Операция "Альтернатива"

— Алло, Д-дора? Дор-дорочка! Т-т-т-т-т-тут п-пздец п-п-подкрался н-н-незаметно! Фридрих, одной трясущейся рукой зарываясь в пшеничные волосы, а другой придерживая телефон, расхаживает кругами по просторной комнате в стиле лофт. Вот так же его хотят заставить делать три или четыре года после окончания школы, только ни удобных синих тапочек, ни фиолетового халата, ни телефона в свободном доступе не предоставят, а стиль комнаты будет отсутствовать за неимением даже просто нормальных обоев! — Привет. Что у тебя, Фри-фри? — как всегда быстро и с энтузиазмом отвечает Теодора. — Я же г-г-г-говорю, Д-д-дора. П-п-пздец! Фридрих останавливается, опираясь рукой на стену возле лоджии. — Да-а-а-а, я уже поняла. Помнишь, что тебе терапевт говорил? Я рядом, Фридрих. Что бы ни произошло! Успокойся… — Н-н-н-не могу! К-к-как же я их н-н-н-н-н… — ему не хватает нервов выговорить рвущееся из сердца «ненавижу», въевшееся в клапан, зато рассерженное восклицание удается на славу — на два этажа: — А-а-а-а-а-а-а! Первым откликается на его выражение чувств отец, работающий за ноутбуком снизу: — Совсем сдурел?! Это что за выходки в час ночи, я не понимаю! Тебе нашего разговора не хватило? Мне завтра… Но дальнейшие слова отца Фридриху, к радости, расслышать не удается — поверх его ора начинает говорить Теодора: — Тише, тише, Фридрих, выпей успокоительное, если вода не помогает. Сорвался — ничего, снова начнешь. Все проходит! Просто. Дыши. Успокоительное в шкафчике на кухне, и вода там же. А кухня снизу, где отец. Фридрих просто старается дышать. — Он окончательно решение принял, да? — Да, — выдает Фридрих ровно. Наконец-то ровно. Сам себе удивляется: после такого стресса восстановил речь. Он на людях в торговом центре позвонить боится… — Ну и хрень, — говорит Теодора. — Знаешь что: съезжай-ка ты от него. Деньги мы с Лоурсом тебе переведем, если надо, Джона подключим! Теодоре легко говорить, сидя в уютной Америке со свободными нравами. За окном строгая Германия — страна вечных споров и сражений, страна традиций. Да и он сам вырос здесь, выжил — больной языком, слабый характером, изгой среди изгоев… Несмотря на стремящееся к свободе общество, у всех была так называемая зона комфорта — и в одиночку Фридрих никогда бы Германию не покинул. Он заика: а там, за границей, английский нужен. Высмеют акцент — ладно, а за блеяние могут и ограбить в переулке, и убить. У Фридриха никого, кроме Курта здесь нет, а Курт из бедной семьи — какая ему Америка? Он полностью доволен жизнью в Берлине — до этого вообще в Висмаре зависал. — Фридрих? — зовет Теодора, пока он борется с желанием замахнуться телефоном на стену. Но Теодора — оптимистка, которая вселяет в него веру в жизнь, и единственная всегда выручающая его подруга, ее вины в происходящем — как спокойствия сейчас в мозге Фридриха. — Н-н-н-н… — Фридрих, ты должен! Ты же позволяешь ему манипулировать собой! Он твой отец, а относится как к домашнему животному! Нет, хуже! Он сбрасывает звонок от бессилия. Не хочется заикаться, не хочется спорить, хочется лечь и рыдать в подушку, слушая Паганини. Джон отправил ему коллекцию пластинок по почте. Фридрих набирает Теодоре извинения, отключает звук, ставит будильник и ложится спать. Проигрыватель включить он не может из-за позднего времени, но слезы размывают горечь сердца лучше медленно разгоняющихся звучаний скрипки, и сон приходит быстро. Ему снятся дикие поля, река, от которой Фридрих чувствует странный холод, и дома: старые, заброшенные, как будто еще времени черно-белых фото. *** Звуки выстрелов сменяются звуком трели будильника, Фридрих встает резко, чувствуя сухость во рту, всклоченность волос и излишнюю мягкость кожи лица. Поплакал, м-да. Отточенным движением он бьет по переключателю на будильнике, представляя на его месте потенциального заклятого врага, как учил отец, хотя представить хочется именно его. Будильник не телефонный, потому что телефон у него только для звонков, как говорит Отто, компьютер — только для учебы, телевизор — только для новостей… Он отжимается, приседает, умывается, моется, ест, и бежит в школу. В школе — его спасение, единственный друг — Курт. Единственный, кто друг не по интернету. Так уж получилось, что Курт переехал сюда в средних классах, и по несчастью для себя сдружился с заикой-Фри-фри-фридрихом, но вскоре понял, что тот больной не по линии мозга, а по линии отца, а когда забывает про дом, становится вполне приличным гаражным певцом-альтернативщиком. Правда, играет он не на гитаре, а поет в ретро-стиле. Курт его закидонов не боялся — именно Фридрих выручал его на контрольных, к которым всегда был готов, как советский пионер, а он защищал Фридриха от недалеко ушедших от первобытного времени придурков. — Зд-зд-здравия ж-ж-желаю, — говорит Фридрих, шлепаясь за парту к темноволосому хорошисту. Он любил начинать диалог таким приветствием — к его недугу оно очень подходило. — Ж-ж-ж, — пародирует пчелу Курт, откладывая в сторону треугольник. — Что случилось? И привет. Теодора и Курт на то ему и самые верные друзья, что замечают абсолютно все: и изменения в заикании, и в тоне голоса, и в выражении лица. — Ж-ж-ж-жопа, — говорит Фридрих. — Для нас — это плюс, — шутит Курт. — И-и-иди ты, — отмахивается он, — м-м-м-меня ок-к-к-кончательно р-р-решили о-от-д-ддать на про-про-произвол судьбы. Курт хмуро разглядывает его лицо, и дружески бьет по плечу. — Вечером пойдем в бар? — К-к-какой бар, т-т-ты р-р-рожу м-м-мою в-в-видел? — Вижу. Но что еще делать? Мы все предприняли, остается принять судьбу. — П-принять п-п-п-произвол, — поправляет Фридрих. — И спиться! — И спиться, — поддерживает со вздохом Курт. Не хватает только кружки, чтобы отсалютовать ей. — Но знай, Фри-фри-фридрих, я тебя одного не оставлю. Помнишь, что я летом рассказывал про планы после выпуска? Вот что он любит в своем товарище — так это серьезность. Он бы укатил с Куртом на другой край страны, будь они влюблены друг в друга — так надежно он себя рядом с ним чувствовал. Но в том-то и проблема: два гея чувствовали себя вместе не по-гейски! *** Придя домой и получив от отца прискорбное известие, что завтра к ним в дом прибудет его хороший приятель, который непременно убедит Фридриха стать военным, Фридрих еще больше захотел спиться. Отто сказал ему быть одетым с иголочки, прибрать в доме, приготовить бифштекс и принести из буфета шампанское, и милостиво позволил включить музыку по своему усмотрению (все маленькое окружение Фридриха признавало, что у него хороший музыкальный вкус). Собственной персоной завтра его отец должен был отбыть в командировку, и это радовало. Отражать напор врага проще на один фронт. Была суббота. Фридрих с Куртом встретились в хорошем баре, а не как обычно — дешевой забегаловке, только бы сэкономить карманные. — За дружбу! — сказали они первый тост. — Задрали! — сказал Фридрих вместо второго тоста — они просто выпили по половине длинного стакана, столкнувшись стеклянными стеночками. — Забей, — сказал Курт, отхлебывая из стакана в одиночку. А потом понеслось: «За свободу!.. За армию геев! За лишение родительских прав! За заикающихся людей! За социофобов и их лучших друзей! За то, чтобы добраться до дома с наполовину целым кошельком!». Потом они сидели, уткнувшись лицом в столик, и подперев голову руками. — Ку-урт, вызови такси. — А самому — слабо? — Дурак. Твоего друга отдают в а-армию! — на последнем слове Фридрих не заикнулся, а икнул. При расслаблении заикание не тревожило его вовсе. — Я вызову тебе танк. Курт все же вызвал им такси, потому что знал: если Отто увидит Фридриха на танке — умрет от счастья раньше, чем он поступит. *** Но Отто увидел его шатающегося, с торчащими из кармана смятыми сто евро, дурно пахнущего, одетого в любимое голубое пальто, с радужным браслетом на запястье, разноцветным шелковым платком на шее и громко настроенными наушниками в ушах (хорошо, что там играл «Rammstein», а не «Lana del Rey»). Фридрих посмотрел на него, стоя в проходе, одетого в строгую военную форму, с фуражкой и чемоданчиком. Не стал пытаться сдерживать слишком комичное «Й-к!». Отец, уже собирающийся выходить, молча посмотрел на него (видимо, потерял все слова — наконец-то Фридрих нашел с родителем общность) взглядом: «Ты дерьмо». Фридрих нервно, криво улыбнулся, отдал воинское приветствие, мол: «Я д-д-дерьмо, сэр. В-всегда дерьмо, с-сэр». Отто смотрел на него с непонятной эмоцией: то ли злостью, то ли разочарованием в своих постоянных амбициях — Фридрих никогда его не понимал. Он так и стоял, приложив напряженную ладонь к голове и вытянувшись струной, пока отец шел через коридор, обувался, брал с полки ключи. И только когда Отто вышел за дверь, позволил себе перестать бороться с кружащимся пространством и упал, ткнувшись носом в одну из пар старых отцовских берцев. *** Утром Фридрих долго лежал в постели и разговаривал по видеосвязи с Дорой, Джоном и Лоуренсом. Правда, камеру отключил, потому что иногда из глаз бежали слезы. Потолок был белым как больничная палата — только это успокаивало. Все они совещались, как будет Фридрих жить дальше. Несмотря на то, что его жизнью полностью распоряжался отец, прямо как в двадцатом веке или раньше, когда даже чтобы выйти замуж, просили благословение, его приятели находились слишком далеко, чтобы осознать всю безысходность положения, и строили иллюзии, что сила на их стороне. — Фридрих, ты как там? — спросил Лоуренс, тогда как он молчал десять минут. — Нормально. — Голова после попойки не раскалывается? — спросил Джон. Джон был старше его и Теодоры, хотя почему-то не любил вспоминать о своем возрасте, и заканчивал медицинский университет. Хотел работать реаниматологом и спасать жизни людей. — Нет, д-д-даже л-лучше стало. Легко так… Хотя все еще есть г-головокру-кружение. — Фридрих, я советую тебе выйти подышать на балкон. Даже — чем черт не шутит — покурить. Проветришься, расслабишься! — пытался зарядить его позитивом Лоуренс. — Т-теодора, передай мне с-сигареты ч-через экран, — усмехнулся он. — Тебе «Мальборо» или «Чапман»? — К-какие же в-вы х-хорошие, ребята, — засмеялся Фридрих. На душе стало светлей. — Я хочу опубликовать в блоге пост о незащищенности европейских детей, — сказала Теодора. Теодора вела блог в каких только можно социальных сетях, но намеревалась стать редактором «Таймс». — Нет, спасибо, — неловко отказался Фридрих. Что другим немецким детям от ее поста будет? Да и ему уже подходило заветное восемнадцать. — Мы, Фридрих, можем помочь тебе только материально, но если хочешь, пришлем такой золотой слиток, что ты сможешь откупиться от Бундесвера или от отца, — неимоверно серьезно подытожил Лоурс. — Или ударить его им по голове, — тихо добавил Джон. Он не боялся быть прямолинейным: Фридрих, выросший в семье военного, очень это ценил, и ценил осторожность слов: то, что он не хотел нарушать его личные границы, в отличии от Доры, часто этим грешащей. Но если бы не Дора — он бы не покрасил прядь волос в насыщенно-розовый и боялся бы делать маникюр, да даже глаза подкрашивать! — Я п-придумал к-кое-что п-получше, ребята, — подумав, сказал Фридрих. — Что же? — Ну? — Что?! — И-использую св-свою к-красоту. — Фридрих, ты с ума сошел! — взорвалась Теодора. — Мы как-то разговаривали о проституции и… Лоуренс громко засмеялся, Джон молчал. Нужно сказать, что первый связывался с ним с места работы, а второй был один дома, на уютном английском диванчике в гостиной. — Стой, извини, может, я неправильно тебя поняла? — закончила Теодора. Раньше она бросалась в спор сгоряча, но подработка редактором исторической газеты со временем научила ее некоторой рациональности. Газета, кстати, была с военным уклоном, и Фридрих часто помогал писать о тонкостях. — Спасибо, Теодора, неправильно, — вздохнул он. — Но, м-может, отчасти… — Что?! — Что? Лоуренс заинтригованно промычал. — С-сегодня ко мне п-придет один г-герр с от-отцовской службы… Херр т-тот еще, От-отто им т-так восхищается… — Боже, Фридрих, включи камеру, я хочу понять, серьезно ты или нет, — попросил Лоуренс. Фридрих приподнялся, чтобы опухшее лицо оказалось в вертикальном положении — более удачном, и кликнул на значок с фотоаппаратом. — Фридрих, да ты же… господи… — Тише, Теодора, — сказал Джон, — не напрягай его. — З-зато у м-меня есть п-пресс, — отшутился он, а в носу закололо. — М-да, — сказал Лоуренс. — На балкон, или на пробежку, и бегать три часа. — П-прости, Лоуренс, н-но т-ты бы п-поладил с м-моим от-отцом, — отметил он. — Так это же хорошо! Дипломатия должна быть у журналиста в днк! — Д-да, т-точно, — кивнул Фридрих. — Д-дипломатия. Я х-хочу от-отвлечь этого херра от д-дел. Он, конечно, в-военный, т-тяжелая п-порода, но ни один м-мужчина еще не пр-проходил мимо г-голубоглазых бл-блонд… — Фридрих, это не лучшая идея, — прервала его Дора. — Что, если он расскажет твоему отцу? — Майору? Ну д-да, к-конечно. Если х-хочет л-лишиться должности. — Могут еще слухи пустить, — сказал Джон. — И в Бундесвере тебя забьют. Фридрих разозленно вдохнул и сжал кулаки. — Н-ну уж н-нет! К-кто к-кого! Н-никто из них не в-воспитывался в т-таких ужасных условиях, как я. — Правильно, Фридрих, не позволяй ущемлять себя, а особенно свою гордость, — сказал Джон, подбадривающе улыбаясь. — Ты сам волен решать, что будет в твоей жизни. — Я против, — сказала Теодора. — Я за, — сказал Лоурс. — Если не поможет, хоть повеселишься. А то как свекла. — Все о-очень плохо? — уточнил Фридрих, проводя пальцами по щекам и носу. — Ладно, блеклая свекла, но к зеркалу подходи постепенно. — Д-давайте, ребята, он придет через два часа, а мн-мне еще на балкон, да, Л-лоуренс? — И только попробуй спрыгнуть! Лоуренс Баркли был уверенным в себе, улыбчивым и общительным — у них было мало общего, но нельзя было не смеяться от его наставлений. Фридрих с отозвавшимся болью сердцем поднял уголки губ, отправил им воздушный поцелуй и отключился. Идея с соблазнением пришла ему не просто так. Фридрих знал: военные редко занимаются сексом — все время уходит на спортивную нагрузку, так что даже при виде обтягивающих его заднюю часть тела штанов приятель отца мог подумать о нужном Фридриху. Но какие там обтягивающие штаны!.. Он планировал играть по-крупному. Первым делом Фридрих вымылся дочиста, хотя из средств у него было только мыло да вода — никаких гелей. Гели, по сути, давали только приятный запах, а в этом ему могли помочь духи. Парфюмерия — единственное из средств для ухода за собой, что отец не стеснялся дарить ему по праздникам. Отто даже не спрашивал, встречается ли он с кем-то, что так следит за собой. Видно, боялся услышать в ответ: «Нет, папа, моя задница невинна как ромашка, просто твой ребенок — самый гейский гей». Он вообще заговаривал на эти темы только в связи с новостями в социальной сфере, касающихся прав однополых пар. Не помог ему принять сына и психиатр, к которому Фридриха водили в детстве. Это было неудивительно. Разве можно было ожидать принятия от человека, избивающего жену? Фридрих ожидал… Фридрих вышел из-под душа, смахивая слезы, погладил себя по подбородку: слава богу, бритье можно было отложить — гладко и чисто. Он вытер волосы полотенцем, подсушил феном, вычистил зубы, накинул халат и побежал на балкон. Как жаль, что сигарет у него не было… Дора присылала элегантно-розовую пачку, и он отдал ее заинтересованному Курту. Под ним была асфальтированная площадка, по ее бокам — садовые насаждения, впереди — ворота. Их новый дом был похож на старую усадьбу: красивый, хотя сделанный чуть ли не из веток и камня. Фридриха раздражала только ограда высокого, тонкого железного забора черного цвета — у стоящих рядом коттеджей ее не было. Без разросшегося сада она выглядела бы совсем глупо. Его отец был человеком опасений, только непонятно — каких. В их районе было мирно. Никакой социофобии у Отто, в отличии от Фридриха, не наблюдалось, но было самодовольство и желание показать себя с лучшей стороны. И врагов у него не было. Какие враги у майора в мирное время?.. Только лень. Он постоял в раздумьях полчаса, подставляя лицо ветру, но укрывая округлившиеся щеки за длинной русой челкой. Фридрих боялся, что герр Нойманн приедет раньше, а он ничего не успеет — бред: пунктуальность в Германии ценилась у военных особенно. Он понимал, что это только волнение чувствительной психики, и все равно, думая, как бы «отполировать» макияжем лицо и что надеть, неотрывно смотрел на подъезд к воротам. Вдруг зазвонил телефон. «Курт» — высветилось на дисплее. — Ал-л-ло, это Фри-фри-фридрих, — поднял он трубку. — Привет. Как там? — спросил Курт. — Ст-стою на б-б-балконе, д-думаю, что н-надеть. — Ты голый там стоишь? — П-прислать т-тебе с-селфи? — Твоя Нокиа делает селфи? — Б-блин, Курт! — Фридрих ударил рукой по перилам. — Л-лучше скажи, к-как мне отвадить эт-этого Нойманна! — Ты ж сам сказал: он садист. Начни затирать про то, что любишь цветы, букашек и помогать беспомощным. — Н-не знаю точно, м-может, это с-слухи… Д-да, н-наверно, м-можно. — Так, Фри-фри-фридрих. Не лебези! Ты творческий человек, так придумай ему «Квадрат» Малевича! Покажи, что с головой не дружишь, или смотришь на мир совсем иначе. План по соблазнению был твоей пьяной мыслью или ты реально?.. — Курт замолчал, позволяя ему сказать. Знал, что Фридрих не любит говорить о таких вещах. Ни разу ни с кем, и даже вслух слово «член» ни-ни. Фридрих покраснел. Вот уж не думал он, что Курт те его слова запомнит. Он мог спокойно рассказывать об этом находящимся за морем Доре, Джону, Лоурсу — необходимости смотреть им в глаза не было. Но не школьному другу!.. — Да я… К-курт… — Что? — Ладно, один я н-не сп-справлюсь. Что из м-моего г-гардероба самое кр-красивое? — Ну ты даешь, Фридрих, — протянул Курт. — Да иди к нему голым, убежит от неловкости. — Курт! — О великий девственник… Ладно. Но все равно — сам. Иначе потом не сможешь ум приложить, что говорить. Если уж одежду выбрать не можешь, поставь ему свою романтическую коллекцию пластинок. — Сп-спасибо и на этом. Фридрих прошелся туда-сюда и постучал пальцами по стене. — Блин, мне же еще м-м-маникюр делать! Курт заржал. — Нарисуй на ногтях серп и молот. Он же патриот. Уязвишь гордость. А вообще, что тебе до него? Отец все равно тебя отправит в университет, зачем он его позвал? Фридрих призадумался. — Н-не знаю. Вр-вряд ли он х-хочет улучшить отношения со мной, попросив п-поговорить п-приятеля. Скорее, хочет свернуть мне мозги лекцией. Солдат в-ведь так и об-обучают, да, да-давлением… — Ладно, Фридрих, не унывай. Я прибегу, если что, — сказал Курт уже серьезно. — Не поддавайся ему. Тебе совсем скоро восемнадцать стукнет, ты — взрослая личность, веди себя обособленно. Фридрих помолчал, сказал «пока» и отключил вызов. На что он надеялся, стремясь испортить встречу? *** Через полтора часа по дому раздался звонок. Фридрих от волнения мелко дрожал, и чтобы прийти в чувство, с разлета вдарился плечом в стену. Физическая нагрузка — здоровая и не очень, помогала ему спускаться с небес после творческого мандража. Он осмотрел себя перед зеркалом в холле: ровно свисающие до подбородка пряди волос, которым он придал объем феном, розовая задвинута за ухо и вызывающе закреплена шпилькой, чтобы не потерялась среди пшеничных, черная подводка на небесно-голубых глазах, привлекающая к ним, и так красивым, большее внимание, ровный тон тонального крема, скрывающий лишнюю опухлость щек и покраснение вокруг носа, выделяющий скулы, блестящие от красного блеска губы, тонкие черные сережки в ушах, как гибкая сплюснутая проволока, образующая маленькие бутоны ромашек, черный чокер с кольцом спереди, к которому вполне можно было прицепить цепочку или цепь — чтобы соответствовать потенциальным сексуальным предпочтениям потенциально — садиста, выглаженная белоснежная рубашка, застегнутая на все пуговицы, но имеющая по бокам разрезы, через которые просматривалась светлая кожа, и облегающие бриджи из латекса (здесь он и решил разойтись по-крупному, если уж на мелочи этот херр не клюнет), выбритые еще позавчера худые голени, демисезонные черные кожаные ботинки на высоковатом для мужчин каблуке. Браслет-радугу с запястья он не снял. Эта маленькая вещь вселяла во Фридриха уверенность, когда отец выплескивал на него злость. Весь его наряд выглядел вызывающе — к такому офицеры не привыкли, на то и рассчитывалось. Заинтересованность сама по себе — «что же это за сын военного такой?» — должна была отвлечь от разговоров о поступлении, доводящих Фридриха до слез. Но весь этот образ так контрастировал с его внутренним миром, что Фридриху самому было удивительно и некомфортно так выглядеть. Вечно боящийся людей, замкнутый в себе заика в конфетной обертке… «Что ж, может, я пересплю с этим Нойманном и попрошу уломать отца переменить решение, не будет же Отто звать домой бесполезного человека!» — подумал Фридрих, и вышел открывать. Это была смелая мысль — без чужого позволения он не нашел бы храбрость даже опустить рот к молнии на ширинке. А о возможной традиционной ориентации военного он старался не думать. Кому ни приятно посмотреть на красивого человека? Каблуки стучали, едва подсохшие ногти, разукрашенные кричаще-красными пацифистскими символами, блестели под разогнавшим тучи солнцем. Фридрих потеребил кольцо на чокере, стягивая шею, и тем вновь сбивая волнение. Он прокрутил в замке ключ, открыл, и взглянул на отцовского приятеля, позади которого был припаркован не новый, но чистый темно-серый «Майбах». Мужчина был на вид лет тридцати восьми-сорока — крепко сложенное тело, полностью сформировавшаяся выправка, уже несколько подсохшая кожа на лице. Зато никаких прыщей. Короткие светлые волосы — светлее, чем у него, можно сказать, бесцветнее, хоть и без седины. Цепкий взгляд сразу напряг Фридриха. Тоже светлый, светло-серый. «Из разведки, что ли?» — подумал он. — «Ладно, начинается операция «Альтернатива»!» Мужчина был одет официально, но не в обмундирование. Белая рубашка с круговым воротом вокруг горла, напоминавшим военные куртки, плотный черный пиджак, черные ботинки повыше щиколотки. В общем, при параде, по погоде — только галстука не надел. На руке — красивые, и наверно дорогие, часы. А он боялся, что приедет не вовремя. Мужчина смотрел на него шокированно. — Зд-здравствуйте, — сказал Фридрих, мило улыбнувшись. — Пр-проходите. Нойманн прошел внутрь двора, и продолжил его рассматривать, пока он запирал калитку. Фридриху так и хотелось спросить: «Ну как? Нравится? Нравится?» Выпрямляясь, он поправил край рубашки, чтобы взгляд, который не был ему заметен, непременно прошелся по узкой талии. — Лейтенант Альберт Нойманн, — сказал мужчина, протянув руку. Фридрих пожал ее легко, отрицая для гостя всю имеющуюся в своих мышцах силу. К тому же, рука Фридриха подрагивала. Когда Альберт почувствовал это, взгляд его стал более спокойным, будто он почувствовал себя хозяином положения. — Фридрих. — Великолепно выглядите, — сказал Нойманн, задержав уверенный, манящий взгляд на его глазах. — С-спа-спасибо, — просиял Фридрих, чуть не растаяв. — И-и…идемте. Он быстро, но плавно обогнул его, так, чтобы духи с ароматом весеннего дождя (кратко и ясно написано на упаковке, и пахнут хорошо, свежо) могли быть почувствованы. И Альберт действительно втянул носом воздух. — И пахнете приятно. Фридрих обернулся на ходу, удивленный. Нойманн улыбался по-джентльменски обольстительно. С чего такая вежливость? А точно ли он тут собирается соблазнять?.. В коридоре Фридрих как можно скорее снял обувь и пробежал на кухню. Ему не хотелось стоять рядом, пока Альберт вешал пиджак, продолжая поглядывать на него искоса. Было крайне неудобно выглядеть так перед чужим человеком. На кухонном столе уже стояло шампанское из буфета, а про отцовское указание насчет еды Фридрих забыл, поэтому разместил рядом хрустальную конфетницу. В углу, припертый к стенке, стоял патефон, проигрывающий пластинку с романтическими песнями начала двадцатого века Марека Вебера. — Садитесь, п-пожалуйста, — сказал Фридрих, с робкой заинтересованностью поглядывая на прошедшего через арку лейтенанта. Тот даже не оглядывался вокруг — зато от Фридриха взгляд почти не отводил. В мечтательную голову уже проникла мысль о том, что сегодня начнется их тайный, драматичный роман, и они займутся сексом прямо на этом столе. Правда, Фридрих не представлял, сколько ему нужно будет выпить, чтобы осмелеть настолько. Альберт сел, Фридрих разлил по бокалам шампанское. — А вина не будет? — спросил Альберт, смотря на него бесстыдно прямо. — В-вина? — Шучу. Просто вы так хорошо подготовились к разговору про армию, что я подумываю, не припасли ли на второе и торт… Сегодня что, праздник? Смутившийся Фридрих помотал головой. — А почему вы так одеты? — будто проверяя его на прочность, спросил мужчина. — Я всегда о-одеваюсь так, — сказал Фридрих, стараясь не прыснуть со смеху от своих же слов. Нойманн вскинул брови вверх. Фридрих покраснел, и для поднятия уверенности в себе по-деловому сложил руки. — П-п-п-похожим образом. Альберт посмотрел на его ногти, на секунду зажмурил глаза, и открыл их уже с мрачной, но понимающей улыбкой. Исчезла напускная вежливость. Потом взглянул на блестящие губы Фридриха и отпил из бокала. — Хорошо, — то ли оценил он напиток, то ли уговорил себя на то, чтобы повременить с казнью. Пальцы у Фридриха легко затряслись, он сжал руки в кулаки — скрыл ногти, и тоже отпил из бокала под наблюдательным взглядом. — Вы не хотите идти в военный университет, потому что вы… гей? — внезапно спросил Нойманн. — П-почему в-вы т-так думаете? — спросил Фридрих, снова стараясь не рассмеяться. На этот раз нервно. Он не делал каминг-аут ни перед кем, кроме друзей. И разговоров об этом не ожидал — думал, что сразу встанет на колени и проведет где нужно языком, а там…но как мужчину развезет. Альберт перевел взгляд на браслет на его руке, потом на сережки, на чокер, и вопросительно — на глаза. — Эт-эт…это не т-то, о… — начал инстинктивно отнекиваться Фридрих, но речь не хотела формулироваться. И это не было следствием ударившего в голову шампанского. Нойманн несильно хлопнул рукой по столу, тот вздрогнул вместе со стоящим на нем и Фридрихом. — Прекратите. То, что вы гомосексуалист, не делает вас непригодным для службы. «Гомосексуалист, значит», — отметил задетый Фридрих. — «Неужели он натурал?..» — П-почему с-с-сразу гей? М-может я интерсексуал? — Это вы меня спрашиваете? Я что, имел честь видеть ваши половые органы? Фридрих отвел взгляд на качающиеся ветви елей за окном. Язык просто не хотел двигаться. Ему было неприятно открывать то, что не все принимали, и могли понять только те, кто сам был таким. Но одно обрадовало его — Альберт, похоже, разбирался в теме, раз ответил на вопрос корректно. Немногие могли вообще понять смысл редкого слова. «Да ну блин, он военный, ему около сорока, зная такой термин, он не может быть натуралом! Да еще пялился так! Я обязан его завести!» — решился он. Фридриху сейчас больше хотелось даже не избежать разговора о важном, а помочь человеку принять себя. — Забудьте про это, — сказал Альберт, заметив его реакцию, и подвинул стул ближе. — Я не имел намерения вас оскорбить. Фридрих посмотрел на него недоверчиво. — Вас без проблем примут в университет, — спокойно добавил Нойманн. — А как к вам будут относиться с такими наклонностями — уже не мое дело. — Ну д-да, вам ведь то-только п-попялиться и уехать, — сказал Фридрих, и фыркнул. — Не забывайте, что я здесь по делу. Любой бы опешил от вашего вида. — З-значит, все комплименты были от-от то-того, что вы «о-опешили»? — не отступил Фридрих. — Почему? Вы действительно красиво нарядились, — сказал Нойманн, приятно улыбнувшись. Фридрих сглотнул. — Вы д-думаете, что ваши слова заставят меня п-подчиниться решению отца? — А у вас есть выбор? Выбора не было, но Нойманн не должен был об этом знать. Вряд ли он был так хорошо осведомлен о его взаимоотношениях с отцом — скорее, просто давил. — К-конечно! Стал бы Отто п-просить вас п-прийти, если бы его не было? — Какая наивность, — покачал головой Альберт, и постучал пальцами по столу. — Значит, он попросил достать вас шампанское и включить музыку? Фридрих, не понимая, к чему тот клонит, кивнул. Альберт засмеялся. — А я-то думал, вы пытаетесь меня… развлечь. Фридрих понял, что Альберт вежливо заменил слово «соблазнить», и отпил из бокала, чтобы отвести взгляд не было так стыдно. — Оказывается, ваш отец — умный человек. — О чем вы? — Не верите, что ваш отец — умный? — сказал Альберт, хмыкнув. — Я пр-просто н-не п-понимаю, что вы хотите с-сказать, — «ушел от нападения» Фридрих. — Ваше будущее предрешено, Фридрих. Не выставляйте меня тупым. Отто позвал меня, чтобы завоевать ваше доверие, как я понял, — сказал Альберт, наливая себе еще. — Чтобы вы были более уступчивы на учебе, чтобы вас не заклевали, не покалечили. — К-как в-вы мне в этом м-могли бы п-помочь? — не понял Фридрих. — Одна ласточка весны не делает. А я, Фридрих, как и вы — пойманная ласточка. — Ч-что в-вы н-несете? — Жестокую правду, — равнодушно сказал Альберт. — У вас в семье всем гостям наливают шампанское и включают романтическую музыку? — Н-нет, об-обычно нет, — при упоминании ненавязчиво играющей музыки Фридрих покраснел, и умолчал о том, что пластинка была его личным выбором. — А я, выходит, особенный? — В-выходит? — выдохнул он в нетерпении ответа. — Ваш отец хочет, чтобы я остался на ночь. Остался с вами, — сказал Альберт, внимательно смотря на его реакцию. Сердце Фридриха ударилось особенно гулко, и на секунду где-то там похолодело. Он схватился за голову в неверии. — Пейте еще, Фридрих. Деваться-то некуда, — Нойманн налил в бокалы еще игристого, и один пододвинул к нему. — По крайней мере, вам стоит хотя бы мне довериться. Фридрих не смотрел на него, в ужасе от услышанного. Только осушил бокал до дна. Правильно говорила Теодора: «Он тобой манипулирует». Не только им, и он не манипулирует — играет… — На самом деле, как бы вы о намерении вашего отца не думали, это проявление заботы, а не издевательство. — А в-вам как? — с сочувствующей усмешкой поинтересовался Фридрих, сконцентрировав внимание на ботинках. — Мне — что? — Вы же г-гомофоб. Почему так спокойно г-говорите?! — Думайте шире: может, увидите во мне ласточку, про которую я говорил. К тому же, я знаю, что вы не собираетесь со мной спать. А мне — что так, что так безразлично. — Но как он узнал?.. Почему именно в-вы? — убрав с головы руки, Фридрих под столом сжал одной другую, стараясь унять нервы. — Я развелся много лет назад, еще до знакомства с Отто. И стал искать уже то, что было по мне — в литературе, иллюстрациях. Отто как-то увидел меня за чтением Уайльда, потом — за чтением Бодлера. Конечно, по этому сложно сделать вывод. Но я был холостяком, занимался только работой. Тогда как рядом со мной постоянно раздавались пошлые шутки про дам, я не интересовался этими беседами. И Отто сблизился со мной — я не понимал, зачем. Спрашивал про увлечения, что я думаю о творчестве, о геях. Стал удивительно часто упоминать вас и ваше нежелание получать военное образование — я все еще не понимал, зачем. А когда увидел вас сегодня — понял. Пока Альберт рассказывал, Фридрих поднял на него осторожный взгляд. Он хотел видеть, насколько тот искренен. — И что в-вы д-думаете о геях? — спросил Фридрих по завершении рассказа. Альберт пожевал губу. — Что я могу вас защищать, если захотите. — Просто так? — удивился Фридрих, хотя больше он был шокирован внезапным каминг-аутом. — А что? Хотите выразить благодарность? — Я… я-я же «гомосексуалист»? — Так точно, — кивнул Альберт. — Но… это не делает секс менее привлекательным. Если вы, конечно, имеете о нем понятие. Фридрих помолчал. — А, — поднял брови Альберт. — Неудивительно. Что я ожидал от забитого мальчика… По голосу было непохоже, что Нойманн пытается взять его на слабо. Лейтенант казался разочарованным его трусостью и омрачен неприятной ситуацией в целом — так же, как он. Фридрих понял: если он сейчас не пожертвует своими нервными клетками — он умрет зашоренным девственником, а Альберт латентным геем. — А-а, — проговорил Фридрих, не зная, как начать, и судорожно вспоминая редкие случаи просмотра порно. — Вам н-не нравится м-мой м-маникюр. А так? — он засунул палец в рот, и пососал его, но не смог сделать это сексуально. Просто. Пососал. Как вафельную трубочку — даже не вспомнил банан, на котором когда-то бесцельно тренировался с такими же алыми щеками, как сейчас. Брови Нойманна взметнулись вверх как внезапно подскочившая температура тела Фридриха в районе паха. — Это… — вздохнул он с шумом, и перестал дышать, пока Фридрих не вынул палец изо рта. Тот неуверенно улыбнулся от реакции мужчины. — Не сделает его лучше, пока вы не сотрете эту бурду. Вы не могли вырасти пацифистом в семье военного. Но меня не интересует маникюр, Фридрих. Лучше уж смотреть на пулевые отверстия. Или на другие отверстия. — См-смотреть? — не веря своей смелости, спросил Фридрих, и встал на колени перед поднявшимся ему навстречу Альбертом.