По расписанию: окультуриваемся

      — Хватить болтать ластами, Ханс! Ты мне сейчас всю штанину испачкаешь, сколько раз можно говорить. Ей богу, культурные места тебе как корове седло.       Герман облокотился всей своей монументальной тушей на хлипкий подлокотник покрытого красным бархатом сиденья, местами истертого до темных пятен, особенно в зоне седалища. Но на лице рейхсмаршала парадоксально растеклась сладкая улыбочка, он подпер щеку кулаком и посмотрел обольстительно ласково на своего молодого спутника, будто и вовсе не журил.       Марсель улыбался в ответ, но ноги все же утихомирил, подобрав ступни под сиденье. Ногтями он попытался расковырять в обивке дырку, но и тут его остановили, мягко накрыв пухлой ладонью.       — Ты поймешь, о чем я говорил, когда все начнется. Это тебе не шорканье по сцене, где все песком замызгано, а кроме подражания великим актерам никакого таланта больше не найти. Это, — Герман широко раскрыл глаза и вздохнул, бочкой надув грудь, — настоящий театр. Великое искусство!       Ханс прищурился, глядя вниз, с их ложи, на пока что закрытый тяжелый занавес. Весь партер, все балконы и прочие места были процентов на семьдесят набиты формами: офицерскими, солдатскими… Ханса и без люфтваффской формы узнали бы по сияющей изнутри физиономии, поэтому он в надежде мимикрировать под мебель оделся донельзя обыкновенно: просто нацепил африканские шмотки.       Геринг был в ярости, когда Ханс уселся к нему на заднее сиденье автомобиля, как принцесска в карету, но на принцесске были выцветшие от палящего солнца бледно-бежевые шорты и какая-то замызганная рубашонка.       — Я не понял.       Геринг кое-как развернулся, пиная сапожком сиденье личного водителя. Его лицо отобразило всю гамму возмущения и непонимания. Он-то был при параде, даже слегка подкрасил тушью глаза, чтобы омолодить одутловатое от веществ лицо, и «вот это вот недоразумение» присело к такому-то королю. Благо что помылся.       — Да не хочу я форму надевать. Меня и так все заколебали с просьбой плакаты и газеты подписать, я хоть как-то хочу быть как все.       Рейхсмаршал от смеха аж икнул, довольно поглаживая живот.       — Как все! Да что ты знаешь о том, кто такие - эти все. Не дано тебе и точка. Фразу слышал? «Каждому свое». Твое - торговать милым лицом и делать вид, что все герои войны сплошь и рядом доблестные и чистые сердцем люди. Поэтому со своими этими «как все» чтоб больше не выебывался.       Как-то так они и ехали слушать оперу Вагнера. Ханс не решил, стоило ли ему принять на грудь перед этим, его само ощущение от предстоящего вгоняло в какой-то стресс. Он привык прятаться в палатке от песчаных бурь, кадрить девок по углам и иногда подставляться под генералов в надежде, что его все же допустят к полетам. Театры, выставки… Все это как-то мало к нему вязалось.       А вообще он очень интересно вошел в такую высокодуховную эпоху своей жизни. Африка в какой-то момент кончилась. Не в смысле сам континент, он как значился на карте, так, слава высшему командованию, все еще там и находится, а вот в жизни Марселя это место ушло в папку «было и прошло».       Сначала ему было очень грустно. Он скучал, по вытянутому однажды признанию, по Роммелю и по их угасшему с течением времени взаимопониманию, а вместе с этим угас и азарт и смысл. Он бы погиб там, если не от битвы какой, так от скуки точно, поэтому был рад, что его, наградив самыми значимыми цацками, списали в «пенсионеры».       Решение было странное, чье - никто не понял. Ему летать бы и летать, но пришел приказ, который обжалованию не подлежал. А в Берлине Марсель поначалу не знал, что ему делать. Все бордели уже в какой-то момент наскучили, как и пивные бары с сомнительной репутацией ресторанами, а что-то получше качеством Ханс себе позволить не мог. Ну как… Ему, как молодому герою нации, высылались деньги, но он их по-жидовски укрывал в своей квартире, как ребенок, которому бабушка на день рождения в тайне от родственников подарила несколько купюр. Ханс и был таким ребенком-переростком. Тратиться он умел только на баб и бухло, работать по-людски еще не научился, поэтому тень страха в виде бедности и сна в коробке на улице маячила перед глазами вопреки здравому смыслу.       Переменилось все после приглашения на юбилей Геринга. Видимо, это была «общая рассылка», включающая тех, кто хоть раз касался пальчиком корпуса самолета, потому что Ханса не очень-то стремились приглашать на подобного рода мероприятия ввиду его вызывающих выходок. Однако мысль о бесплатной кормежке перевесила в пользу чаши с решением «ладно, я пойду», уступив подростковому «да ну его в корыто, на рожи эти смотреть». О смерти одной из ненавистных рож он узнал запоздало, потому что газет не читал, но как узнал, так сразу выдохнул - воздалось. Стало немного легче.       На самом праздненстве все было богато настолько, что сводило челюсть. От толпы народу нельзя было укрыться даже в уборных: там то блевали с перепоя, то курили, то делали чего похлеще. Ханс скромно наслаждался кюммелем и подъедал фруктовые корзинки, как внезапно был встревожен тычком промеж лопаток. Обернувшись и еле удерживая напиток в себе, Марсель не мог понять, как так вышло и зачем: перед ним стоял гвоздь программы. На гвоздь похож сомнительно, скорее болтяра самый настоящий, но такие мысли вслух высказывать было нельзя.       — Пацан, видишь графин? Подай-ка сюда, я хер знает, куда подевали все остальные.       Ханс с шумом проглотил слюну и, словно в замедленной съемке, повернулся, дотянулся до графина с чем-то розовым внутри и протянул его хозяину фуршета. Геринг вцепился в хрусталь обеими руками и в пару жадных глотков осушил наполовину, довольно цокая и вытирая губы маленьким платочком.       — Так-то лучше. Мне дерьмо какое-то подсунули, губы все никак не отойдут. Язык тоже онемел, нихера не чую. Что ты так смотришь?       А Ханс смотрел так, как будто увидел восьмое чудо света. Он представлял себе людей такого масштаба (не в плане телесного объема) более утонченными и воспитанными, такими далекими от обычного люда со своими высокими манерами. А тут раз, мат через слово, полная свобода действий и ни капли стыда. К такому Ханс лип, как кошка к валерьянке.       — Если они у вас онемели, как же вы тогда разговариваете?       Герман сначала счел это за хамство, но, увидев обескураживающую улыбку во все тридцать два, вдруг оттаял и хлопнул юнца по плечу.       — А ты неплох, язык подвешен. И лицо мне твое знакомым кажется.       — Меня зовут…       — Знаешь, это дело десятое. Пойдем-как я тебе покажу, чего мне там надарили. Если и у тебя лицо откажет, тогда я швырну ту самую коробку в рожу этим шарлатанам!       И вот практически начиная с этого самого вечера Ханс прочно обосновался в большом доме-замке Германа Геринга и никакого отвращения к себе по этому поводу не испытывал. Его наконец-то откормили до наливных щечек и упругих ляжек, одели по последнему писку моды, даже халат какой-то дали с куньим воротником. На левой руке появилось кольцо, пока без камня, но уже что-то, чем можно было ткнуть завистливым воздыхателям.       Кроме того, что вкусно и красиво, было еще невероятно хорошо. Две самовлюбленные натуры нашли друг друга и без устали говорили о всем подряд, не ощущая неловкости. Неловкости не было даже в том смысле, что порою они делили кровать. Королевского размера, конечно же, на которой Ханс мог спокойно развалиться звездой, как его все эти годы и называли. Со стороны они не были похожи на любовников, но кто бы знал, что там происходит, когда в дождливый вечер Геринг с ухмылкой разжигал огонь в камине.       — Твои фантазии явно не краше «Лоэнгрина», ребенок, — Герман тихо посмеивался, уже в полумраке - когда Марсель очнулся от воспоминаний, свет успели приглушить, — брошюру читал?       Ханс посмотрел с явным недоумением, мол, я что, на дурачка похож? Мне же все покажут.       — Ты не поймешь ни черта, — рейхсмаршал вздохнул и попытался наклониться ближе, — надо было прочитать. Я же тебе говорил, ты чем вообще слушал меня?!       — Но я и так все помню с ваших слов. Песни петь будут, драку покажут.       Геринг чуть не скатился с кресла раскаленной магмой.       — Какие, к черту, песни?! Это тебе не мюзикл, в котором шлюхи пляшут на фоне картона. Это великое произведение! Глубокая романтика! На протяжении всех четырех часов нельзя оторваться.       — Четырех?! — Ханс с ужасом посмотрел на сцену, куда уже вышли исполнители, обряженные в доспехи, — я же усну.       Вопреки ожиданию, Герман усмехнулся, плавно переводя внимание на разворачивающийся сюжет.       — Я тебя разбужу на "Euch lüften, die mein Klagen".       — Это когда конец будет?       — Это когда появится твоя единственная возможность окультуриться.       — Блин, мне, если честно, больше нравилась ваша идея с рестораном.       — Ты передумаешь, когда услышишь глубокий бас Генриха Птицелова. Голос совершенно не совпадает с нашим верным Генрихом.       Поняв, что Марсель, проведший все важные годы Германии то в пабах, то в пустынях, Геринг решил пояснить.       — Рейхсфюрер считает себя его реинкарнацией. Он был королем.       — Серьезно? — Марсель оживился, даже обещанное ариозо Эльзы не так взволновало его натуру, — он тоже что-то принимает?       — Я думаю, он в детстве выпал из колыбельки. С тех пор и видит еще плохо. Детские травмы, что с них взять. Так, все! — Герман цыкнул, вжимаясь обратно в кресло, — не отвлекай меня.       Ханс немного потупил взор, но все же решил уточнить тревожащий его момент.       — Но мы же после поедем поесть, да?       — А ты как думаешь? — Герман с улыбкой уложил пухлые ручки на пузо, — кажется, кому-то нравятся пышные формы.       Ханс засмеялся, прикрыв рот ладонью.       — Тогда меня, пожалуй, все устраивает.