хиты эпохи рейва

Я нашепчу тебе на ухо, что Скучное время прошло

Мне кажется совершенно правильным, когда тех, кто не знает, чего он хочет, превращают в камень. Махито приходит и воняет влажностью водостоков. Холодный, тяжелый запах, такой, который забивает ноздри и мешает вдохнуть полной грудью, но не мешает учуять сталь кровавого следа. — Чья кровь? — спрашивает Кендзяку, симулируя интерес. Махито и так всё ему расскажет. — Уж точно не моя, — смеется тот. — Да и какая, собственно, разница? — Абсолютно никакой, — книгу приходится отложить. Хорошая вещь, в который раз уж перечитывает, а всё не надоедает. Долгая жизнь дает прекрасное преимущество в чтении книг — можно перечитывать любимое, не волнуясь о том, что остатков жизни не хватит на остальные. Хватит, главное знать, что хочешь прочесть. В этом смысле долгая жизнь тоже преимущество. Некоторым для осознания своих желаний просто не хватает времени. Некоторые думают, что осознают, но на понимание своей ошибки времени не хватает и им. Кику всегда считал, что тот, кто не понимает, чего ему больше всего хочется, ничего не получит. — Что, правда не интересно? — Махито забирает книгу у него из рук и фыркает. — Я думал, ты читаешь только то, что они называют классикой. Ты же такой серьезный. — Как это вообще коррелирует? Махито конечно же тыкает в него пальцем и усаживается рядом на пол, то есть практически падает, складывая свои длинные конечности в неудобоваримую комбинацию. Воистину, как детеныш жирафа. — Вот видишь! Кто в здравом уме использует в разговоре слово «коррелирует»? Махито скучает без цели. Глобальная то цель у него имеется, а вот разбить её на мелкие он не умеет. Ему нужно, чтоб кто-то, схватив за загривок, вел его от пункта А в пункт Б, и Кендзяку пока что видит себя в этой роли. Махито так хочет достичь своей правды, что не понимает, где она, эта правда. Кендзяку свою давно уже достиг. Почему бы не помочь товарищу? Махито скучает и не дает скучать Кендзяку. Они сидят в небольшой квартирке над закрытой кафешкой и оба чувствуют кожей, как бывшее присутствие здесь множества поколений людей пропитывает квартиру запахами лапши и бесконечным раздражением. Даже странно, что проклятия тут не живут. А возможно они разбежались, почувствовав своими маленькими куцыми душонками, что сейчас это лучший способ сохранить подобие жизни. Но это не жизнь. Даже Махито — это не жизнь. — Я использую такие слова, которые входят в мой активный словарный запас, — отвечает Кендзяку. Через его голос сквозит вечность. Махито не реагирует. Он ребенок, запертый во взрослом теле, ребенок, который когда-то давно уже рождался на свет, и теперь этот вес прошлого воплощения мучает его, но не дает никаких преимуществ. Фантомный культурный бэкграунд. В попытках обрести себя он обретает только ложь. Это даже интересно. Кендзяку мыслит себя в некотором роде ученым. Он любит наблюдать за экспериментами. Контролируемые условия, возможность повторного проведения, непредвзятость — все это глупости, которые его не интересуют. Эксперимент для него скорее про эффект бабочки. Про костяшки домино. Он толкает одну и предполагает, на какую сторону упадет последняя. В этом и весь смысл — в оценке своих сил, своего ума, самого себя. Будущее, разворачивающееся перед ним, прекрасно, но последняя кость все еще стоит. Махито кладет голову ему на колени. Если её отрезать — он отрастит новую или создаст тело из головы? Или их станет двое? Два дурака дурость учетверяют. Кендзяку трогает его волосы. Они слегка влажные, но не так, как это бывает с человеческими. Волосы Махито больше похожи на тонкие пластиковые волокна, которые пришивают к плохим куклам, влага не впитывается в них, а путается, оседая запахом старой воды на касающейся руке. — Хочешь мешать мне читать — помылся бы. Пахнешь как помойка. — Не угадал! — восторженно восклицает Махито, потому что его — ура! — не прогоняют. — Помойка пахнет иначе. И вообще, я там, на улице попал под дождь, то есть, фактически помылся. Кендзяку кривит лицо. Наверное главное, что отличает его от остальных людей, это то, что он знает, как выглядит со стороны. Он видел свое тело в действии и это — преимущество. Он знает, как его брови сходятся к переносице, как он щурит глаза, как прикрывает устало веки и как дергает краем рта. Ни одно наблюдение за собой в зеркало не даст подобного результата. Знать, кто ты — наибольшая из всех сил. Махито потягивается, как пес. Опять о собаках. Чтоб не проваливаться в собственный разум, Кендзяку перехватывает того за бока и скидывает с колен. Махито обязательно сделает что-нибудь в ответ. Повеселит или разозлит. Какая разница? Всё так и происходит. Махито возмущенно вскакивает на четвереньки и встряхивает волосами. Кендзяку пользуется случаем. Наматывает на кулак. Хорошее чувство. Тянет к себе, возвращает голову на колени. Почти как на плаху. Ему нравится думать о собственной воле поглотить или не поглотить, а вот думать о том, что Махито тоже имеет волю и способен коснуться его души — не нравится, но всё это переходящее. Смертный страх, воистину, не вечен. По крайней мер он точно заканчивается с приходом смерти. Махито обхватывает его руками за пояс и прижимает лицо к рубашке. Кендзяку даже жалеет, что на нем сейчас не монашеская ряса Гето. Приятно строить из себя святого. Сложно делать это в гавайке. Если честно, он не знает, что с Махито делать. То есть в глобальном плане и в контексте вечности — знает, но чисто по-человечески, вот сейчас — нет. Он убоится только истинной силы, только того, кто загонит его в угол, а без страха ничего не выйдет. Кендзяку знает — любые отношения строятся либо на страхе, либо на уважении, и, похоже, Махито его в какой-то мере уважает. Ну что ж. Тем хуже для него. Ему хочется сказать Махито, чтоб тот вел себя, как человек, но тот поймет такие слова превратно и станет изображать из себя идиота. Поэтому необходимо пояснение. — Веди себя, как человек, — говорит Кендзяку, наклонившись к уху Махито. — Бойся. И прижимает его к полу за шею. Махито улыбается и в ответ кладет свою ладонь на горло Кендзяку, легко касаясь кадыка, и Кендзяку делает все, чтоб не сглотнуть. Он буквально видит, как поглощает силу Махито, этот бездушный шар, холодный, гладкий в ладонях и на языке, но сейчас ему хочется вырвать кусок у Махито-воплоти. — Хотя бы попытался сделать вид, — недовольно говорит Кендзяку и сжимает пальцы сильнее. Будь Махито человеком, то его бы ждали как минимум повреждения трахеи, но он не человек. Кендзяку хочет вернуть золотой век магии, хочет, чтоб люди стали выше проклятий во всем хотя бы потому, что с проклятиями слишком скучно. Они так ограниченны своей природой, что становится печально. Их формирует не опыт, а происхождение. Звучит тоскливо. — Какой вид? — голос Махито звучит приглушенно. Кажется, он и впрямь принял правила игры, хотя бы частично: не изменяет свое тело, даже не пытается выкрутиться. Но не боится. Скорее смотрит с ожиданием, мол, что там дальше, что ты покажешь мне, маг, чего я не могу сам. — Что тебе это доставляет дискомфорт, — отвечает Кендзяку и немного жалеет об этом. Ему не нравится делиться тем, что ему самому нравится, с проклятиями. Быть честным — ему ни с кем не нравится делиться такими вещами. Да и зачем. — Ох, вот чего ты хочешь! — Махито прижимает его руку своей и держит, не убирая второй с шеи Кендзяку. Аккуратно пробегается пальцами до ворота рубашки и улыбается, улыбается. — Но я не могу. Знаешь, одна из вещей, которые я считаю важными, это соответствовать сути своей души, а моя душа тебя не боится. Ты мне просто нравишься. Вот уж признаний в теплых чувствах не хватало. Царь страны желания — крокодил. Царь страны мышления — мертвец. Кендзяку — царь внутри своей головы. Во всех смыслах. Он хочет сжать Махито в своих ладонях и раздавить как спелый фрукт. Пить сок из лодочки рук. Но пока нельзя. Все фиктивные смерти, которые может дать ему Махито, бесполезны без одной настоящей, но руку с его шеи он все еще убрать не может. Пульса не чувствуется, да и откуда бы. Махито тем временем лезет ему под рубашку, но Кендзяку его одергивает. — Что ты хочешь там найти, кроме тела? — спрашивает он. — Не знаю, — отвечает Махито, — но мне любопытно. Вдруг есть что-то еще, вне телесного опыта и опыта души. Граница их пересечения. Граница их пересечения проходит по лбу Кендзяку. Махито протягивает руку, удлиняет её и путается пальцами в чужих волосах. Его прикосновения похожи на насекомых, врезающихся в человека, когда тот идет по темному парку. Единственный свет на многие метры манит их, это свет луны, отражающейся в глазах. Какой свет ищет Махито? — И как? Есть подвижки? — Пока нет. Но я изучу этот вопрос. Кендзяку отпускает шею и тут же вцепляется ладонью в лицо. Он хочет закрыть ему нос, так душат нелюбимых детей — накрывают платком и держат, их маленькое лицо помещается в ладонь ответственного взрослого целиком, лицо Махито конечно же нет. Кендзяку кладет пальцы на глаза, касаясь их. Человек бы моргнул и дернул головой, почувствовав давление на глазное яблоко, но лицо Махито буквально трескается от улыбки. Смотри, будто говорит он, смотри и касайся, я высшее существо, и я нисхожу к тебе, потому что так случилось в этой жизни. Дурак. — Что ты хочешь там найти? — пародирует его Махито. Кендзяку нажимает на его глаза сильнее и буквально проваливается пальцами внутрь чужой головы. Не так, как всегда. Махито перемещает свои глаза на щеки, оставляя пустые глазницы и что-то чавкающее внутри. «Я хочу найти там твою суть и поглотить её,» — хочет сказать Кендзяку, но не говорит. Вместо этого он вытаскивает пальцы из глазниц и облизывает их. Махито заходится радостным смехом и тянется к другой его руке, чтоб поцеловать. Мерзкий ребенок культуры. Я посмотрел на Хаси и увидел, что его лицо смеется. Лицо смеется, но сам он при этом громко плачет.