Если бы не ты...

      Самолет из Лондона приземляется в Стамбуле промозглым мартовским утром, когда за окном моросит мелкий дождь и погода шепчет о том, что Лондон ближе, чем кажется. И эта погода, и это путешествие – все резко контрастирует с первым приездом Кайи. Тогда ярко светило сентябрьское солнце, а рука об руку с Кайей была мама. Только повод для визита остался неизменным – дедушка Халис. Тогда, три года назад, дед пригласил их с матерью якобы ради воссоединения семьи. Сейчас приглашение было выслано своего рода с этой же целью. На похороны деда. Но и тогда, и сейчас чувства Кайи остаются совершенно неизменными – он не рад этому визиту.       Впрочем, в противовес прошлому приезду встречать Кайю выходит одна Асуман.       – Добро пожаловать, Кайя, – приветливо улыбается она. – Жаль, что повод для возвращения такой.       – Здравствуй, Асуман, – в тон ей отвечает Кайя. Он рад видеть ее, хоть и совсем не рад вернуться в особняк.       – Я вижу, ты один, без Пелин? – интересуется Асуман, когда они входят внутрь.       – Мы подали документы на развод. Она посчитала, что в такой ситуации ее присутствие будет неуместным, – отвечает Кайя, останавливаясь напротив дверей комнаты, которую занимал во время первого визита.       Асуман качает головой:       – Для тебя подготовили комнату на втором этаже. – И добавляет в ответ на недоумевающий взгляд Кайи: – Мы ждали вас обоих. Та комната больше.       Кайя кивает. Ему все равно, где жить. Он с радостью остановился бы в отеле, но мать настояла.       Пока они поднимаются по лестнице, Асуман рассказывает:       – Ужин в семь. Только узкий семейный круг. Папа Орхан и Ферит на работе. И мне бы тоже там быть! Но мама Гюльгюн и Сейран наотрез отказались встречать вас с Пелин, поэтому пришлось мне.       – А мама? – уточняет Кайя. Он рассчитывал, что встречать их будет именно она.       Асуман останавливается на верхней площадке лестницы. Смотрит на Кайю долгим пронизывающим взглядом и наконец отвечает:       – Нюкхет-ханым вместе с Хатидже-ханым уехали в дом к Шанлы. Уехали навестить Суну с дочерью. Она наотрез отказалась находиться с тобой и с Пелин под одной крышей.       – Понимаю, – кивает Кайя.       Асуман снова смотрит на него долгим пронизывающим взглядом, без слов говорящим, что ничего-то ты, Кайя, не понимаешь. Не сдерживается и все-таки произносит:       – Нелегко видеть бывшего мужа с любовницей, ради которой он тебя бросил.       – Осуждаешь? – Кайя сразу хочет расставить все точки над «i» и понять, Асуман – все еще друг или уже враг.       – Не понимаю, – разводит руками она. – Ладно бы ты хоть ее любил. Или она тебя любила. Но это...       Кайе хочется ответить, что это совершенно не ее дело, что она лезет в то, что ее совсем не касается, но ему нужно знать, что происходило в особняке после его отъезда, поэтому он произносит:       – Почему ты так думаешь? Может, это была внезапно вспыхнувшая страсть?       Асуман смотрит на него, как на юродивого. Как на деревенского дурачка, который только что сморозил какую-то несусветную глупость, но по его ущербности в глупости его давно никто не верит.       – Кайя, – строго произносит Асуман, напоминая, что уж она-то точно не дурочка, – я прекрасно помню, с каким лицом ты объявил о разводе и с каким лицом подписывал документы. И как ты тенью бесплотной слонялся по дому до самого отъезда – я помню тоже.       И Кайя помнит. Как Суна, узнав о его связи с Пелин, сбежала в дом отца, лишь бы не оставаться с Кайей под одной крышей. Как наотрез отказалась находиться с ним в одной комнате наедине, когда приехала на подписание документов о разводе, и не выпускала руки Асуман, пока на бумагах не были поставлены все подписи. Как положила поверх черной глянцевой папки матовую красную коробочку, а потом увенчала ее блестящим золотым ободком. Как встала и, ни разу не обернувшись, ушла из его жизни. И как Кайе казалось тогда – навсегда.       – Асуман, – в хищной улыбке, больше похожей на оскал, обнажая клыки, парирует Кайя, – это лишнее.       Асуман молчит. Поджимает губы. Раздувает крылья тонкого носа. Наконец разворачивается и идет по коридору прочь от Кайи. Останавливается перед дверью и чопорно произносит:       – Вот твоя комната. Карлос принесет вещи.       И Кайя остается один в звенящей пустоте огромного дома.       К ужину он не выходит, сославшись на усталость после перелета. Отговорка шита белыми нитками, но ему все равно. Кайя бездумно смотрит в стену, пытаясь понять, зачем приехал. Особой любви к деду он не испытывал. Дед – едва ли не проклял его за брак с Пелин. Мать, хоть и говорила ему поначалу, как сильно он разочаровал ее своим поступком, все равно звонила ему гораздо чаще, чем он звонил ей. Но именно мать была единственным человеком, который приносил ему вести о дочери. Присылала фото и видео, которые Кайя потом засматривал до дыр, если, конечно, подобное определение применимо к цифровому изображению. Делилась ее успехами. Передавала ей его подарки. Мать была единственной ниточкой, связывающей Кайю с дочерью. С дочерью, от которой он, сам того не ведая, отказался еще до ее рождения. С дочерью, которая снилась ему почти каждую ночь. С дочерью, ради которой он отдал бы, что угодно, лишь бы все исправить. С дочерью, ради которой он и приехал. Потому что о большем Кайя запрещал себе даже мечтать.       Размышления Кайи прерывает появление Нюкхет: мать негромко стучит в дверь и почти сразу входит в комнату, не дожидаясь ответа. После первых объятий какое-то время они сидят молча, не решаясь начать разговор. Каждый из них знает, о чем именно он будет. И каждый будто бы тянет время, давая другому собраться с мыслями.       Наконец первой начинает Нюкхет:       – Как поживает Пелин?       – Хорошо, – пожимает плечами Кайя. – Встретила парня, который смог ее полюбить и которого она полюбила в ответ. Собирается за него замуж. А мы разводимся.       Нюкхет ахает и в удивлении закрывает рот руками.       – Разводитесь? – переспрашивает она.       – Да, мама, – кивает Кайя. – Именно так называется процедура, когда двое людей, состоящих в браке, решают разойтись и прекратить существование этого брака.       – И ты так спокойно говоришь об этом?       – А что я, по-твоему, должен сделать? Пойти и побиться головой о шкаф? – Кайя кивает головой на дубовый гардероб и невольно вспоминает свои сложные взаимоотношения с его собратом из комнаты этажом ниже. – Уж тебе-то прекрасно должно быть известно, что не от большой любви я женился не Пелин.       – А почему ты на ней женился? Почему сломал жизнь той девочке? Почему сломал жизнь себе? Почему оставил ребенка расти без отца? Почему, Кайя?       Кайя встает с дивана. Трет переносицу и мерит шагами комнату. Каждый вопрос матери звучит погребальным колоколом. Колоколом по самому Кайе.       – Потому что, мама, – резко отвечает он. – Я сто раз говорил тебе об этом.       – Так ответь в сто первый, – не унимается Нюкхет.       – Потому что так было надо.       – Кому надо?       – Мне.       На какое-то время Нюкхет замолкает, потом продолжает вновь:       – Долго ты собираешься себя наказывать? Так ты не искупишь свою вину ни перед одной из них.       Мать слишком хорошо знает Кайю и намеренно бьет по больному. С самого начала его брак с Пелин был его епитимьей и его веригами, которые он сам добровольно на себя возложил. И эти метафорические цепи на его душе стали тяжелее сто крат, когда он узнал, что оставил в Стамбуле не только Суну, но и новорожденную дочку. И вернуть ничего уже нельзя.       – Что ты знаешь об искуплении? – спрашивает он у матери, не надеясь, что она поймет. К его удивлению, в истории с их с Суной разводом мать встала на сторону бывшей невестки.       – Я знаю то, что ты, кажется, положил своей жизненной целью в конечном итоге сдохнуть, как собака, под забором, без прощения и покаяния. Потому что запретил себе даже надеяться и на то, и на другое, – жестко отвечает Нюкхет. – Вот только правда в том, что сейчас у тебя есть если не шанс получить прощение Суны, то хотя бы возможность не испортить отношения с дочерью. Но через десять лет этого шанса уже не будет. А ты – прячешь голову в песок и поступаешь, как мой отец. Вот уж кто настоящий внук Халиса Корхана!       Слова матери жалят тем больнее, что Кайя отчетливо понимает: она права, в каждом слове права.       – Мама, ты прекрасно знаешь, что Суна предпочла бы, чтобы меня никогда не было в их жизнях, – выдыхает он, опускаясь рядом с матерью на диван, и, уперев локти в колени, прячет лицо в ладонях.       – Ты сам виноват, – едко произносит Нюкхет.       – Я думал, ты все еще моя мать, а не ее, – не отнимая ладоней от лица, Кайя искоса сморит на нее.       – А я думала, что не таким я воспитывала своего сына, – парирует она.       «А каким ты меня воспитывала, мама?» – думает Кайя, вспоминая каждую из двух своих мам. Откинувшись на спинку дивана, он устало выдыхает:       – Этот разговор ни к чему не ведет. Чего ты от меня хочешь?       – Чтобы ты перестал гробить свою жизнь, – и с этим Нюкхет уходит из комнаты, оставляя последнее слово за собой.       А ночью Кайе снится тот же сон, что и последние три года.       Он идет по гравийной дорожке к дому, виднеющемуся среди деревьев. Издалека Кайя слышит детский смех и женский голос, что-то рассказывающий маленькой девочке. Обитательницы дома замечают Кайю, только когда он начинает подниматься на веранду, где они расположились. Маленькие босые ножки опрометью несут свою хозяйку Кайе навстречу. Девочка протягивает к нему руки и произносит: «Папа!..»       И Кайя просыпается.