Двое не спят

— Это я. Действительно я. Я жив.       Костя стоит посреди гостиной их с Игорем квартиры с поднятыми руками и неотрывно смотрит на взрослого сына, что целится в него из пистолета. Чего-то такого он и ожидал от майора полиции Игоря Константиновича Грома. Имеет право. Пятнадцать лет прошло, как-никак.       Господи, пятнадцать лет… а кажется, что десять жизней. До сих пор не получается вместить в себя это безумное количество времени.       Он не шевелится. Даже дышать боится. Знает: одно неверное движение, и случится что-то непоправимое. Но при этом что-то ему подсказывает: Игорь не выстрелит. Он просто знает это, и всё. Шестое чувство, интуиция — во все эти вещи Костя никогда не верил. Поэтому то, что сейчас твердит ему это изнутри, он предпочитает называть родительским чутьём. Чутьём, которое столько лет с неодолимой силой тянуло его обратно к сыну за невидимые нити. По жизни он привык полагаться на разум, но сейчас эмоции захлёстывают слишком сильно.       Чувство дикой нереальности происходящего взламывает мозг и заставляет его кипеть, как суп. Неужели это всё на самом деле? Неужели не очередной больной сон? Квартира не изменилась ни на йоту. Та же мебель, та же старая боксёрская груша, свисающая с потолка, даже будто бы те же бельевые верёвки. Ощущение такое, будто Костя провалился назад во времени и попал обратно в девяностые, где они жили с Игорем вдвоём. Господи, неужели этот взрослый мужчина — его Игорь? В башке словно короткое замыкание от несоответствия. Несоответствия тому, как должен выглядеть его сын. Лохматый энергичный мальчишка двенадцати лет. А вместо него ему подсунули взрослого парня лет тридцати, похожего на него в молодости, как две капли крови. Парень стоит посреди кухни в нескольких метрах от него, обеими руками сжимает пистолет и смотрит глазами того же двенадцатилетннего пацана, отчего всё внутри выкручивает невозможностью осознать и понять. В этих карих глазах, глазах его матери, стоит полнейший шок, непонимание, потрясение, какой-то почти суеверный ужас. Всё внутри Кости стремится к нему, стремится обнять, прижать к себе и успокоить. Как годы назад, когда его Игорь, будучи совсем маленьким, плакал из-за разбитых коленок или из-за того, что кошка убежала, не дав себя погладить. Он собирает всю свою железную волю и сам себя сжимает невидимой ежовой рукавицей, чтобы не броситься навстречу. Хотя душа, кажется, вот-вот вырвется из тела вместе с безумно колотящимся сердцем и устремится к Игорю. Игорь, бледный, как смерть, целится в него и не сводит взгляда. На нём одни только серые домашние брюки, низко сидящие на бёдрах, волосы взлохмачены. Явно только что проснулся. И уж точно не ожидал, что к нему явится воскресший из мёртвых отец.       Костя смотрит, даже почти не моргая. Боится упустить хоть секунду из жизни нынешнего Игоря. И так пропустил слишком много — по собственной вине, и по чужой тоже. Он смотрит на это взрослое, незнакомое и одновременно такое родное лицо, стараясь запомнить, впитать в себя каждую чёрточку — и видит себя. Те же густые тёмные брови, те же усы и небритость, те же черты. Та же суровость и мужественность. Шрам над левой бровью — что-то новое, тогда такого не было. Тот же разворот сильных плеч, поджарость фигуры, которую Костя сохранил даже в нынешнем возрасте. Высокий рост, длинные конечности, чётко очерченные ленты мышц, красиво обтянутые гладкой кожей. Молодость, сила, энергия. Всё то же, что когда-то он чувствовал в себе. — Ты так вырос, — не выдерживает он, всё пытаясь поверить, и чувствует, как на губах сама собой появляется полная любви улыбка. Никогда, ни в одной, даже самой кровавой мясорубке, его однажды остановившееся сердце не колотилось так, как сейчас. Глаза Игоря расширяются ещё больше. Костя прекрасно знает, кого он видит перед собой. Удивительно, но время, в отличие от жизни, его пощадило и оставило моложавым. Только окрасило виски сединой да углубило морщины. Даже фигура осталась практически той же. Когда работаешь на правительство и постоянно либо тренируешься, либо влипаешь в рукопашный бой, тело само собой привыкает держать себя в форме. В здоровом теле — здоровый дух, так неоднократно говорил Косте его собственный отец. Насчёт души он бы с ним не согласился. Без Игоря от его души осталась только старая застиранная дырявая тряпка. Он понятия не имеет, сколько они стоят вот так, как две восковые фигуры, пока Игорь наконец не выдыхает: — Это не ты. Ты умер…       Неужели этот низкий глухой голос — голос его сына?       А ведь он прав. Тогда, в девяностые, он действительно умер от пули Смирнова. И был мёртв целых три минуты. Но Игорю не стоит об этом знать. Уж точно не сейчас.       Костя сглатывает, но не отводит взгляда ни на мгновение. — Шрам под глазом появился, когда тебе было три года. Когда ты впервые увидел эту рану, ты заплакал. А потом нарисовал себе такой же красным фломастером. И постоянно… целовал меня туда. Чтобы заживало быстрее. Так ты сказал.       Руки Игоря начинают дрожать сильнее. Дуло ведёт. — Тот день… Мы должны были провести его вместе. — Косте слова тоже даются с трудом. — Я приготовил тебе яичницу и сделал рожицу из сосиски и овощей. Ты в детстве так любил. А ты в тот день рассказал мне про билеты в Диснейленд. Я так и не смог тебя туда отвезти. Прости.       Теперь уже не только руки Игоря дрожат, но и всё тело. Желание обнять и успокоить становится болезненно-сильным, практически невыносимым, и Костя прикусывает себе щёку изнутри до стойкого медного привкуса. — Тебя нет. Ты мне снова снишься. Я всё ещё сплю. — В голосе сына появляются панические нотки. Его отец понимает все его чувства, как свои — сам чувствует то же самое. Слишком страшно поверить. — Подойди и проверь.       И Игорь наконец отмирает. Не сводя с Кости взгляда, опускает пистолет и разряжает отточенными, доведёнными до автоматизма движениями. Магазин падает на пол. Оружие Игорь кладёт рядом с ним, медленно и аккуратно. Хорошо знает, что даже не заряженное может быть опасно. Костя так же медленно опускает руки, и вот они уже стоят друг напротив друга в своём личном вакууме. Мир вокруг, да даже эта квартира — всё не то что отступает на второй план, оно просто исчезает. Костя затаивает дыхание. Ждёт. Всё внутри рвётся шагнуть вперёд первым, обнять и прижать к себе. Сделать то, о чём он мечтал пятнадцать лет. Но сейчас нельзя, даже если сводит зубы от невыносимого желания быть как можно ближе. Ток крови в висках: тум-тум-тум…       Игорь делает первый шаг. Нерешительный, совсем маленький, неуверенный шажок. Такой же, как много лет назад, когда он был совсем крошечным и сделал первый шаг навстречу отцу. И так же, как тогда, Костя распахивает для него объятия, протягивает руки и говорит: — Иди ко мне.       Он едва успевает увидеть это движение. Твёрдое крепкое тело взрослого мужчины врезается в него с такой силой, что едва не сбивает с ног. Костя чуть не охнул, пошатнулся, но устоял. В первые секунды он даже шевельнуться боится, чтобы не спугнуть хрупкое узнавание и веру. Те, которые он сейчас видит на таком знакомом и чужом лице одновременно. Сердце сначала замирает, а потом снова начинает колотиться с невероятной силой и скоростью. Рвётся навстречу самому дорогому человеку, так же, как рвалось к нему с самого первого дня пребывания его сына на этой земле. Их руки переплетаются и одновременно обхватывают тела друг друга до боли, до ощущения тесноты и сжатости, до невозможности вздохнуть. Взрослый мужской запах обрушивается на Костю с такой силой, что слабеют колени. Запах свежего Питерского ветра, мыла, ментолового шампуня… и чистый, природный аромат тела, присущий одному-единственному человеку на земле — Игорю Грому. Абсолютно тот же аромат. Только характерные детские нотки молока и свежего хлеба исчезли. И только ощутив этот почти позабытый родной запах, Костя осознаёт: это реальность. Спустя столько лет он сжимает в объятиях своего сына. И это реальность. — Пап… Пап, я… — захлёбывается Игорь. — Пап…       «Пап». То самое обращение, которое Костя желал услышать пятнадцать лет. И сейчас ему кажется, что он знает всё, абсолютно всё, что хочет сказать сын. Потому что из него рвётся абсолютно то же самое.       Тело Игоря жаркое, его, для него, Кости, родное, родное, несмотря ни на что, родное настолько, что он прижимается плотнее, со всей возможной силой. Сын тоже впечатывается в него с не меньшим напором и стискивает руками так, словно хочет показать, что теперь не уступает ему в силе. Жёсткие тёплые руки — руки взрослого мужчины, не мальчика, — обхватывают тело, и Костя стискивает челюсти. Это не очередной сон, не игры разума. Это всё по-настоящему. Они действительно обнимают друг друга, и эти объятия не разорвать никакой силой на свете.       Игорь. Его тепло и запах. Его родной мальчик. Его сын, обнять которого Костя мечтал пятнадцать лет. Он чувствует, как Игоря трясёт. Его мальчику больно, и у него самого в груди отражение той же самой боли. Сейчас он чувствует сына так чётко, как никогда. Игорь крепче вцепляется в него, и он тоже стискивает его в объятиях ещё крепче. Костя ощущает не только собственное бешеное сердцебиение, но и Игорево тоже. Родное. Как будто у него теперь два сердца. Или они стали одним, единым целым. Одной рукой он ведёт по волосам сына, гладя по голове, как в детстве. Они всё такие же мягкие, господи боже… Он гладит его спину, вжимая в себя, и шепчет, касаясь губами небритой щеки и уха. — Я здесь. Я с тобой. Я…       А потом происходит не менее невероятное: Игорь врывается в его губы своими.       Это не родственный поцелуй. Настолько не родственный, что нет абсолютно никакого смысла даже пытаться обмануть себя. Сын действительно целует его. По-настоящему. По-взрослому. На долю секунды Костя захлёбывается изумлением. Внутри поднимается такая буря чувств, что он колеблется всего мгновение. За этой бурей просто не слышно протестующих воплей здравого смысла. Все доводы разума моментально смывает огромным цунами эмоций: тоски, отчаяния, потрясения, одиночества, облегчения, горечи и… бесконечной любви. Ничего, кроме Игоря, больше не существует. Его губы требуют ответа и не потерпят отказа. Ответ может быть только один.       Рот Кости раскрывается навстречу его рту, и вот они уже голодно целуются, обнимая друг друга.       Никакого чувства неправильности происходящего не возникает. Ни намёка. Скорее, наоборот. Кажется, что если и можно с кем-то вот так голодно целоваться, — так это только с ним, со своим сыном. Как будто это их способ наверстать упущенное, догнать потерянное время, снова стать по-настоящему близкими. Чувства захлёстывают, закручиваются в тугую пружину в груди. Они оба будто озверели от тоски, любви и одиночества. Костя жадно отвечает на новые и новые жадные поцелуи, прижимая Игоря к себе обеими руками. Чтобы больше никогда, никогда не отпускать… — Не уходи. Никуда не уходи от меня. Я никуда, никуда тебя не отпущу теперь… — заполошно, горячо, умоляюще шепчет Игорь, и в глазах его стоит мольба, такая отчаянная, что у Кости сжимается сердце от вполне реальной, настоящей боли. — Папа, папа…       Одно-единственное мокрое соприкосновение их языков, и в голове и груди у Кости одновременно происходят два атомных взрыва. В паху плещет липким жаром, так неожиданно, остро и сильно, что у него вырывается короткий вздох. В эти секунды им, чтобы выжить, нужен не кислород, а только они сами. Игорю необходим Костя, Косте необходим Игорь. Обоюдная зависимость, сомкнувшаяся вокруг них невидимой цепью, самой прочной и надёжной на свете, такой же непобедимой, как узы крови. Их желания сейчас абсолютно одинаковы. Не просто желания — необходимость. Щекочущее возбуждение оседает внизу живота. Костя только рад, что на сыне сейчас нет верхней одежды. Меньше возни. Эта нужда в его теле, его тепле, прикосновениях, поцелуях настолько болезненно-острая, будто всё его существо нанизывают на длинную тонкую иглу тоски, рвущей сердце любви и невыносимого желания. Круто встаёт член, быстро откликается болью неудовлетворения, тяжелеют яйца. Костя не помнит, когда трахался в последний раз. Это было так давно, что кажется сном или какой-то другой жизнью. Да и какой секс в его возрасте? Но сейчас дело не в этом, совсем не в этом. В том, что это Игорь. Его сын, его родной мальчик. Весь мир сейчас сузился до размеров одного-единственного человека. Даже сердце выстукивает только одно: Игорь, Игорь, Игорь… — Не отпускай, — выдавливает Костя и не узнает свой голос. — Всё равно не уйду… Ни за что больше тебя не оставлю.       Не уйдёт. Не оставит. Они должны быть вместе. Вместе. Вместе.       Игорь торопится. Расстёгивает пуговицы рубашки одну за одной, дёргает так, что ткань едва не трещит, целует снова и снова. Без рубашки становится чуть легче дышать, не так жарко. Белую обтягивающую майку Костя скидывает сам. Прохладный воздух лижет грудь и быстро встающие от него соски. Из горла вырывается нетерпеливый рычащий звук. Его руки жёстко и сильно хватают бёдра сына и прижимают к своим, так что Костя ощущает его горячий твёрдый член своим даже через слои одежды, трётся жадно, ненасытно. Господи… Это потребность, острая до выкручивающей боли, как у наркомана в ломке. Густой красный туман желания и нужды заволакивает голову с удвоенной силой, когда Игорь снова касается его языка своим, засасывает нижнюю губу. Член в штанах дёргается, болезненно пульсирует. Костя рычит, уже не понимая, что делает, и тянется, чтобы так же грубо и несдержанно, как сын, приспустить его штаны. Руки предательски подрагивают от нетерпения и желания. Ну же, ну же…       И именно в это мгновение Костя вдруг слышит вопль последней клетки мозга, не поглощённой всеми этими безумными чувствами. Какая-то единственная оставшаяся в живых частица холодного, здравого разума, которым он привык руководствоваться по жизни, зажигает в нём мысль: прекрати, прекрати это немедленно, иначе случится что-то непоправимое! Это твой сын, твой ребёнок! Отодвинься от него, вы слишком близко! Не смей трогать его там! Остановись, пока ещё не поздно, пока можно всё списать на эмоции и выплеск тоски! Не рой могилу ни ему, ни себе! — мигает красным стоп-сигнал, слишком ярко, чтобы можно было закрыть на это глаза. — Папа… — зовёт Игорь. Почти с той же интонацией, как в детстве. Костя поднимает на него глаза, и сила мольбы в них едва не сбивает с ног. Они прерывисто дышат друг другу в губы, оба замерли перед Рубиконом. Оба понимают: это нельзя будет отыграть назад. Это окончательно и бесповоротно изменит их жизни. Такое нельзя испытывать к собственному сыну. Нельзя будет просто закрыть глаза и жить, как раньше. Уже ничего не будет, как раньше.       Как же это неправильно. Как же сумасшедше. Как же сладко, Господи… — Пап, пожалуйста…       Голос Игоря дрожит и едва не надламывается. Словно он больше не взрослый парень и не майор полиции. Горячие крупные ладони берут лицо Кости в плен, не позволяют отвернуться от этого пылающего мольбой взгляда. Это нельзя просто проигнорировать, нельзя оттолкнуть сына сейчас, когда они только что обрели друг друга снова. Невозможно. — Пожалуйста, пап!..       Косте кажется, что Игорь сейчас заплачет. Кажется, что перед ним не взрослый парень, а двенадцатилетний пацан, жаждущий любви. Готовый ради неё на всё. Так же, как он сам. — Не отпускай меня.       Чёрствое и жёсткое, как фрукт в кожуре, сердце Кости рвётся от боли за родного человека, за собственную плоть и кровь. Перед ним взрослый мужчина, но взгляд у него, как у того двенадцатилетнего мальчишки. Взгляд преданного щенка, обожающего своего хозяина. Вся нерастраченная любовь рвётся наружу, требует выхода, царапается изнутри, причиняя почти физическую боль. Игорь. Только ради него Костя выжил после пули Смирнова. Только ради него пережил клиническую смерть, только ради него восстанавливался после двух месяцев комы. Только ради него столько лет проработал на правительство в обмен на то, что ему позволят вернуться к обычной жизни, и каждый день умирал от одиночества. Только ради Игоря. И больше никто в целом мире не сможет любить его так, как отец. — Не бросай меня. Только не бросай… Не уходи… — сдавленным голосом просит сын. Однажды остановившееся сердце Кости вздрагивает от боли. Боли, которая стоит за этой просьбой, за мольбой в этом голосе. Его мальчик. Как же он страдал? Как же ему было плохо и одиноко?.. Так же, как его отцу? Неужели все эти годы их продолжало тянуть друг к другу, несмотря ни на что, через годы и расстояние? Мольба в просьбе, взгляде и словах Игоря перемалывает и без того истерзанную душу его отца в куски. Костя больше не может этого выносить. Тоже берёт сына ладонями за щёки, прижимается к его лбу своим и шепчет: — Я никогда больше тебя не оставлю. Никогда.       После этого становится можно всё. Все стены рушатся. Больше нет ни единой мысли о том, что это неправильно, что так не должно быть, ведь они не только ближайшие кровные родственники, но и мужчины. Что это грязно и противоестественно. Наоборот, ничего более правильного и естественного, чем эта сумасшедшая любовь, быть не может. Потому что всё, что они делают и собираются сделать — просто выражение безграничной любви. Эта любовь жила в них обоих, проросла корнями в самую глубину, видоизменилась и выла волком внутри все эти долгих пятнадцать лет, чтобы привести их, старшего и младшего Громов, в эту секунду. Здесь и сейчас.       У Игоря вырывается вздох бесконечного облегчения, и Костя снова целует его в губы. Их руки живут своей жизнью, обнимают друг друга и прижимают к себе. Теперь можно, можно всё. Костю буквально трясёт от желания, он торопится всё больше, напористо целуя Игоря, проникая языком в его мокрый рот. Резко дёргает его домашние брюки вниз, проскальзывает ладонью под мягкую ткань и охватывает член и яички сына через ткань белья, обнимает ладонью. Такой твёрдый, Господи…       Если они и были больны, то сознательно. Игорь толкается бёдрами ему в руку — резко, несдержанно, а сам вынуждает откинуть голову назад и терзает шею яростными поцелуями, больше похожими на укусы, но всё равно граничащими с невыносимой нежностью, такой, какой Костя никогда не знал… До пересохших губ хочется попробовать всё, всего Игоря. Узнать, каков его сын, когда кончает. Узнать вкус его наслаждения, услышать стоны и увидеть выражение лица. Они оба цепляются друг за друга, как за единственный шанс на спасение. Оба дуреют от близости друг друга, от жара тел. Держаться на ногах становится всё сложнее. Он чувствует, как их тела и души рвутся навстречу друг другу, чувствует жар в паху сына, жар, жар, словно они оба сгорают рядом друг с другом и могут утолить голод этого пламени только друг другом. Костя голоден, невыносимо голоден! Голова плывёт… Игорь, Игорь, Игорь… Они едва не рычат друг на друга, как звери, охваченные животным желанием. Нет в мире силы, что оторвала бы их сейчас друг от друга. Невозможно. И дело совсем не в страсти, вспыхнувшей лесным пожаром, не в невозможном притяжении. А в том, что их души жаждут вцепиться друг в друга и скрутиться в такой толстый канат, чтобы больше никто никогда не разрубил. Чтобы неразлучно… — Хочу… Хочу тебя, пап…       Костя взрыкивает, ощутив лёгкий укус на чувствительной точке плеча, и в нём сразу же вспыхивает желание наказать Игоря за эту сладкую дерзость. Свободная рука перемещается на его крепкую ягодицу и жадно сжимает через домашние брюки. Его! Только его мальчик! Никому не отдаст!.. — Да, — выдыхает Костя прямо в губы сына в ответ на эти безумные, невыразимо возбуждающие слова. Другого ответа нет и быть не может. Сейчас он позволит ему всё. — Всё, что захочешь…       От шкалящих эмоций слабеют ноги, так что он пятится назад, к оставшемуся в паре шагов дивану. Неужели всё ещё тот самый диван, с ума сойти… Тот коварно ударяет Костю под колени, и он падает на него, одной рукой инстинктивно обхватив Игоря, чтобы не разъединяться ни на мгновение. Сын приземляется сверху. Тяжёлый… Действительно тяжёлый, как любой взрослый мужчина. Но эта тяжесть — самое драгоценное и приятное, что Костя только чувствовал за свою жизнь. Он не позволяет ему отстраняться, интимно сжимает его бёдра коленями, обнимает одной рукой за поясницу, другой гладит член, проникнув под ткань белья. Такой горячий, господи боже… Уже влажный… И крупный. Как у него самого. Игорь во всём в отца пошёл, настоящим мужиком вырос… Во всех смыслах. Он облизывает пересохшие, горящие от поцелуев губы и врывается ими в рот сына с языком. Ненасытно. Так ненасытно, что, он уверен, они не оторвутся друг от друга весь день… и всю ночь.       Костя даже не думает сопротивляться, когда Игорь спешит расправиться с его джинсами. В какой-то момент он всё же научился их носить. Ремень вылетает из пряжки, пуговица — из петли, вжикает молния ширинки. От предвкушения сосёт под ложечкой. Они буквально вытряхивают друг друга из оставшейся одежды и вскоре уже переплетаются всеми конечностями. Костя подминает Игоря под себя, властно обхватывает рукой его член, заставляет бутоны засосов расцветать на его шее, ключицах, груди… Сын приподнимает бёдра, льнёт к ласкающей руке, прося больше ласки, целует снова и снова, бесстыдно, беззастенчиво проскальзывая мокрым языком отцу в рот. Они оба уже мокрые от пота и смазки, сцепившиеся друг с другом голодным зверьём, двумя звеньями одной цепи. Костя едва не упускает момент, когда Игорь снова оказывается сверху и без единого колебания, без малейшего сомнения обхватывает его член губами. Он с шипением втягивает воздух, но всё равно не может сдержать стон. Рот сына, хоть и трогательно неумелый, но зато такой восхитительно влажный, тёплый и тесный, что бёдра начинают двигаться сами. Но сейчас должно быть не так. Они должны быть едины во всём. Поэтому Костя позволяет себе покайфовать буквально несколько секунд, а потом мягко отрывает Игоря от себя, чтобы с благодарностью ворваться в его губы поцелуем, абсолютно не смущаясь собственным вкусом на языке, и крепко обхватить их члены одной рукой. Вот так. Вот так должно быть сейчас.       Они оба лежат на боку, максимально тесно прижимаясь друг другу. Нога Игоря у Кости на бедре. Если бы его рука не была занята, он бы придержал ногу сына, чтобы подольше сохранить этот чувственный, интимный контакт. Но то, что они делают сейчас, не менее интимно. Костя сжимает стволы их членов, Игорь тоже, соприкасаясь пальцами. Хватило одного взгляда вниз, чтобы понять, насколько их органы похожи. Оба с крупной головкой, перевитые парой венок, практически идентичные по размеру. Блестящие от смазки, они удобно ложатся один под другой, и это какое-то такое личное, глубоко сокровенное ощущение, что тянет застонать. Костя никогда не позволял себе настолько расслабиться и стонать, если захочется. Он же не женщина, в конце концов. Он не должен так распускаться. Но сейчас, с Игорем, с самым дорогим человеком, он настолько свободен от всех внутренних оков, что даже не думает об этом. Просто размеренно скользит рукой по их влажным членам, смотрит в пылающие любовью и желанием глаза сына и обменивается с ним долгими, тягучими поцелуями. Этого более, чем достаточно, чтобы понять и прочувствовать всё то, что они хотят сказать друг другу. Костя прикрывает глаза от удовольствия и льнёт бёдрами ещё ближе. Господи, как же приятно. Как давно он этого не чувствовал. Даже не помнит, когда в последний раз. Ни с какой самой умелой и опытной женщиной ему не могло бы быть так хорошо, как от немного неуклюжей, но такой старательной ласки Игоря. Ласки, в которой чувствуется искренняя любовь и желание сделать как можно лучше.       Он сам понятия не имеет, как и что нужно делать правильно. Никогда раньше Костя не был ни с одним мужчиной, даже мысли такой допустить не мог. Если бы кто-то сказал ему, что он будет заниматься любовью с собственным сыном, он бы одним ударом отправил больного ублюдка в нокаут. А сейчас он сам снова и снова обхватывает губами разгорячённую кожу на шее Игоря, оставляет тёмные следы, пробегается языком, слизывая пот. Целует везде, куда может дотянуться, вкладывая в каждый поцелуй все свои чувства, весь внутренний надлом, пронесённый через годы разлуки. И сейчас он чувствует, как этот надлом словно бы медленно, но верно рассасывается. Боль и отчаяние сглаживаются и уступают место всепоглощающей любви и нежности. Такой, которой Костя не чувствовал никогда и ни к кому. Такой же любви, которая исходит от Игоря. Они обмениваются ею снова и снова — поцелуями, взглядами, соприкосновением кожи, ласками. Любовь словно латает бреши в их одинаково истерзанных душах, любовь подсказывает Косте, как именно нужно ласкать Игоря. Они просто чувствуют друг друга, как никого и никогда.       Ещё вчера бы Костя сказал, что это невозможно. Что такой глубокой связи между людьми просто не бывает. Но теперь он знает: посредством любви возможно всё. — Пап… Хорошо так… — тихо, словно стесняясь, произносит Игорь и тут же прячет глаза. Костя не сдерживает улыбку, снова обнимает его губы своими в ответ и ускоряет темп.       Им не нужно говорить о своих чувствах, о том, как они изменились за эти годы, из родственных став просто безусловными, чистыми, бесконечными. Они прекрасно знают и понимают всё — одинаково. Одинаково движутся к пику удовольствия, всё быстрее и быстрее… Они пылают рядом с друг с другом, как две падающие звезды. Звезда горит у Кости в груди и в паху, опаляет своим жаром, приближая оргазм. Члены в руке пульсируют. Пульс бьётся в агонии. Реальность размывается… Обжигающая сладкая вспышка потрясает тело…       Их перебрасывает через край наслаждения почти одновременно. Костя слышит длинный, протяжный стон Игоря и на секунду слепнет от сладкой волны, прошедшей через всё тело. Руку и живот заливает влажным и тёплым. Они с сыном обнимаются ещё крепче, абсолютно забыв о том, что испачкаются. Ничто сейчас не важно, кроме одного: теперь они по-настоящему вместе, по-настоящему обрели друг друга. Даже больше, чем раньше.

***

      Игорь даже почти не заметил, как наступила ночь. Ночь затопила город, как цунами, навалилась темнотой, спутала улицы. Всегдашние питерские тучи ушли, и небо распахнулось во всю ширь, бледно замерцало звёздами. В домах давно зажглись и погасли ряды тёплых окон, а они с папой вовсе не собирались спать. Сидели вдвоём на всё том же диване, так же, как много лет назад. Вернее, сидел папа, такой свой и уютный в простой домашней одежде, и курил. Игорь лежал головой у него на коленях, наслаждался расслабленными, ленивыми поглаживаниями по голове и всё смотрел, смотрел в любимое лицо. В теле ещё ощущались отголоски оргазма. Никогда и ни с кем, даже с Юлей, Игорь не испытывал такого удовольствия. На журнальном столике стыл чай. Папина сигарета тлела сизым дымом — даже спустя столько лет он не избавился от этой привычки, хоть иногда его потряхивало от кашля курильщика. Блаженную тишину нарушало только негромкое пение древнего радио, настроенного на любимую папину волну с русским роком.

«Вышел из комы ночью там, где храм на крови без крова. Капельницы в клочья — жить начинаю снова. Разлетелась вода снегом, белой ваты жую мясо, Волчьим вещим живу бегом, небо красное будет ясно. Новая жизнь разбежалась весенним ручьём, Новая жизнь разлилась по ларькам, по вокзалам. Новая жизнь, посидим, помолчим ни о чём, Новая жизнь никогда не даётся даром…»

      Видимо, это правда. Им новая жизнь точно далась не даром. Они оба выстрадали её. Папа даже отвоевал её у смерти. По крайней мере, так он сказал. Обмолвился лишь о нежданном спасении от представителей правоохранительных органов и двух месяцах комы, а потом работе на своих благодетелей, что давно жаждали его завербовать. Те позаботились о том, чтобы Константин Гром умер для всего мира. Абсолютно безумная, невероятная история, которой, кажется, место только в кино. Игорю хотелось знать всё, но он не торопил. Узнает обо всём позже, когда папа будет готов. Тогда они сядут за маленький квадратный стол у окна друг напротив друга, и он спросит: «Па, где ты пропадал всё это время?»       «Эх, с чего бы начать…» — вздохнёт папа, и Игорь не удержится от полной любви улыбки.

«Разродилась звезда ливнем, порвала на ольхе платье, Процарапав тайгу бивнем, воробьиную рвёт ратью. Зарастаю забытым словом на завалинке с домом-дедом, Парюсь в бане, чтоб свежим-новым Для охотника стать следом. Новая жизнь разбежалась весенним ручьём, Новая жизнь разлилась по ларькам, по вокзалам. Новая жизнь, посидим, помолчим ни о чём, Новая жизнь с мокрым веником да лёгким паром…»

      Они не говорили — по крайней мере, в привычном понимании, словами. Сизая ленточка дыма плясала, следуя за Костиными пальцами, как змея за дудочкой факира. В сгустившейся темноте огонёк сигареты и папины глаза казались особенно, удивительно яркими. Будто это не он сам рядом сидел, живой, во плоти, а его очередной призрак из больных галлюцинаций и снов Игоря. Сейчас поманит куда-то за собой, и он обязательно пойдёт за ним без всяких сомнений. Пойдёт куда угодно, хоть в адское пекло за тот грех, который они совершили — не могли не совершить. Пойдёт, чтобы навсегда затеряться в путанице Питерских улиц…

«Хорошо бы воды холодной… Он за руку меня дёрнул. Я ему: «Ты чего, родный?» А он ствол достаёт чёрный. Закричала ворона белой бессознательной злой клятвой. Эх, убитое моё тело, всё родимые мои пятна…»

      Игорь не удержался, слегка вздрогнул. Слишком уж слова песни напомнили о событиях той ночи, сломавшей жизнь обоим Громам. Даже спустя пятнадцать лет он слишком хорошо помнил всё то, что произошло тогда. Помнил, как расплывалось тёмно-красное пятно по белой футболке папы. Помнил, как он упал на пол, тяжело, как мешок с песком. Помнил, как дядя Юра, друг их семьи, целился в него из пистолета с лицом, искажённым мукой. А теперь вдруг такая песня… Хоть бы это не был дурной знак. Игорь никогда не отличался суеверностью. Но теперь, когда смерть вернула ему самое дорогое, был готов уверовать во что угодно.       Папа словно почувствовал. Слегка шевельнулся, обратил на него внимательный взгляд, потрепал волосы, которые приглаживал последние минут двадцать. Игорь постарался стереть с лица внезапную тревогу и посмотрел в ответ. Рука сама собой легла отцу на грудь, туда, где под очередной майкой-алкоголичкой (в этом папа остался верен себе) скрывался старый белый шрам от пули. Тот самый шрам, который Игорь зацеловывал какой-то час назад, — вместе с остальными. За эти годы их стало намного, намного больше. — Не смотри так, — непривычно мягко сказал папа. Хрипловато-рокочущие нотки голоса остались прежними. Родными. — Я не сон. Не призрак. Теперь никуда не денусь. Больше тебя не оставлю. — Я верю, — покладисто ответил Игорь. Этому человеку он верил больше, чем себе. Он прикрыл глаза, наслаждаясь касаниями к волосам и печальными тихими переливами гитарных струн в новой песне.

«Лестница здесь. Десять шагов до заветной двери. А за дверями русская печь и гость на постой. Двое не спят. Двое глотают колёса любви, Им хорошо. Станем ли мы нарушать их покой? Двое не спят. Двое глотают колёса любви, Им хорошо. Станем ли мы нарушать их покой?..»

      Им действительно было хорошо вместе. Игорь весь день хвостом ходил за отцом по квартире. Даже душ они принимали вместе. Костя пойдёт попить воды — он за ним. Отходил, чтобы покурить у окна, и Игорь тенью следом. Папа прогуливался по комнатам, воскрешая в памяти их совместное жильё, и Игорь его сопровождал. Не дальше, чем на расстоянии вытянутой руки. А лучше как можно ближе, чтобы можно было в любую секунду коснуться, обнять, прижаться губами к коже. Снова и снова этим убеждать себя, что папа не призрак, не плод его воспалённого воображения, не галлюцинация, подброшенная агонизирующей нервной системой. Он действительно снова здесь. Рядом.       Папа, конечно же, всё замечал. Слабо усмехался в усы, отчего у уголков глаз зажигались лучики морщинок, и спрашивал: — Ты теперь всё время будешь за мной ходить? — Так точно, товарищ полковник, — без малейшего смущения подтверждал Игорь. Он говорил это совершенно серьёзно. А папа лишь улыбался всё той же родной кривоватой улыбкой, от которой перехватывало дыхание, и касался его губ своими, горькими от сигарет.

«Час на часах. Ночь, как змея, поползла по земле. У фонаря смерть наклонилась над новой строкой. Двое не спят. Двое сидят у любви на игле, Им хорошо. Станем ли мы нарушать их покой? Двое не спят. Двое сидят у любви на игле, Им хорошо. Станем ли мы нарушать их покой?»

— Мне казалось, что моё время без тебя остановилось. Вроде бы я рос, двигался по давно намеченному плану: выпуск из школы, армия, академия, служба в полиции… Но жизнь как будто шла мимо, — тихо признаётся Игорь. Он вспоминает, как со дня смерти отца чувствовал себя мёртвым и пустым изнутри. Как в юности мог чуть ли не кататься по полу и выть от выворачивающей наизнанку тоски. Как тонул в себе, придавленный тяжестью скорби. Как не стал ничего менять в квартире, чтобы всё оставалось так же, как при папе. Как не стал избавляться от его вещей, даже одежды, хотя дядя Федя неоднократно намекал, что нужно. Как во взрослом возрасте мог подолгу просто сидеть и смотреть в одну точку, полностью выпадая из реальности в воспоминания об отце или фантазии о том, как всё могло бы быть. Как иногда носил отцовские вещи дома, но старался не делать этого слишком часто, чтобы не испортить. Как перед сном, закрывая глаза, надеялся увидеть папу во сне, или представлял, что он лежит рядом, посапывая в подушку. А теперь… теперь Игорь будто встроился в паз, встал на предзначенное место. Потому что папа действительно здесь, живой и настоящий. Поседевший, ещё более суровый, чем раньше, весь в шрамах, но живой. Выживший — ради него, Игоря.       Папа ничего не ответил словами. Только губами, и такой ответ был намного, намного лучше. Его поцелуи будто бы обрушили какое-то тёмное ночное небо внутри Игоря, полное мёртвых звёзд, лун и пылающих длиннохвостых комет. Тьма внутри, с которой он жил с двенадцати лет, сменилась солнечным светом счастья.

«Нечего ждать. Некому верить. Икона в крови. У штаба полка в глыбу из льда вмёрз часовой. А двое не спят. Двое дымят папиросой любви, Им хорошо. Станем ли мы нарушать их покой? Двое не спят. Двое дымят папиросой любви, Им хорошо. Станем ли мы нарушать их покой?»

— Мне было… больно вдали от тебя, — с явным трудом выговорил папа. — Как будто мне под рёбра вогнали крючья, и кто-то тянул за лески. Словно я был привязан к тебе, несмотря на расстояние. — Это был я, — прошептал Игорь. — Мне столько раз твердили, что ты мёртв. Что нужно смириться и принять это. Но я постоянно звал тебя вернуться… Из года в год… — И я вернулся. — Папа произносит это с такой нежностью, что у Игоря выступают слёзы. — Вернулся к тебе.       Папа наклоняется и снова целует его, а потом собирает непролившиеся слёзы губами. Но они всё равно проливаются. Холодом заливают щёки, будто жидкий снег, а руки папы обнимают и убаюкивают его боль.

«Если б я знал, как это трудно — уснуть одному. Если б я знал, что меня ждёт, я бы вышел в окно. А так всё идёт. Скучно в Москве и дождливо в Крыму, И всё хорошо. И эти двое уснули давно. А так всё идёт. Скучно в Москве и дождливо в Крыму, И всё хорошо. И эти двое уснули давно…»

      Игорь знал: просто не будет. С Громами никогда ничего не бывает просто. Будет неловкое молчание, будет стыд и угрызения совести, будут спрятанные глаза и мысли «Как я мог? Как мы могли?». Будет потрясение, непонимание, отрицание, даже отвращение к себе. Будут попытки привыкнуть к жизни вместе заново, ссоры, попытки контролировать и защищать друг друга. Будет сложно. С Громами никогда ничего не бывает просто.       Но это будет потом. А сейчас… Сейчас уже глубокая ночь, но они не спят. Их двое, и они не спят. Они глотают колёса любви. Им хорошо. И никто не посмеет нарушить их покой.