Проснись

      Оглядываясь назад, я часто думаю… Это был сон? Определённо. Юность — прекрасный сон. И помнится так же — самыми яркими урывками. Оглушительное пение птиц после первой весенней грозы. А мы с инструментами, ныкаемся под навесом у какого-то подъезда, сырые и весёлые. Лохматые чёрные волосы Виктора в каплях воды, я безуспешно пытаюсь зачесать назад промокшую чёлку, но она настырно падает на лицо. Брюки забрызганы, раздражает. Юра щёлкает спичкой о коробок, но спички тоже сырые. Птицы заливаются изо всех сил. Тучи пролетели, а мы стоим ждём, пока Юрка раскурит. Смотрю за край гаражей, там вдалеке светлый дом на фоне грозового неба, на него ложится предзакатный сливочный свет солнца. Жёлтые цветы на кустах под гаражами роняют капли и лепестки. Хочется взяться за кисть, хотя мне не особо интересны такие пейзажи, но…       — Гоша, зажги ему, — не выдержал Виктор.       Не глядя достаю немецкую зажигалку и протягиваю куда-то в сторону Юры. Около солнечного дома зарождается бледная городская радуга. Трудно оторваться, потому что мне красиво. Я всегда и везде ловлю красоту. Мне кажется, я для этого создан и живу. Чувствую на себе взгляд Вити, но продолжаю держаться глазами за радугу. Я надеюсь, что ему тоже красиво, когда он смотрит на меня. Юра возвращает зажигалку, я возвращаю взгляд Виктору и чувствую что-то сильное, громкое внутри, заливистое, как щебет птиц вокруг. Солнечный день в ослепительных снах.       Людей всегда много вокруг. Художники какие-то, музыканты, бездарники и бездельники вроде Африки. Сколько дней просижено в запахе акрила, масла, клея, лака, дерева и фанеры. Мастерская Тимура, обмен всем, чем только можно, от вдохновения до косяков. С Тимуром привычно. С ним я тот я, который художник, эстет, человек искусства. Хотя это я всегда. Теперь я с Тимуром, но думаю не о Тимуре. Я думаю — кто я с Виктором? Дым распирает лёгкие и дерёт горло. Тимур говорит. Я смотрю в сторону и молча курю. Он знает, видит, что я не слушаю. Я подбираю рядом с собой огрызок карандаша и на обрывке обоев намечаю профиль Виктора. Тимур замолкает. Тишина.       Так часто вслушиваться в песни Виктора на квартирниках, вбирать его речь, его тексты. Это не та музыка, которую я люблю и слушаю обычно. Это что-то сверх. Это жизнь. Я слышу его — теперь ты видишь Солнце, возьми — это твоё! Я бы взял! Но не моё. Разве Солнце можно забирать? Я эгоист? Я вижу, как его окружают те, кому нужно тепло, свет, лучи. Я знаю, что он для этого создан — для них, для жизни. И я тот, кто стоит позади, я часть созвездия, созвездия, которое видно со стороны, откуда-то издалека. С какой-нибудь далёкой планеты.       Да, я — часть созвездия. Я люблю сверкать. Я часто об этом думаю, а он не такой. То есть, конечно, всё это круто для всех нас — концерты, люди, внимание… Но если я для себя — звезда из созвездия, он — звезда для всех, но для себя человек. Витя — это синий цветок газа на кухне, сигареты в руках, чай на столе… Жена, от которой он сбегает ко мне. Летом, когда родителей нет дома, моя квартира превращается в ковчег всех таких, которым хочется сбежать, потусоваться, что-то создать. Виктор создал там любовь. Мы много говорили с ним, он делился мыслями, текстами, музыкой. Я говорил меньше, почему-то всегда так выходит, что я меньше всех говорю, хотя мне всегда есть, что сказать.       Я думаю, что это забавно, как все эти тысячи людей я люблю голос Виктора. Но для них только концерты и пластинки, для меня — он. Мне жарко от этой мысли, я смотрю в сторону, он смеётся и выспрашивает у меня, в чём дело, тянет меня за руку, дурачится, а в глазах — тоска. Я хотел бы остаться с тобой, просто остаться с тобой… Но нет, не высокая в небе звезда, а жена дома. Как я не люблю прозу и скуку жизни. Они хороши только в песнях Вити, он не просто видит красоту этого мира, он её буквально создаёт. Это поэзия. Это музыка. Без этого нет моей жизни. Он говорит о своей жене, собирается уходить. Я слушаю его до последнего. С ним я становлюсь чутким, внимательным и добрым.       Мне с ним радостно, мне с ним больно.       Мне кажется — это мой мир.       Весна.       Вы посмотрите, как красиво.       Весна.       Где моя голова?       Всегда тяжело определиться — люблю я весну или ненавижу? Люблю, когда срывает крышу от радости, от запаха, грозы, тепло, лёгкая одежда… Не люблю сумасшествия. Меня выпустили из дурдома, когда я косил от армии. Как и Виктора. Но этой весной мы оба об этом пожалели. Стоит говорить только за себя. Я боялся. Я изнемогал. Я сходил с ума. Я рисовал и выбрасывал рисунки. Слишком много Виктора. Слишком. Я не мог спать. Не мог отвлечься. А когда наконец заснул…       Мне приснилось миром правит любовь,       Мне приснилось миром правит мечта,       И над этим прекрасно горит звезда.       Я проснулся и понял — беда.       Разбудил меня весёлый голос Виктора:       Проснись, это любовь!       Смотри, это любовь!       Проснись, это любовь…       Но я уже не спал. У меня уже была беда. Я завернулся в халат и вышел к нему, приглаживая волосы. У него было радостное настроение. Он говорил о музыке, клубе, новом альбоме, студии, в общем, о нашей жизни. Я стоял и слушал его, смотрел на его улыбку и думал…       Почему я молчу, почему не кричу? Молчу…       И я продолжал молчать. Я даже у себя в голове не озвучивал ничего сверх допустимого. Только чувствовал, отчаянно, люто, вдохновенно, как на репетициях. Для кого-то это были репетиции музыки, но, я думаю, ни для кого из нас. Все мы репетировали чувства, всё это было живое, горящее, все наши идеи, сплетённые вместе, всё наше созвездие. Мой рот тогда открывался только для искусства, я его оформлял, изобретал, оправлял драгоценный талант Виктора в достойную оправу. Разве можно было меня не любить тогда?       Он пришёл в мою пустую квартиру поздним вечером и принёс водку. Наверное, что-то случилось, но я не помню, что, значит, ничего страшного. Я предложил наливку, которую родители делали из вишен. Мы начали с неё, она была сладкой до того, что мы кривились сквозь улыбки, и начали разводить её водкой. Менее сладкой она от этого не стала, зато спирт въелся в кровь и быстро стало жарко. Я плохо помню, что говорил Витя, и что я ему отвечал, потому что думал я совсем о другом. Мне хотелось ему сказать. Я даже не знал, что. Как-нибудь объясниться. Это должно было быть красиво. Но не приходилось случая.       И как каждый день ждёт свою ночь, я жду своего слова «Пора»…       От жара в крови не спасала прохлада ночи. Виктор пересел ближе ко мне, на подоконник, мы курили у открытого окна, блуждая глазами по рыжим уличным фонарям и лицам друг друга. Это были взгляды наощупь, но они оставляли невыразимые следы, как мазки на холсте. За шумом водки в голове и потоком своих мыслей я не обратил внимания, что наш разговор затих в никуда. Я не знаю, сколько мы молчали. Я настукивал ритм пальцами по столу. Витя начал напевать что-то из нашего первого альбома.       И снова приходит ночь,       Я пьян, но я слышу дождь,       Дождь для нас…       Квартира пуста, но мы здесь,       Здесь мало что есть, но мы есть.       Дождь для нас…       Дождя никакого не было, но в остальном он так удачно описал всё, что я наконец вернулся в реальность, и мне стало страшно один на один с ним. Почему я всегда отвожу глаза? Я стал искать взглядом звёзды в окне, было уже поздно и немного облачно. Виктор оторвал от меня свой проницательный взгляд, всегда пропитанный какой-то бесконечной тоской истинного поэта. Я поднялся и выглянул из окна. Я подумал, что сделал это зря, потому что оказался ещё ближе к нему, ощутил его запах. Так пахнет апрель. А когда мы все посмотрим в глаза его, на нас из глаз его посмотрит тоска. Но сейчас нет. Сейчас другое.       Мы сидим, не дыша, смотрим туда,       Где на долю секунды показалась звезда.       Виктор опёрся рукой о подоконник и наклонился ближе ко мне. Я ощутил озноб и мандраж. Заметался глазами по двору, в поисках мыслей, которые перебили бы чувства. Он говорил. Или пел. Говорил песню. Или пел слова.       Мы приходим домой к себе,       Люди ходят из дома в дом,       Мы сидим у окна вдвоём,       Хочешь, я расскажу тебе…       Я посмотрел на него. Прямо в его глаза, удивительные, такие необыкновенные, глаза человека другой расы, почти что другого мира. И этот мир был почти что мой. Он говорил со мной.       — Знаешь, каждую ночь…       Затаив дыхание, я смотрел и слушал. Я не помню, произошло ли это на самом деле. Или это был сон. Или мы были пьяны. Он решил это или я — что действия скажут больше, чем слова. Может, это было случайно. Может, это было по-дружески. Мы замерли, дотронувшись губами. Нет, никто никого не целовал. Нет, я не могу это признать и осознать. Я знаю, что он бы так не поступил. Я знаю, что это всего лишь сон. Но я помню его тёплую руку, которая легла на моё обнажённое плечо, скользнула выше к шее, как пошли мурашки по коже, я начал дрожать и не вынес этого. Я всегда бежал впереди себя. Я бежал в ногу со временем и обгонял его. А теперь я бежал от себя. Я отстранился и сказал что-то глупое, вроде — вода капает, плохо перекрыл кран…       Прорежь мою грудь, посмотри мне внутрь,       Ты увидишь: там всё горит огнём.       Никто меня не резал. Никто ничего не сказал. Мы вернулись к обычным темам. Через пару часов кончились наливка и водка, а в голове стоял такой белый шум, что меня не смутило даже то, что мы оказались на одной кровати. Я несколько раз просыпался и чувствовал его рядом, руку под рукой, запах апреля и сигарет. Осознавал ли я тогда, насколько я счастлив? Теперь осознаю. Лучше поздно, чем никогда.       Его слова были для меня, даже если это было не так.       Стань птицей, живущей в моём небе.       Помни, что нет тюрьмы страшнее, чем в голове.       Я помню. Я стану.       Стань сердцем, бейся в моём теле.       Я стану кровью.       Я бьюсь, но всё ещё о решётку тюрьмы своей головы.       Стань песней, живи на моих губах.       Я стану словами.       Ты — всегда слова. Один миг на твоих губах.       И внезапно в вечность       Вдруг превратился миг…       Я прекратил рисовать в набросках Виктора. Я не мог спокойно рисовать эти губы, которые касались моих, которые я узнал так, как должны знать друг друга губы. Это заметил Тимур, и мне показалось, что он был рад. Наверное, он подумал, что меня отпустило. А меня напротив взяло за горло. Как этот дурацкий шейный платок, который я нацепил перед концертом. Стянул и бросил. Витина подружка дала нам косметику, я порылся в косметичке и достал чёрный карандаш для глаз. Наклонился к зеркалу и обвёл глаза. Взглядом теперь можно вскрывать горло. Я посмотрел на своё горло, но что-то пошло не так.       — Сделай и мне, пока ещё время есть, — сказал Витя.       Я встал перед ним, положил руку на изгиб его челюсти, фиксируя лицо, вооружился карандашом и наклонился ближе.       — Смотри вниз.       Он опустил глаза. У меня позорно дрожали руки. Мандраж перед концертом. Трепет перед Витей. Мы одни в гримёрке, Юра ушёл встречать Игоря, который где-то пропал, возможно, заблудился в коридорах. Витя вдруг крепко сжал мою дрожащую руку, и мы застыли, глядя друг на друга обведёнными глазами фараонов или бедуинов.       — Страшно? — спросил он.       — Нет.       — Дрожишь.       — Да ладно.       — Что у тебя в голове?       — Ритм.       — Густав…       — Не надо.       Он чуть прищурился, и я почувствовал, что он читает мои мысли.       И я попал в сеть, и мне из неё не уйти,       Твой взгляд бьёт меня словно ток.       Звёзды, упав, все останутся здесь,       Навсегда останутся здесь.       Наверное, прочитал. Он целовал меня так сильно и дико, что я не верил ни ему, ни себе. Я не верил, но пытался схватиться за него, чтобы не упасть от головокружения, а он сдерживал мои руки стальной болезненной хваткой. Шаги за дверью. Мы шагнули друг от друга и больше не обменялись обведёнными взглядами в тот вечер. Ничего не было.       Я тонул в кресле, закинув ногу на ногу, и рассматривал себя в зеркале. Я был хорош, и меня почему-то тешило то, что я никому не принадлежу. То есть, это мне хотелось, чтобы так было. Я один, но это не значит, что я одинок. Так? Нет, враньё. Ты хотел быть один, это быстро прошло. Ты хотел быть один, но не смог быть один. Это куда ближе. Мечтал ли я о нём? Нет. Я всё ещё не позволял себе этого. Даже после всего, что… после всего, чего не было. Потому что не могло быть. Потому что у него была жена, сын, а у меня ещё хуже — у меня было искусство. А ещё Тимур думал, что он у меня есть. Или я у него. Мы обожали друг друга, как художники, как два живых существа одного редкого биологического вида. Но любовь — это другое. Это что-то вне жизни, выше, сильнее.       А «жизнь» — только слово.       Есть лишь любовь и есть смерть.       Но о смерти мы тогда ещё ничего не знали. Хотя она часто была у меня в руках и внутри моих вен, и кружила мне голову опасными танцами. Я должен был забыться. Кому должен? Себе. Ему. Он не одобрял вещества. Но я не выдерживал накала того, что загоралось внутри меня. Пятна заката сползали по стенам абрикосовыми прямоугольниками. Я не помню, что я принял. Виктор зашёл ко мне показать новые наработки. Я не смотрел на него, я молча слушал и рождал в голове подходящий ритм.       — И вот так ты всегда, — сказал он, прервав песню.       — М? — я мельком взглянул на него и опустил свои широкие зрачки, прикрывая ресницами покрасневшие от травы глаза.       — Руки в карманы, вниз глаза да за зубы язык, — повторил он последнюю пропетую строчку.       — Я же слушаю.       — Ты прячешься.       — Ну и пусть. Так лучше.       — Лучше страдать?       — Можешь предложить что-то лучше?       Витя промолчал, перебрал струны, переставил аккорды. Потому что не было и быть не могло никакого лучше. Мне хотелось сказать ему — дай мне знать, что всё это невозможно. Дай мне понять, уяснить чётко и ясно — никогда и ничего. И мне было бы проще. Не издевайся надо мной, не допускай моей надежды, не бросай затравки. Но я не сказал. Он делал всё это не для того, чтобы растормошить мою боль. Он просто был добр ко мне. И он тоже, наверное… страшно об этом подумать. Он что-то чувствовал.       — Не могу это так оставлять, — произнёс он. — Скажи мне, как есть.       Моё сердце болезненно сбилось с ритма и загналось до того, что участилось дыхание. Страх, злость. Зачем он требует, чтобы я произнёс то, что без того очевидно и хорошо ему известно? Он хочет, чтобы я озвучил то, что в принципе запрещено. На законы мне плевать, нет сейчас здесь никаких законов. Но совесть, обязательства, уважение. Друг, коллега, человек, у которого есть семья. Таким людям не говорят таких слов.       — Густав.       — Что тебе от того, что я скажу? — раздражённо сказал я и ударил его тяжёлым взглядом.       — Я знать хочу. Воображать надоело. Ты не санбюллетень, тебя за пару секунд не прочтёшь и не поймёшь.       — Узнаешь ты, и что будет?       — А это уже узнаешь ты в таком случае.       Наши взгляды сталкивались с металлическим звоном булатной стали. Но в последний момент я по привычке снова опустил глаза и тяжело, но одновременно с облегчением вздохнул.       — Я тебя люблю.       Виктор улыбнулся и смягчил глаза. Напряжённая струна между нами расслабилась.       — Я ждал это время, и вот это время пришло: те, кто молчал, перестали молчать.       — Я продолжу, с твоего позволения.       — Хорошо, теперь я скажу. Я знаю, что такое любовь. Я пел о ней, а если бы не знал, не пел бы. Любовь, она же бывает разная. Не буду сочинять классификации, к чему это… Я просто хочу, чтобы ты знал, что твои чувства не безответны. Да, ничего, ничего я не могу тебе дать, кроме слов, ты это и сам всё знаешь. А то, что я… срываюсь иногда. Срываюсь на любовь. Это прости. Знаю, больно. Может, я просто… Просто хочу обозначить. Утвердить. Я хочу, чтобы ты был моим.       Он ударил по струнам и напел:       Верь мне! И я сделаю всё, что ты хочешь.       Верь мне! Я знаю, нам надо быть вместе.       Я кивнул. Я думал, что на этом всё кончится, ответ на поставленный вопрос был дан. Казалось, что после разрешения не будет никакого продолжения. Он знал, что мне больно. И он прекрасно знал, что мы вместе, что я с ним, что я — его. Но я избегал оставаться с ним наедине. Интуитивно. Мне хотелось, чтобы больше ничего не было. Хотя на самом деле, в самой горячей сердцевине мне хотелось, чтобы было всё.       Вечно сбегать от летних ночей у меня не получилось. Он пришёл ко мне с гитарой и улыбкой. Я привычно уронил взгляд и сунул руки в карманы, впустив его. Потом спохватился, потому что придумал повод отправить его обратно.       — Слушай, тут мать сливы передала. Ведро целое, отнеси Марьяне, пусть переберёт. Спелые, долго стоять не будут.       — Спасибо. До утра доживут.       — Ладно. Чем могу помочь?       — Очень поможешь, если прекратишь меня избегать и нальёшь чего-нибудь.       И снова кухня, ночь, водка в крови, мысли вразброс, я бесконтрольно улыбаюсь тёплым и даже горячим глазам напротив. Душная жаркая ночь, из-за водки жар становится невыносимым, мы постепенно оказываемся без рубашек. Какая-то ещё здравая часть в мозгу работает, и когда я ощущаю на себе его руки, я до последнего заплетающимся языком прошу его, прошу неуверенно и неискренне:       — Не надо… Слышишь… Не надо…       — В глаза мне посмотри. Ну. Посмотри.       Знаю, что нельзя смотреть. Нельзя было даже пить с ним. Начинаю злиться, потому что ему забавно, он улыбается. Смешно ему. Издевается. Я почти набираюсь ярости и смелости оттолкнуть его, когда он целует меня, и всё, что было можно сломать во мне, ломается. Невыносимо горячая кровь разрывает меня изнутри. Кровать. Осторожные, но уверенные, быстрые движения. Его руки делают со мной то, о чём я запрещал себе думать. Я задыхаюсь, и мне кажется, что это просто горячка, бред, приход… Что я принимал? Что дало мне эту галлюцинацию? Я приму ещё и ещё, я угашусь до передоза, только, пожалуйста, ещё…       У меня в памяти остались его жёсткие сильные руки, огненные объятия до сплава, до слияния. Въевшиеся в стиснутые зубы слова о любви, такой больной, болезненной, самой отчаянной и прекрасной, какая только может быть. Мы не могли оторваться, мы не могли отпустить друг друга. И не было ничего прекраснее и совершеннее наших тел в тот момент. И я, до сих пор стараюсь вышвырнуть это из памяти, заливался слезами от переполнявших меня чувств, пытался закрыться рукой, но Витя забирал мою руку и целовал мои слёзы, и соль была в поцелуях как кровь. Уже поздно, все спят, и тебе пора спать, Завтра в восемь утра начнётся игра, Завтра солнце встанет в восемь утра. Крепкий утренний чай, крепкий утренний лёд. Два из правил игры, а нарушишь — пропал, Завтра утром ты будешь жалеть, что не спал. Говорят, что сон — это старая память, А потом нам говорят, что мы должны спать спокойно.