* * *
Минхо не любит столовую своего отделения. Соён давит ему на плечи, впиваясь в них красными ногтями, и садит на неудобный пластмассовый стул. Резко пододвигает поднос. Суп из водорослей и политый мясом рис. — Ешь. Минхо раздражённо берётся за ложку. — Ладно-ладно, боже, я даже ничего не успел сказать. Соён с прищуром следит за тем, как первая ложка оказывается у него во рту, и выдыхает — небольшая грудь, не стеснённая красной рубашкой, опускается вниз. Минхо благодарен за то, что Соён его подруга, а не враг. Соён закуривает. Курить в столовой нельзя. Вообще-то Соён бросила несколько месяцев назад — на способностях служащего курение сказывается не лучшим образом. Теперь она покупает лишь ментоловые пустышки — делает вид, что курит, прикусывает сигареты да жуёт их незажёнными, нервно поскрипывая жёлтой челюстью. В Соён многое — это жёлтый и красный. Жёлтые зубы, жёлтые волосы. Красные ногти, красная рубашка. Жёлтый, как кафель в курилках, и красный, как кровь наркомана, остающаяся на иглах. — Выходит, тебе лучше? — уточняет Соён после того, как половина тарелки пустеет. Она делает воображаемую затяжку и выдыхает Минхо в лицо желчным запахом капучино. — Даже есть нормально стал. — Лучше. Ну, до следующего депрессивного эпизода через пару недель. Соён хмыкает. У самой — ни черта на подносе, какой-то клейкий рисовый шарик да шпинат. Худеет. — Так вот, про тот случай с шефом… Столовая выделана в ужасном сочетании белого и тёмно-синего. Пол — надоедливая шахматная доска, от которой всё пространство рябит. Жалюзи тут похуже тюремной решётки — минимум солнечного света и максимум мерцающих ламп. Большинство предпочитает обедать за рабочими столами, так что, помимо Минхо и Соён, занята всего пара мест. За одним из них раздаётся негромкое: — Все уже в курсе, да? Про новое тело. Снова обезглавленная студентка. Ставлю свою премию на то, что это дело рук Палача. — Тебе-то кто доложил? И почему я опять узнаю всё последним? — В полиции нужно иметь свои источники, детектив Шин. — Да какие у тебя могут быть источники? Новости по телеку? — Эй, Минхо. Ты меня не слушаешь. Минхо моргает. Переводит взгляд на Соён. Она смотрит в ответ с укоризной и чудом удерживает сигарету надувшимися губами, на которых скатывается помада. Всё ещё красная помада. Нет, даже бордовая. Становится дискомфортно. Очень. — Не слушаю. — Рис с трудом проваливается по горлу. — Побочка от таблеток. Потеря концентрации, все дела. — Ага. У тебя разве что уши трубочкой к соседнему столу не вытянулись. — Соён сгрызает шпинат с пластиковой вилки и бессовестно тычет ей на переговаривающихся. Шпинат застревает у неё в передних зубах. Зелёный, как… — Почему ты так цепляешься за него? — За кого это? — с набитым ртом бубнит Минхо. Безвкусным рисом хочется плеваться. Раздражение. — Ты всё с первого раза понял. За Палача. Минхо морщится. Кусок мяса застревает в десне зубом мудрости. Соён задаёт те же самые вопросы, что и его психотерапевт. Лучшая в архиве улик — коллекционирует информацию, перебирает её ноготками и плетёт ошеломляющие логические цепи. Как шутит шеф, у них не архив, а логово чёрной вдовы, всё в штампах паутины. — Ничего я не цепляюсь. Это... служебный долг? Или как там говорят, не знаю. — Тебя давно отстранили от его дела. Соён подпирает руками маленькую грудь и ждёт. Минхо закатывает глаза. Он не хочет быть здесь. А затем роняет эти самые глаза на телефон, провибрировавший возле подноса с остывающим обедом. Сынмин угостишься кофе? завтра в три у меня. адрес тот же Всё съеденное разом подкатывает обратно. Практически упирается в нёбный язычок. Тошнит, как в салоне Чанбина — отличного мента, бесячего напарника и отвратительнейшего водителя. Экран телефона гаснет. Минхо плотно жмурится. Следующая вибрация заставляет крупно вздрогнуть; стол — почти треснуть, мир — почти расколоться. Сынмин придёшь?( Больше Минхо не жмурится — глазеет так, что больно векам. Затылок понемногу немеет, начинает чесаться запястье левой руки. Назойливо, будто комары накусали в одно и то же место, что теперь багровеет, пухнет и режется. Запястье медленно спадает под стол. — Ты чего? Соён откладывает наслюнявленный фильтр в пустую, затёртую до белизны пачку — до следующего раза. Ещё Соён что-то настороженно спрашивает. Зелёный шпинат торчит промеж её жёлтых зубов. Зелёный. Зелёный… Поле для игры в бейсбол. Минхо не слышит чужих расспросов. Слышит только то, как расчёсывается кожа руки. Протяжно. Чувствует, как понемногу сдирается кожа, как слой отходит за слоем, как мелкая стружка старых клеток оседает в ногтях. Тихий глоток слюны. — Минхо, блять. Тебя Сынмин спрашивает. Позвонки чуть не вылетают от попытки двинуть шеей. Освещение столовой проедается тёмными пятнами — виной не лампочки, а предатели-глаза. Кажется, пятна складываются в растекающееся «придёшь?» и мигают чёрной вывеской. Сынмин радостно улыбается: — Всё бюро оббежал, чтоб Вас найти! Помните то дело с воришкой сумок? Явилась новая свидетельница! О Сынмин. Новичок из провинции, которого к Минхо приставили на пробную неделю. С рыжими волосами, очаровательно-наивным блеском под ресницами и обгрызанными ногтями, царапающими обложку отчёта. Свои ногти он всегда намазывает острым соусом в надежде отучиться от привычки их есть. Телефон спокойно лежит около подноса. Экран чёрный. Чёрный, как… Как волосы Ким Сынмина. Их оттенок Минхо не имеет права вспоминать.* * *
Придёшь? В игры Минхо начал играть не в год, а под конец третьего десятка. Из всех эти игры знал он один, за исключением его психотерапевта — но того тяжело было принимать за обычного человека. Для этого он слишком много знал. — Есть много способов заземления, — гнусавил психотерапевт на четвёртом сеансе. — Если попробуешь разные, то подберёшь что-нибудь своё. Придёшь? Дыхательные техники нихрена не помогали. Нихрена не помогал счёт, дневник, пеший ход и прочие извращения. Минхо нравились цвета. Нравились, как маленькому ребёнку — где бы ни был, он искал вокруг себя все цвета радуги, потом все оттенки этих цветов, потом — то, на что они были похожи. Это напоминало ему, что всё имеет свой цвет. Что всё не может быть серым. Но дом Сынмина был именно таким, серым. С самого первого раза, когда Минхо ступил на его порог. Газон был ярким и сочным, забор — белейшим, фарфоровые гномики — и красными, и голубыми, и жутко улыбающимися, а вот стены двухэтажного домины — серыми. Как ничто другое. Придёшь? Минхо набрал на панели код. Дверь дрогнула и позволила войти. Никто не вышел его встречать, но всё говорило о том, что Минхо ждали. За столько лет Сынмин не переехал, не поменял код системы безопасности, не научился даже убирать поливочный шланг с главной дороги, чтобы входящие не запинались об него. Минхо едва поборол желание перекинуть шланг под дерево, как делал это раньше, возвращаясь из магазина с полными продуктов пакетами, пережимающими ладонь до белых полос. Злая соседская собака не залаяла. Умерла или рвала глотку на новом участке: при входе в район Минхо прочёл ободранную новостную табличку о том, что район подлежит сносу. Субботнее утро сопело туманом. Это было самое странное чувство на памяти Минхо. Словно он никогда отсюда не уезжал, но и никогда здесь не был. К тому времени, как он стучится в дом, левое запястье растёрто докрасна. Как раздавленная кислая клюква. Минхо натягивает рукав кардигана до костяшек. Щиплется. Какого чёрта он вырядился в мягкий кардиган, в любимые джинсы, когда всё, на что у него хватало сил последний месяц, это выйти за продуктами в том же, в чём он спал? Какого чёрта на языке не проходит першение, сколько бы он ни прокашливался? Дверь открывается через пятнадцать секунд после стука. Минхо отсчитывает, обещая себе, что после десяти развернётся и уйдёт. Сынмин кажется по-настоящему удивлённым. Минхо мгновенно жалеет обо всём: о том, что ушёл отсюда когда-то, и о том, что не сделал этого раньше. Сынмин недавно проснулся, не успел сменить ночную футболку или хотя бы надеть тапочки. Домашний, в серых спортивных штанах. Просыпающийся на несколько часов позже Минхо, как пять лет назад. Черноволосый и кареглазый, без линз. С хриплым проклятым голосом: — Ты мне так и не написал. Я решил, ты не придёшь. Минхо поднимает брови как можно более дерзко. — Я ещё думаю над этим. Сонно протирая глаз, Сынмин усмехается. Они оба знают, что Минхо не уйдёт. — Ну уж нет. Я как раз только что кофемашину заправил. Полиция не с тобой? — Сынмин высовывает чёрную голову, по-вороньи осматривается, и запах топлёного сна сквозняком касается щеки Минхо. Инстинктивный шаг назад. — Что, никакой засады? Как приятно. Разувайся. Шнурки запутываются. Пятка застревает в ботинке. Сынмин шуршит на кухню, откуда слышно бурление кофемашины. От одного этого звука горчит на языке. У Минхо постыдно сводит сердце, ускорившееся настолько, что рёбра отнимаются и хрустят на каждом его шевелении. Его волнение не должно показывать себя. Он должен быть зол. По пути на кухню Минхо не смотрит по сторонам. Воспоминания царапаются с особенной дерзостью. Ими испачкан барный стул, на который он садится, им пропитан кофе, что Сынмин ставит на стол, и ими залиты доски пола, бьющие током на каждом шагу. Как всегда воняет хлоркой, ей как всегда больно дышать. — Зачем написал? — Минхо изо всех сил старается звучать твёрдо. К кофе не прикасается. Сынмин садится через один стул от него и совершает первый шумный глоток. Минхо практически передёргивает от того, как кофе заставляет Сынмина скривиться. Всплывают мелочи, тщательно вымываемые из памяти на протяжении нескольких лет — с едким натрием, кровохарканьем и кожей. Если чай, то переслащенный. Если кофе, то чересчур горький. — Ты мне скажи, зачем пришёл. — Сынмин безмятежно подгибает под себя одну ногу. Минхо ненавидит его спокойствие. — Написать спустя столько времени — вполне в моём духе, а вот согласиться и прийти — совсем не про тебя. Не я тебя оставил. — Считаешь, имеешь право обижаться? — шипит Минхо гневно. С трудом держится, чтобы не накинуться с кулаками. Боже, как он ненавидит это самодовольное лицо! Эту показушную невинность, вынудившую схватить за грудки два года назад в камере для допроса. Два года назад Минхо отстранили. А перед этим отправили в больницу с кровавыми кулаками, но нет, Сынмин его не боится. — Больной. Не делай вид, что знаешь меня. — Минхо сдавливает собственное колено, лишь бы оно не ходило ходуном. Джинса под пальцами скрипит. Ладошки потные. Сынмин пожимает плечом и легко улыбается. — Спасибо, что пришёл. Правда, спасибо. Собирайся с мыслями, пей кофе, мы никуда не спешим. И не смотри на меня так, будто я туда что-то подсыпал. Ты же знаешь, что это не мой метод убийства. Минхо передавливает себе левое запястье. Кофемашина — серая. Кружка серая. Пуфики тоже серые. — Когда мы уже доделаем ремонт, а? Минхо запивает невкусным кофе свой вопрос, застрявший в этих стенах пять лет назад в окраске его молодого, звонкого голоса. Ремонт делали вместе, на стипендию. Он затронул одну только спальню, которую Минхо с облегчением выкрасил в салатовый, ведь Сынмин любил зелёный, а Минхо ненавидел серый. У него в краске были ладони бывшего питчера и домашняя футболка, а затем и щёки Сынмина. Капля даже попала на нежный язык. Сынмин прав. Внезапно написать Минхо — это так на него похоже, что от ненависти, от напряжения сжатой челюсти скоро повыпадают зубы. А Минхо? Ну, это просто. Он заготовил ответ на вопрос, почему пришёл. Потому, что сладкое словосочетание «служебный долг»... и долька гнилого самообмана. — Забыл! — Сынмин бодро подскакивает на месте. Годы наплюсовали ему пополневший подбородок, в котором Минхо не может найти ничего непривлекательного. Как и в большой родинке на носу или в ногах колесом. Запястье уже — сочный бекон, шершавая рана. — Совсем забыл, пустая моя голова! Я же тебе подарок приготовил. Минхо прикладывает все усилия, чтобы мышцы не понесли его прочь, когда Сынмин встаёт и принимается рыться в ящиках. Минхо мутит от того, что он видит за дверцами: всё те же марки еды, кофе, чая, специй. Всё то же моющее средство у раковины. Всё тот же Сынмин. Последняя мразь. Рука накрывает пояс, скрытый длинным кардиганом. — Не спеши ты хвататься за пистолет, Минхо. У меня есть кое-что получше. Скоро Минхо начнёт грызть кружку. Хрустеть стеклом, протыкать осколками зубы — что угодно. В этом доме они держались за руки, и только здесь, потому что на людях Минхо бесконечно отказывал. А в саду, под деревом, росли их парные браслеты. Минхо учил Сынмина бисероплетению. — Хватит? Или ещё? — Сынмин подставляет леску под солнце, высчитывает количество фиолетовых бусинок. Почему-то ему важно, чтобы их было чётное число. — Так примерь, воронёнок. — Минхо браво сражается с ветром, поправляя Сынмину чёрные волосы. — Чего губы надул? Воронёнок по праву. Сам себя блестяшками захотел обвесить. — И тебя, — напоминает Сынмин, — а то ходишь весь в чёрном... Ну, на моё запястье лезет. — А на моё? — уточняет Минхо со смехом. Его уже не удивляет непоследовательность Сынмина, что вместо лески измеряет запястье кольцом из пальцев — для начала своё, потом чужое. — Для твоего будет маловато, — разочаровывается Сынмин. По его лицу совсем несложно считывать эмоции, но то, почему он не отпускает кисть Минхо, остаётся загадкой. Как и то, почему слегка сжимает, тупит взор... — Подойди. Минхо подходит. — Выставь руки. Минхо выставляет руки. — Та-дам! Небольшая розовая коробочка. Догадки доходят до смешного: части тела последней жертвы, кружка, которую Минхо пять лет назад в этом доме забыл, пачка антидепрессантов… Не вытерпев, Сынмин снимает крышку сам. Аккуратный бант расплетается и шёлком стелется под ноги. Наручники. В бархатной подкладке. Минхо смотрит на Сынмина почти что смеясь. — Прости? — Как оно, м? Я всё ещё спец в подарках, не так ли? — Извини, конечно, но я ни черта не понимаю. И Сынмин протягивает руки к Минхо. Чистыми запястьями кверху. — Я хочу, чтобы ты меня арестовал. Сил хватает на жалкое безмолвное моргание. Возможно, в кофе всё же что-то да было. Например, человеческие ногти вместо кофейных зёрен. Или зубы, что гораздо больше в стиле Палача. — Ты не рад? — Сынмин выпячивает нижнюю губу. — Ты же так этого хотел! Вспомнить только нашу последнюю встречу на допросе… Ух, какой ты был злой! Я тогда, признаюсь, даже немного переволновался. Как ты там выразился? «Я отпущу тебя, только чтобы убить самому», да? И ещё, ещё… Помнится, ты сказал, что тюрьма — недостаточное для меня наказание. Прямо-таки мурашки! — Ты окончательно спятил, — шепчет Минхо. — Верно! Но, послушай, я просто хочу сделать тебе приятно. — Как ни в чём не бывало Сынмин защёлкивает на себе наручник. Его запястья стали толще и больше не проскальзывают в них. — Я соскучился, Минхо. Я стольких убил, чтобы привлечь твоё внимание, и что я узнаю? Что тебя отстранили! Мне было очень грустно. Ты всегда был моим единственным весельем, как ты не понимаешь? Сынмин вкладывает в руку Минхо ключ, от которого остро воняет железом. Наручники серые. Подарочная коробка розовая. — Хочешь сказать, что убивал из-за меня? — Минхо не узнаёт своего голоса, потемневшего от гнева и паники. Сынмин всерьёз задумывается над этим вопросом. — Ладно, слукавил. Вторым весельем. Ты всегда был моим вторым весельем. И только ты знаешь, как скучно мне живётся, так ведь? Ты должен меня понимать. — Понимать? Понимать психопата? — С губы выпрыскивается слюна. — Психопата… Положим, так. Ты же сам сидишь на таблетках, я прав? Мы немногим отличаемся. — Сынмин склоняет голову и вдруг задерживает взгляд на волосах Минхо. — Знаешь, хорошо, что ты тоже не перекрасился. Тебе идёт красный. — Он поднимает руки, чтобы взбить пряди, и Минхо задерживает дыхание. Однако его не трогают. Сынмин осекается в самый последний момент и, раздосадованно покачивая головой, вновь потряхивает запястьями. Потому что... что? Потому что Минхо боится? — Застегни вторую. Минхо сжимает челюсть с такой силой, что разжать её выходит лишь с болезненным щелчком. — Ну же, — ласково поторапливает Сынмин. — Разве это не то, зачем ты сюда шёл? Разве? Зачем Минхо сюда шёл? Чтобы унизить все годы работы над собой? Чтобы свести себя с ума собственноручно? Поимка Сынмина была жалким оправданием. Все эти годы. — Зачем тебе это? — сипит Минхо, пятясь, упираясь в столешницу. — Наконец-то правильный вопрос! Видишь ли, я уже не получаю достаточно удовольствия от обычных преступлений. Мой хороший друг утверждает, что это профессиональное выгорание. Ох, как это тяжело! Поэтому я решил, что пора закругляться. Я готов сдаться полиции. Хочу заявить всем о себе, понимаешь? Только вот… Перед этим у меня осталось одно маленькое незаконченное дельце. Ещё одно убийство — и я себя сдам. Сынмин, должно быть, издевается. — Ты ещё будешь ставить ультиматумы? Мне хватит одного звонка, чтобы тебя накрыли здесь и сейчас. Сынмин умилённо приподнимает брови. — Не нужно врать, Минхо. Мы оба знаем, что у вас ничего нет. У вас есть что-то на Палача, но не на Ким Сынмина. Ты сам снял с меня все подозрения два года назад. И до сих пор ничему не научился, чтобы хотя бы попытаться записать наш разговор и передать его полиции. Минхо судорожно выдыхает через ноздри. На языке стоит горечь таблеток и позорных слёз, закатившихся в уши в кабинете психотерапевта. Как можно быть таким слабым? — Но я сам всё призна́ю, всё-превсё подробно расскажу и понесу наказание. Просто разреши мне совершить ещё одно убийство, хорошо? Столешница ножами втыкается в поясницу. — Если я не соглашусь? — Всё, что тебе нужно, это меня застрелить. — Сынмин помогает вынуть пистолет из-за пояса, обернуть на нём непослушную ладонь полицейского и приставить к собственному виску. Глаза Минхо расширяются. — Неужели я так тебя пугаю? Минхо, это всё ещё я, всё хорошо. Я не заставлю тебя делать то, чего ты не хочешь. Поэтому страшно. Потому что это действительно всё ещё Сынмин, каким Минхо его знал. Уберите, уберите от его виска пистолет!.. — Прости, но если ты этого не сделаешь, то я продолжу убивать. Ты должен меня понять. — Сынмин изворачивается и с желанием проводит по оружию языком. Слюна поблёскивает. — Либо убью одного сейчас и сдамся, либо успею насобирать ещё мно-о-ого голов. Что думаешь? Что это сумасшествие. О чём они говорят? О цене человеческой жизни? О том, что Минхо должен становиться в этом вопросе судьёй? — Если проследишь за мной и попытаешься помешать последнему делу, то я буду отрекаться от своей причастности до последнего. У меня есть знакомые в полиции. Доказать мою виновность будет ой как непросто. Но если позволишь сделать всё без лишних глаз, то, — Сынмин отнимает у Минхо ключ от наручников и проворачивает его в воздухе, — чик! Птичка в клетке. Левая Минхо работает быстрее разума и впивается в горячее горло так, словно намеревается выжать из него все соки. Сынмин кряхтит и, страшно подумать, пытается улыбнуться: — Или так. Пистолет падает. Это всё бред. Оба стараются отдышаться. Минхо зло защёлкивает на Сынмине наручники, хочет плюнуть в благодарно светящееся лицо. — С чего бы тебе меня предупреждать, дорогой? Но ведь Минхо знает, почему. Сынмин просто любит веселье. — Но ведь ты знаешь, почему, — изнеженно проговаривает он и стряхивает чёлку, прокалывающую глаза. Наручники томно позвякивают, когда Сынмин подносит руки к лицу Минхо и плотно обхватывает его за скулы. — Я всегда давал тебе выбор, и этот раз — не исключение. Я не останавливал тебя, когда ты уходил. Я всегда был с тобой честен. Сынмин действительно не делает ничего, чего Минхо бы не хотел. Он проводит большим пальцем по трясущимся губам, и Минхо по собственному желанию разводит их. Принимает во влажную теплоту своего рта солёный палец без всякого сопротивления. Короткая цепочка наручников холодит подбородок. — Видишь? В голосе Сынмина не сохраняется никакой детскости, никакой эмоциональности. Голый, низкий тон. Он смотрит не мигая. Большой палец проводит широкую линию по шершавому языку. Минхо осыпается. И вот уже загривок плавится от чужих выдохов. Рёбра — всмятку о стол. Стол идеально чистый, без пылинки. Минхо оближет его, если Сынмин попросит. Но Сынмин облепляет робкими поцелуями чувствительную поясницу Минхо, придавливает его скованными руками. Тяжелее вдыхать. Чужие зубы дырявят плечи. Укусы больные и донельзя приятные. Хочется плакать от того, как сильно Минхо скучал. Сынмин жмётся всем телом сзади и украшает шёпотом безобразные слова… Сразу — коленом промеж бёдер, потому что знает, как Минхо нравится. — Такой податливый, — хвалит Сынмин щекотливым поцелуем за ухо. — Такой податливый, — хвалит Сынмин, всё ещё спокойно стоящий напротив, и вытирает с пальца слюни Минхо об его же одежду. Возбуждением сцепляет весь пах. Рёбра на столешнице были когда-то давно. Сынмин крайне осторожно, словно боясь переступить черту, приникает носом к уху Минхо, любяще наполняет ноздри его запахом и интересуется: — Новый парфюм? Минхо отталкивает его и уносится на улицу.* * *
Когда Минхо рассказывал психотерапевту об их с Сынмином отношениях, он врал: врал о том, что с самого начала заподозрил в нём что-то разрушительное, что-то, что дробит людям кости и педантично срезает с них скальп. В самом же деле Сынмин был обыкновенным. Сынмин был замечательным. — Мы познакомились в кофейне, где я иногда подрабатывал в ночную. — Начало рассказа пришлось на третью сессию, Минхо перебирал торчащие из свитера нитки и смотрел в пол. Уже не огрызался на вопросы, что врач назвал «славным». Знакомство с Сынмином вышло безобидным, о нём было легко, даже приятно повествовать. Будто подтверждая, что это происходило в действительности, а не притворяясь, что Минхо никогда не надевал фартук с логотипом кофейни и не пробивал симпатичному Палачу американо без сахара. — Простая история. В каком-то смысле даже слащавая. Мы оба были второкурсниками, я ненавидел маму, себя, учёбу, работу, а Сынмин… Сынмин зашёл с чёрной сумкой через плечо, которая, кажется, весила больше него. Он был одет так непримечательно, что Минхо не мог вспомнить, во что именно. Во что-то спортивное и удобное. Кепка придавливала волосы, чёрные завитки торчали из-за ушей. — Как вкусно пахнет! Вам, наверное, одно удовольствие здесь работать, — с подобной трезвонящей репликой Сынмин прошёл к стойке. У Минхо не было настроения на счастливых клиентов, не ночью, не после четырёх пар. Остановившись, Сынмин запоздало прибавил: — Здравствуйте. Улыбаясь. К тому моменту Минхо прожил сотрудником кофейни несколько месяцев, поэтому давно не чувствовал ни заманчивого кофейного аромата, ни удовольствия от удачно подвернувшейся подработки. Минхо поздоровался с Сынмином по шаблону, не утруждая себя ответной улыбкой, принял заказ и взялся за его приготовление. Кофемашина плевалась, Сынмин не отходил от стойки, ждал и смотрел. Декоративные растения терялись в его зелёных радужках, круглые лампочки делили их на крапинки. Помещение было довольно-таки маленьким, пустым, Минхо зевнул в себя. Раздражение плескалось на грани, как безвкусный американо в стаканчике гостя. Приросший к стойке, Сынмин щедро раздавал детали своей жизни: ему предстояла тренировка, бейсбол был делом всей его жизни, он со школьной скамьи (с какой-то команды, кажется, «Змеи») им покорён, а кофе — обязательное условие для удачного приёма мяча. Минхо угукал, игнорируя список дополнительных продаж и акций, которые можно было бы предложить. Он не любил людей, которым как будто всё нравилось. Предложи он кофе побольше да подороже, Сынмин бы купил, потому что у Сынмина были деньги и умение разрешать себе радоваться. У Минхо был телефон — выключенный не потому что работа, а потому что мама писала с просьбой приехать в гости. Чековая лента прожевала сумму и застряла. Сынмин с наслаждением принюхался к кофе. — Чудеснейший запах! Это Вам, — и пододвинул напиток обратно к Минхо, отсчитывающему секунды до ухода клиента. Обычно Минхо становилось совестно, если покупатели замечали его понурое настроение, спрашивали или, к наибольшему ужасу, угощали за свой счёт. Так случилось и в тот раз. Минхо сразу начал отнекиваться, хотя стаканчик кофе представлялся ему самой острой необходимостью в ту ночь. — Что Вы, что Вы. — Сынмин слушал глупости из его рта со снисхождением и вниманием. — Мне приятно угостить кого-то вроде Вас. В итоге Минхо принял стаканчик. Странно, но, вспоминая об этом времени, он ощущал что-то вроде наивной, приторной ностальгии, которой не было места для прошлого Минхо, ненавидевшего работу за кассой, своих одногруппников и подъёмы с постели даже в выходной. — Сынмин стал заходить иногда. Мы пили кофе, немного болтали. В какой-то момент я даже начал жаловаться ему, как заебала меня эта работёнка. Сынмин был дружелюбным, смешным, чутким. Знаете, когда появляются хорошие постоянные клиенты, ты начинаешь их ждать. Чего уж лукавить, я смущался каждый раз, когда он заходил, боялся ляпнуть что-то не то и заранее продумывал темы разговора, чтобы не было неловкости. Сынмин… Он всё угощал меня кофе, и мне хотелось думать, что это не просто так. Чего взять с отчаявшегося девственника? — Минхо усмехнулся и звучно почесал обсыпанную прыщами щеку. — Но потом Сынмин просто перестал заходить. Его не было недели две, а когда он появился, то сказал, что у него начались соревнования. Минхо отчётливо помнил бейсбольную биту — порочно-чёрную, с какой-то белой английской надписью, которую Минхо никогда не понимал. Эта бита хранилась под кроватью, слушая их ссоры, стоны, храпы. — Слово за слово, и Сынмин пригласил меня на игру. Оказалось, мы учимся в одном университете, где намечался следующий этап. Ёбаное совпадение. Минхо даже не думал, что в самом деле пойдёт — игриво согласился, ища в кассовом планшете нужную позицию, но умом понимал, что взаимодействие с Сынмином вне стен кофейни звучит как что-то неправдоподобное. То, чего не должно быть. Он всё ещё склоняется к мнению, что идти не стоило. Однако в две тысячи первом году родился Феликс — Феликс, который за любую движуху, если туда можно протащить луковые чипсы и подвязать голубые волосы выёбисто-яркой банданой. Вообще-то Минхо с Феликсом не то чтобы крепко дружил, так, делил общажную комнату, но знал, что Феликс обидится, если Минхо не покажет ему игру. Так и получилось: мяч молниями летал над густо-зелёным полем, грозясь выбить кому-нибудь мозги, Феликс вонял потом и царапал себе нёбо чипсами, а Сынмин выглядел неприлично хорошо в чёрно-белой форме. По мере игры белая рубашка с логотипом команды запятналась грязью, чёрные волосы взмокли, небо ощерилось тёмным закатом. Зрители на трибунах, усеянных бычками, были редки, как кустики голубики; кружилась неприкаянная видеокамера, матч напоминал скорее тренировочный. Судья покуривал. В команде, видно, к Сынмину относились с добротой. Сложно было относиться к нему иначе. На протяжении всей игры Сынмин Минхо не замечал, и тому сделалось закономерно стыдно. Очевидно, приглашение Сынмина было брошено в шутку, а Минхо припёрся со всей своей заинтересованностью напоказ. Потные команды расходились, похлопывая всех и каждого по ушибленному плечу, расходились и немногочисленные зрители, зябко зажимающие себя зипками. Феликс убежал искать мусорку для пачки чипсов. Погода была такая, будто вот-вот — и дождь. Сынмин подошёл к Минхо: целенаправленно, уверенно, сияя червоточинами бешеных адреналиновых глаз. — Как я тебе? Запахом озона вскружило голову. Минхо проглотил все знакомые слова, свой язык, и с отличительным трудом — своё желание. Сынмин неспокойно дышал, у него возбуждённо подрагивали пальцы и облизывались без конца губы; ранняя весна обладала вредной привычкой искусывать их до сухих затяжек. — Неплохо. — Неплохо? — насмешливо повторил Сынмин, уперев ногу в скамью, где сидел Минхо. Кроссовок скрипнул. В воздухе между телами прошёлся электрический заряд. — Хочешь сказать, сможешь лучше? — Так почему, как ты думаешь, Сынмин привлёк тебя? — перебил психотерапевт. — Дело было в том, что он симпатичный и забавный, или в чём-то ещё? Минхо понял, что он гей, приблизительно в тринадцать, когда плохо пропечатанные порно-журналы с женской грудью не вызвали в нём ничего, кроме отвращения. Они были похожи на его голую ма… — Может, что-то, связанное с твоей мамой? — Нет, — отрезал Минхо. Он не успел рассказать о том, как Феликс куда-то подевался, наверняка перехваченный одним из множества университетских друзей, которые были ему важнее Минхо, и как Сынмин позвал его на поле. Короткая трава впивалась в кеды. Чересчур большое для скромного Минхо, чересчур пустое для двоих около-незнакомцев, поле блестело чужим потом под больнично-белыми фонарями. Сынмин пришпорил Минхо за плечи на горку питчера. — Подавай, — подмигнул он и отправился в «дом». Сынмин вымотался, он слоился мурашками, но держал биту наготове. В одной из их кофейных бесед Минхо опрометчиво похвастался, что тоже занимался бейсболом в школьные годы, будучи довольно-таки посредственным питчером. Он сбежал, как только для новоиспечённой команды настала пора серьёзных соревнований, а не просто тренировочных игр с сокомандниками. Спортивный дух, состязательность, адреналин — всё это приводило Минхо в ужас. Он боялся ошибиться. Сынмин считал вслух, сколько раз Минхо ошибается. Минхо очень, очень давно не окутывал ладонью бейсбольный мяч. Поначалу Сынмин даже не реагировал на попытки подать — стоял, пока мяч мазал мимо зоны страйка, и считал: один, два, три. Шесть. Восемь. Двенадцать… Без разминки рука быстро заныла. Сцепив зубы, Минхо кидал и кидал мяч, пока тот не встретился с битой. Неудачная, но хотя бы выверенная подача обрадовала Минхо, всколыхнула надежду, что Сынмин поднимет палец вверх, но Сынмин вместо этого хлёстко, точно и грубо отбил мяч в поле, а после мигом рванулся с места. Ни разу ни поскользнувшись на влажной траве, он в считанные секунды оказался на первой базе. И сосчитал, выпустив изо рта облачко пара: — Тридцать четыре. Сынмин был сильнее, чем Минхо казалось. — Полагаю, ты был для этого человека одним из самых близких людей. Задумывался ли ты когда-нибудь, почему он убивал? — спросил психотерапевт, в очередной раз вытерев красную носогубную складку. Минхо понятия не имел, как это связано с тем, что он не может заснуть без биты под кроватью, но сдавил плюшевому мишке голову и промямлил: — Мы часто тренировались вдвоём. Сынмин говорил, что только я могу помочь ему с самосовершенствованием его отдачи, и мне бы хотелось, чтобы это были, ну, где-то весёлые свидания, когда он со спины учит меня держать биту, или ненапряжные попытки скоротать время, но… Сынмин никогда не давал прикасаться к его бите. Однажды он так резко отбил мяч, что тот завертелся в направлении Минхо. Прямо в голову. Минхо чудом успел пригнуться, и мяч просвистел над головой. Сердце замолотило по рёбрам, как взбесившийся заключённый по железным прутьям решётки. — Извини, ты в порядке? — Сынмин подбежал, пригладил затылок Минхо пятернёй в тяжёлой перчатке. Затылок тут же похолодел. — Будь внимательнее, ты подал мне под неправильным углом. Минхо знал, что по правилам бейсбола ошибка приписывалась беттеру, если он всё же отбил неправильно брошенный мяч. Но ничего не сказал. Огляделся. На трибунах сидели одни бычки. — У Сынмина была нездоровая тяга быть лучшим. Во всём. Он хотел быть лучшим игроком, лучшим учеником, лучшим парнем. Знаете, к нему как-то в группу по английскому перевелась отличница, которая обгоняла его по письменным работам. Сынмин постоянно жаловался на неё. А потом эта девушка пропала. Психотерапевт скривился. Минхо не нравилось, с какой пренебрежительностью он относился к Сынмину, когда рассказ шёл не о том Сынмине, что превращал черепа в крошки, а о том, что подарил Минхо первые и последние, трепетные, заботливые отношения, полные внимания и отдачи. От воспоминаний о них всё обмякало и млело, а ещё текло и вымазывалось в мерзости. Особенной мерзостью вымазаны были воскресенья. По воскресеньям Минхо слюнявил подушку и оттягивал резинку штанов, вспоминая о вечере, в котором трибуны были белыми, как человеческие кости, в котором волосы Сынмина отдавали мрачной синевой, как у Млечного пути, и в котором изнутри разверзлось что-то личное, жёсткое, звериное, как лакированный блеск чёрной биты. Сынмин пригласил его на очередную тренировочную игру. Когда Минхо пришёл, никого, кроме них, на поле не было. Сынмин к тому времени преобразовался в маняще откровенного: он бесстыдно флиртовал, наряжал Минхо в свою форму и пялился, звал к себе, караулил в общажной прачечной и не пропускал ни одной его рабочей смены. У них не получилось периода друзей, идущих к чему-то большему. Сынмин всегда был с Минхо честен: Сынмин хотел Минхо сразу, всего, во всём. Так же, если не больше, Минхо хотел Сынмина. — Игра на желание, — Сынмин разминал колени, — а ты про какую игру подумал? Восемнадцать подач. Конечно, Минхо проиграл. — Ну и какое твоё желание? — Он спросил это с сарказмом, чтобы не выказывать ни жалкого страха, ни ещё более позорного предвкушения. Сынмин закинул биту на плечо. — Ты. Под трибунами никого не было. На них же определённо кто-то был — Сынмин, засранец, устроил всё это аккурат перед чьей-то тренировкой. Душило, било мартовское солнце. В ушах звенело, наверху кто-то топал и переговаривался, Сынмин расстелил запасную рубашку на земле и вдавил Минхо в неё. Минхо ещё раз убедился, насколько тот силён. По-прежнему это одно из самых жарких его воспоминаний. То, как Сынмин напористо целовал его под трибунами, то, как обвисла после восемнадцати подач рука, то, как Сынмин достал из кармана Минхо трезвонящий мобильник и сбросил. Звонила мама. Ключицы болели от укусов, по бёдрам лилось вязкое тепло, Сынмин любил слюни и овладевание. Он дразнился, задирая трясущиеся колени Минхо, складывая его пополам, смотря, как Минхо поверженно сжимает себя левой. Ничего дальше поцелуев Сынмин себе не позволил — физически. Да, Минхо знал Сынмина прекрасно. Знал, что Сынмин жаждал всестороннего восхищения, и не знал, но подозревал, что к Минхо его привязало именно это. Желание, чтобы не только очередь девчонок, но и мужчина ослабел перед ним. — Всё же, вы провстречались несколько лет. — Провстречались, — кивнул Минхо. — Как это было? Минхо впервые за сессию глотнул предложенной ему полчаса назад воды. — Охуенно. Минхо был скучным, скучнейшим человеком, не имевшим творческие хобби, поступившим в ментовку по материнскому указу и старомодно одевающимся. Сынмин был звездой всегда и везде, таким красивым, что подкашивались колени, таким нежным, что Минхо себя гнобил, и таким резким, что хотелось повязать на себя ошейник. Они делили между собой всё, от страха на колесе обозрения до бюджета, когда Минхо без раздумий согласился сменить тусклую общажную комнату на завещанный родителями Сынмина дом. Они жили в тихом районе, засыпали и просыпались вместе, вместе и готовили, мылись, устраивали вечера кино… Минхо делал браслеты из бисера, потому что Сынмин был очарован тем, что его на этот кружок в детстве записала мама, и составлял плейлисты с музыкой, что они оба любили. Минхо выходил из себя, когда Сынмин забывал отключить вечерний полив, ругался и в тот же день делал ему масляный массаж после тренировки. На самом они деле они много ссорились шуточно, много щурились друг на друга, много делали вид, что соперничают и никогда, никогда не ненавидели по-наст... — Как ты узнал, что он убийца? Минхо сморщился на последнем слове. До конца сессии оставалось десять минут, и он опустил подробности в виде будничного секса перед сном. Зачесалось запястье. — Мы смотрели телевизор… Крутили новости. Некий новый культ в интернете, виновный в подростковом суициде, ещё одна вспышка гриппа, забившая детские поликлиники до отказа, и безрезультатная политическая встреча, вся в неизвестных именах и вспышках камер. — Блять… — Минхо крючился в подушку, не слушая цветной ящик. Они лежали на боку. Сынмин, пристроившийся сзади, с утра пребывал в хорошем настроении. Он держал толстую ляжку Минхо на весу и плавно двигался, зная, под каким углом и при каком темпе проникновение доводит Минхо до клейких слёз на ресницах. Иногда рука Сынмина перемещалась на талию, иногда на таз, фиксируя и сопровождаясь укусом загривка, иногда лениво вырисовывала круги на коже. Минхо вздрагивал каждый раз, как заднюю часть шеи щедро поливало перевозбуждённым дыханием. Тело тихонько качалось в такт глубоким толчкам. — Вот это безответственность, — усмехнулся Сынмин. Минхо отвернулся от мокрой подушки — на Сынминовом лице лежал след экрана телевизора. Он не пропускал ежедневные новости с маниакальностью юриста. Показывали какой-то репортаж. — Как можно, чтобы такой жестокий убийца до сих пор разгуливал среди мирного населения? Минхо обратился к телевизору. Сынмин, в открытую издеваясь, ускорил толчки, отчего сосредоточиться выходило из рук вон плохо. Глаза жмурились, картинка ухоженной журналистки пропадала, обрывки фраз вились в ушах: «новое тело», «единственная зацепка», «продолжение ужасов Палача»… — О, у них появилась улика, — хмыкнул Сынмин, заставив Минхо задрать ногу до боли в суставах. Труп жертвы — расплывчатое пятно цензуры. Обеспокоенные друзья убитого обнаружили его под трибунами школьного футбольного поля в семь пятнадцать утра. — Тело нашли в обезображенном состоянии. Часть головы жертвы отсутствовала. Предположительно, молодой студент погиб от нанесённых ему побоев. В этот раз Палач, ранее избегавший оставления каких-либо следов, был неосторожен. — Камера крупным планом показала рассыпанный возле трупа фиолетовый бисер и кусочек порванной лески. — Друзья жертвы утверждают, что вещь не могла принадлежать убитому. Друзья жертвы плохо связывали слова. — Чонин был замечательным парнем. Мы с ним вместе играли в «Змеях», когда учились в этой школе. После выпускного я ушёл из бейсбола, но Чонин никогда не сдавался. В последние месяцы его команда побеждала всё больше других университетов. На следующей неделе они должны были сыграть с «Молниями»… Поверить не могу… Грубо перебив горюющего пухлощёкого парня, кадр снова переключился на бисер. Одеяло сползло в ноги, зазмеилось узлами, Минхо вцепился в край кровати — запястье оплетал фиолетовый браслет. Парный. Сынмин поцеловал Минхо в плечо. Он легко ускорился, приближающийся к разрядке. Минхо не покидало ощущение, что глаза вот-вот выскочат из глазниц и запачкают простыню слизью. — Как думаешь, скоро они догадаются, что это я? Минхо старался не шевелиться; тело всё равно скользило по тёплому члену, кровать дрожала и ранила пол, Сынмин прилип потным лбом между его лопаток и жёг спину неосторожными постанываниями. К собственному ужасу, Минхо сам не удержал стонов. Они раскраивали глотку колким вспарывателем, и пришлось положить ладонь Сынмина себе на шею. Сынмин знал, что это значит, и напряг пальцы. Дышать стало трудно. Кадык сдавили, внизу живота напекло. Минхо с желанием насаживался на чужой член, молясь, чтобы это поскорее закончилось. Сынмин почти надрывно, почти счастливо бормотал ласковые прозвища, перекатился наверх, и Минхо уже не мог двигаться, разрешая растление. В тот вечер Сынмин перестарался, и синяки на тазовых костях ещё несколько дней напоминали о случившемся. Сначала фиолетовые, как бисерный шарик, а на третьи сутки уже зелёные, как трава футбольного поля, когда чёрная бита пробивала череп амбициозного Ян Чонина. Минхо умудрился переключить канал, но и там обсуждали новое убийство, и там распинался зарёванный пухлощёкий пацан, и там светилась фотография Чонина из школьного альбома (зажатая брекетами улыбка, горшок русых волос, жёлтая рубашка) — в трупе едва можно было опознать этого юного, подающего надежды бейсболиста, но Минхо смотрел на смазанную фотографию в углу экрана телевизора так долго, что запомнил наизусть. Смотрел, пока чуть не сваливался с кровати от шлепков и напора, и пока кончал, синея, подкидывая бёдра, ненавидя себя. В моменте ему лишь хотелось, чтобы Сынмин успел сделать с ним всё самое низкое, пока на это был шанс. Минхо хрипел и скатывался на откровенный скулёж — боже, как Сынмину это понравилось! Поцелуи обожания скатертью растелились по груди, пальцы — колючей лозой на шее. Мысленно Минхо себя обзывал, порочил, втаптывал в грязь. Внешне — задыхался и мнимо просил большего. Сынмин ему никогда не отказывал. — Я ушёл в ту же ночь. — Минхо сморгнул пелену воспоминаний, состоящую из окровавленных вещей в корзине с грязным бельём и тщательно натёртой биты под матрасом. — И он отпустил тебя? Так просто? Ценой красных следов от ногтей на запястье, некогда закованного в фиолетовый браслет. — Сынмин очень расстроился. — Минхо посмотрел в окно и не увидел ничего, кроме однообразия серых окон соседнего здания. Минхо собирал вещи, не прекращая материться на Сынмина, а он... — Он… заплакал. Но не просил меня остаться. Сказал, что понимает, почему я ухожу, сказал… — Продолжай, я слушаю. — Сказал, что такие хорошие люди, как я, никогда не полюбят таких, как он. Сынмин смутился, поцеловав щёку Минхо на прощание, и послушно ни звонил, ни писал. Минхо открыл рот, чтобы рассказать, как его непутёвая жизнь состряпалась дальше; запущенный механизм не заржавел, несмотря на прошедшие годы, и Минхо вспоминал, вспоминал, вспоминал, не умея остановиться. Но сессия подошла к концу. Психотерапевт перешёл к своим заключениям и советам. У Минхо на языке застряло, как он в панике перевёлся, уехал в родной город, к маме, насиловавшей его половину детства, доучился там в затворничестве, мастурбируя на последнюю проведённую с Сынмином ночь и сквернословя своё отражение. Минхо оставался себе противен. Время рядом с Сынмином было лучшим в его жизни. Хотелось снять с себя кожу. Плакаться маме. Или позвонить по номеру, который не удалил. Проблема была в том, что по-настоящему одиноким Минхо чувствовал себя не до Сынмина, а после. По окончанию учёбы он возомнил себя достаточно взрослым и сильным, чтобы вернуться работать в большом городе.* * *
— О-о, так я отсасываю будущему национальному герою? — Хёнджин поигрывает бровями, его губы терзают трубочку клубничного милкшейка. Стучат вилки за соседними столиками. Сигналят обрызганные машины. Шебуршит короткая полосатая юбка вертлявой официантки. Клубничный милкшейк шумит в трубочке, как двигатель дедушкиного мотоцикла. Кто-то настойчиво просит включить в заведении музыку. Минхо пинает Хёнджина под столом. Слава богу, этому заведению критически плевать на всё, что попадает в его отравленные серой уши. — Совсем скоро я его поймаю. — Жуя разваливающийся песочный десерт, кивает Минхо. — Убью собственными руками, если придётся. — Ты милый, когда одновременно хмуришься и жуёшь. Хёнджин — новенький в штабе, которому облегающие рубашки идут гораздо больше форменного кислотно-зелёного жилета. Честно говоря, Минхо вспоминает про Хёнджина только тогда, когда посреди ночи поднимает трубку: Хёнджин зовёт в клуб, к себе, на дачу, в штаны, под вены. Сегодня первый раз, когда Минхо зовёт его сам. Хёнджин — преданный, легкомысленный, оглушительно смеющийся — прибегает, виляя хвостом. По неведомым причинам Хёнджину очень, очень нравится Минхо. Хотя у того не встаёт без мыслей об удушении, унижении и использованности. — Извини. — Минхо берётся за брякнувший телефон. — Если это опять с работы, клянусь, я… Это не с работы. Сынмин хёнджини такой привлекательный мальчик У Минхо чудом хватает сил на то, чтобы проглотить кусок десерта. Хёнджин слизывает розовые подтёки с блестящих бальзамом губ. Сынмин ты был у него дома? тут приятно пахнет мятой В затылке холодеет. — Я сейчас. Пробирается сквозь пьяных людей, сквозь складки их жира, сквозь толщу безвкусной музыки. Зал выплёвывает Минхо в туалет, где между плитками — не только грязь, но и наверняка грибок. От запаха мочи тянет проблеваться.он твоя последняя жертва?
нет но ты и не давал мне согласия, поэтому жертв будет ещё ку-у-уча!!! Смайлики с котами. Минхо держит руки под ледяной водой вплоть до их онемения. Размазывает холод по шее. Кто-то от души зевает, опустошая мочевой пузырь за его спиной. Оно пошло с детства — клеймо «злого мальчика». Так говорила и мама, потому что Минхо с ней не разговаривал, и учителя, потому что вместо ответа на вопрос Минхо сверлил их взглядом, и сверстники, потому что... У сверстников причин не было. Да, Минхо плохо сходился с другими людьми, но разве его гнев не был праведным? Разве не справедлива злость в ответ на обиду? Разве Сынмин не заслуживает гнить в земле, как сам Минхо, состоящий из этой земли и грязи?ладно я согласен только не трогай моих людей
Минхо почти просит, чтобы последней жертвой Сынмина стал он сам, но уборщица застревает с красным ведром в дверном проёме и верещит: — Многоуважаемые! Это служебное место. Путь назад, до обляпанного столика, выдаётся таким же долгим, как дорога на поезде к маме. Минхо случайно врезается в официантку, потом в борзого офисного работника, празднующего пятницу, и, наконец, в их с Хёнджином стол. — Ты чего? Дрожащие руки шарят по карманам в поисках бумажника. — П-пойдём. Пойдём ко мне. Пожалуйста. — Минхо? Что стряслось? Минхо вытаскивает несколько слишком крупных купюр. В глазах рябит. Нужно зажмуриться. — Просто поехали. — На чём? Ни у тебя, ни у меня тачки нет. Мне вызвать такси? А как же мой милкшейк? В любой другой ситуации Минхо бы раздразнил Хёнджина своими саркастичными ответами, но сейчас он будто не то чтобы разучился это делать — будто никогда не умел. В горле так сухо, что едва получается сглотнуть. — Эй, ты в последние дни сам не свой. Ты можешь рассказать мне, Минхо. — Хёнджин оборачивает его в гладкие ладони и подлинную нежность. Главное, чтобы соседние столики это не привлекло, ведь все узнают, какой Минхо грязный, грязный, грязный, грязный, грязный, грязный, грязный, грязный... Головой из стороны в сторону. — Нет, ничего, ты просто… Тебе просто очень идёт эта водолазка. Дому под ночью холодно. Минхо не хочет включать свет и показывать свои постыдно голые стены, минимум жизни на подвесных полках. Ни фотографий близких, ни остывающей кастрюли на плите, ни второй зубной щётки. Хёнджин цепляется зубами, губами, телом в кромешной тьме; Минхо пытается отцеловаться и походя докурить. Тушит обо все поверхности. Он доверху забит злостью, страхом, а ещё — дьявольским удовлетворением от того, что Сынмин за ним следит. Сынмин его ревнует. Хёнджин больше любит быть сзади, но Минхо настойчиво просит — предварительным скольжением языка по уретре. Они роняются набок, Минхо давит рукой на подушку, под которой вечно забывает пульты. — Опять пульт потерял? — Сынмин влажно чмокает Минхо в лоб, кровать продавливается под его весом. Рука крадётся дальше и дальше, Минхо ожидает объятия, но Сынмин с лукавым выражением лица вытаскивает на свет пульт, обмотанный скотчем, из-под пуховой подушки. — Что бы ты без меня делал, а? К векам подбираются тяжёлые крохи слёз. Что без него делать? Включается пыльный телевизор. После расставания Минхо его выключал даже в полицейском участке, чтобы остановить табун мурашек на ходу. Коллеги жаловались, коллеги жаждали новостей... Региональный новостной канал. — Я случайно. — Минхо натуженно смеётся, и Хёнджин одаряет его взаимным смехом. Грудь вибрирует, прижатая сзади к Хёнджину. В стеклянном стакане окурок. Плотные шторы нехотя пускают несколько неоновых лучиков города подсмотреть. Темп, как Хёнджину нравится, жёсткий. Жилистые руки поперёк талии, грудные хрипы, дёргать за волосы. «Новое тело», «неопровержимое доказательство», «завершение ужасов Палача»… Минхо раскладывает по лопаткам Хёнджина поцелуи, обвивает его ногой, пропитывается запахом мяты. — Полиция передаёт, что неизвестный мужчина появился в полицейском участке в четверть шестого. Он заявил, что знает личность Палача и может предоставить доказательства. Это был двадцативосьмилетний молодой человек по имени Ким Сынмин, экс-лидер таких бейсбольных команд, как «Змеи» и «Молнии». Около получаса мужчина рассказывал полицейским детали последних убийств, прежде чем сознался в своей причастности к ним и, отобрав у одного из сотрудников оружие, застрелился. Хёнджин, кажется, не слышит строгого голоса журналистки — Минхо вбивается в него всё быстрее и ненасытнее. Одеяло сползает на пол, и становится прохладно. — Пока что полиция не даёт подтверждения, что погибший являлся серийным убийцей, наводящим страх на жителей Сусона последние несколько лет. Камера на стареньком полицейском, лицо которого — сплошной сморщенный блин, он не привык к яркому свету телекамеры и старается выражаться по-киношному. — Я вот что скажу, парень был не в себе. Он твердил, что станет своей последней жертвой, что никто не сможет сделать это лучше, чем он. Многие детали, которые он рассказал об убийствах и которые были скрыты от общественности, доказывают собранные нами улики. Камера снова на журналистке. Журналистка расплывается в глазах. — В настоящее время полиция изучает разговор, записанный камерами видеонаблюдения… Минхо потом без шефского разрешения роется в записях и слышит этот разговор — и видит, как непринуждённо Сынмин засовывает в рот пистолет. Перед смертью он ничего не сказал про Минхо. Какого цвета, интересно, были его глаза?* * *
— Как ты себя чувствуешь? — в сотый раз спрашивает психотерапевт, шмыгая носом. Минхо в сотый раз не отвечает. Клетчатый латок стирает сопли над полными губами врача. Минхо слышит, как клетчатый платок трётся о красные ноздри, точно наждачка. — Минхо, ты позвонил мне в два часа ночи и молчал в трубку десять минут, а потом оплатил внеплановую сессию. Напоминает наши первые разговоры, ха? Минхо глазеет плюшевому мишке в чёрные пуговицы. Чёрные и блестящие, как… Волосы. Или бита. Или… — Кхм, так что ты принёс? Минхо сжимает прозрачный пакетик. — Бисер. Фиолетовый бисер с места преступления. Минхо благодарен за то, что Соён его подруга, а не враг: легко получить пароль для входа в отдел улик и проникнуть туда, пока Соён ругается с шефом. Бан Чан — деловитый психотерапевт с хроническим насморком — хмыкает, его отражение двоится в стакане и говорит: — Вот как. Решился всё-таки попробовать новое хобби, как я советовал?