоров мечтательно представляет, как смыкает на нем зубы, выплёвывая окровавленный кусок в сторону. — Кого ты ненавидишь? — нетерпеливо подгоняет он. На языке у него наверняка оседает не только металлический привкус собственной крови и пота Мирона, но и сладковатый осадок, именуемый успешной победой. Спину окатывает липким холодком, теперь рубашка липнет не только к груди, намокшей от воды из-за попыток отмыться от плевка, но и к спине. Мирон дышит загнанно и часто, как добыча перед хищником. Не он привязан к стулу — это точно. Но назвать его ведущим в происходящем язык не повернётся ни у кого. — Давай. Сердце пропускает десяток ударов, замирает, останавливается. Инфаркт? Ан нет, на одиннадцатый предполагаемый раз Мирон чувствует, как в грудь что-то ударяется. Раз, второй, третий. Ладонь оказывается на широкой шее и грубо сжимает ее. Он хрипит. — Я ненавижу тебя, Гнойный. Вот и все. Язык больше не скользит по губам — бесцеремонно врывается в рот. Гнойный целует грубо и развязно, будто пытается сожрать Мирона не только изнутри, но и снаружи. Прокусить огромную дыру не только где-то глубоко, в том месте, которое невозможно увидеть, только почувствовать, но и в плоти. Мирон уверен, что если бы Гнойный хотел, то уже давно откусил ему половину губы, не меньше. Но Гнойный, по всей видимости, не хочет. Кусачий поцелуй смягчается. Даже язык уже не проникает в рот, намереваясь вылизать и нёбо, и зубы по кромке. Почти целомудренно, нежно. Мирон узнаёт в поцелуе не мерзкого Гнойного, он узнаёт Славу, а потому смягчает хватку на шее. — И почему ты так свято уверен в том, что я теперь тебя не ненавижу? Нога болит. Ты порезал мне ногу? Больной ублюдок, блять. И лицо… — Слава, — Мирон завороженно моргает, стирая со Славиной губы кровь. Точно со Славиной, потому что на этот раз обращение по имени не вызывает на его лице презрительную гримасу. Слава слабо, без капли гадкой насмешки, улыбается. — Его нет. — Ушёл? — Нет, — Слава отрицательно мотает головой. — Уступил. И Мирон улыбается в ответ.