And I demand you put my heart back in my hand/And wipe it clean

      Жар момента, вихревой бред страсти, захлёстывающий чувства и превращающий их в нечто новое, был страной вещью. Правда, для юноши, носящего имя Жильбер Кокто, это было не совсем непривычно, хотя и должно было быть одним из тех явлений, которые ожидают его на горизонтах далёкого будущего. Знакомой была и грызущая пустота, которая, казалось, поглощала его целиком в растущую трещину, грозившую расколоть его надвое, отчего он чувствовал себя ещё хуже.       Как ужасно для столь юного человека жаждать знакомой боли, игнорируя при этом распростёртые объятия и тошнотворно-сладкие обещания того, кто хотел лишь снять груз со свинцового сердца несчастного юноши!       Но это не было знакомо, это было что-то новое, ужасное и пугающее. Но всё равно всё происходило одинаково: прилив адреналина нарастал с каждым случаем внедрения инородного тела в плоть, вытекания жидкости, приватного момента, разделённого между двумя, которые не проронили бы ни слова о таком акте, прогуливаясь при стерильном свете дня.       Почему это не казалось ему таким неправильным, как должно быть? Почему то, к чему так привык, не вызывало у него таких чувств? Боже правый — как будто есть на свете бог, который всё ещё заботится о том, чтобы обратить свой безразличный, отстранённый взгляд в его сторону достаточно долго, чтобы увидеть его, не говоря уже о том, чтобы присмотреть за ним — почему именно это из всех вещей заставило его чувствовать себя так хорошо?!       Обильные слёзы затуманили зрение юноши, и это казалось самым близким к благословению, которое он когда-либо мог получить в своей короткой жизни. Но, несмотря на всё хорошее, что это принесло, это никак не уменьшило воздействие на его чувства: от тяжёлого металлического запаха в воздухе ужасно сводило желудок, а густая холодная жидкость на потной коже заставляла думать, и не в первый раз, о том, чтобы полностью содрать с себя кожу, что казалось очень привлекательным. Дыхание, затруднённое и тяжёлое, казалось, становилось всё труднее и труднее, как будто сам воздух решил покинуть его в этот момент.       В тот самый момент, когда его мысли были похожи на то, что может случиться, если сунуть голову в особенно раздражённое осиное гнездо, он обнаружил, что ему внезапно сильно захотелось рассмеяться. Возможно, это произошло потому, что если бы он не смеялся, то продолжал бы плакать, а слёз у него просто не осталось. А может быть, увидел нелепость момента, ужасную комедию, которая скрывалась в изодранном гобелене его страданий.       В конце концов, он больше не мог узнать человека под собой.       Он утверждал, что любит этого человека, был уверен в этом больше, чем в чём-либо на свете, и, возможно, даже был прав. В каком-то извращённом смысле, который, по сути, был извращён самим мужчиной. Но теперь, глядя на него сверху вниз, Жильбер обнаружил, что совсем не узнаёт лица Огюста Бо. Некогда знакомые черты размылись, затуманились и испортились, оставив его просто одним из многих мужчин, которые диктовали ему, как он должен понимать любовь.       Юноше пришлось на мгновение отвести взгляд: от вида крови у него закружилась голова, а нож в руке становился всё тяжелее с каждым мгновением. Он уже не считал, сколько раз вводил клинок, витиеватую рукоять которого теперь украшал изящный рубин, в безвольную плоть поэта. Какая-то часть юноши, спрятанная в той части его сознания, которую не любил слушать, очень хотела, чтобы он знал, что этого недостаточно, что он может рвать этого человека в клочья каждый день, целую вечность, но этого никогда не будет достаточно.       И он ненавидел себя за это. Ненавидел за то, что жалел об этом, ненавидел за то, что не хотел жалеть, ненавидел человека, ненавидел себя, ненавидел холодный и безразличный мир. Под кожей юноши таилось столько ненависти, что он весь дрожал. Трагическое, жалкое существо, трясущееся и дрожащее после того, как он в кои-то веки осмелился взять собственную жизнь в свои руки.       Он чувствовал себя в равной степени и слишком много, и недостаточно, и от этого по позвоночнику пробегали странные мурашки: то слишком горячие, то слишком холодные, то совсем неуютные. Всё было слишком неуютно, правда.       Он чувствовал, как из него высасывают все силы, как зрение искрится и мутнеет по краям, как охватывает странная волна головокружения. Необязательно, что последствия его действий ещё не до конца осознаны, но ощущения были явно не из лучших.       С судорожным вздохом странное чувство завершённости, казалось, охватило юношу. Он прикусил нижнюю губу, высоко поднимая лезвие, руки соединились, как будто предлагая друг другу поддержку, необходимую для завершения дела, которое не мог вспомнить, как начал.       — Я ненавижу тебя, Огюст... — произнёс юноша дрожащим голосом, когда он беззвучно всхлипнул, слова с трудом формировались в его быстро покрывающемся кровью рту.       Это было признание, которое было запоздалым на всю жизнь, которое было заслужено и заработано бесчисленное количество раз. Жильбер не хотел признаваться себе в том, что так долго жил в этом мире, но так упорно цеплялся за ложную уверенность в том, что эти двое влюблены, как будто кто-то из них способен на такие сложные и настоящие чувства, как любовь. Это всегда была жестокость, и Жильбер имел полное право отплатить ему сполна.       — Я ненавижу тебя... — повторил он, и бормотание было неуклюжим в своей искренности. — Я ненавижу тебя, — снова. — Я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя! Я ненавижу тебя, я ненавижу тебя, я ненавижу тебя, я ненавижу тебя! — с каждым признанием ненависть, которую он изливал на мир, бурлила и разбухала в нём, росла и стабилизировалась, пока любовь, которую считал такой искренней, не превратилась в совершенную противоположность. Дикая, безрассудная ненависть, которую он не знал, как понять.       Нож глубоко вонзился в горло трупа, перерезав голосовые связки, осмеливавшиеся говорить такие прекрасные и такие мерзкие вещи, и заставив человека замолчать. Но мёртвые не имели привычки говорить. Но не то, чтобы голос действительно был заглушён, нет, он всегда должен был оставаться, не так ли? Где-то глубоко внутри Жильбера, в теневых уголках его сознания, в цепях, сковавших его сердце так туго, что оно болело с каждым ударом, в шрамах, которые отказывались заживать и исчезать, как бы время ни пыталось продвигаться вперёд.       — Если ад существует, — прохрипел юноша, наклоняясь вперёд, чтобы прошептать в неслышащее ухо трупа, ещё не решаясь убрать руки с ножа, — я знаю, что мы встретимся снова в огне, сере и смерти.       Жильбер не знал, сколько времени так просидел — время мало что значило, когда он находился в туманном оцепенении небытия, а его взгляд был прикован целиком и полностью к ножу в его руках. Даже испачканный грязной кровью металл так красиво блестел. Ему удалось остаться незапятнанным, ничуть не пострадав от осквернивших его пятен. Как это было ужасно — обнаружить, что завидуешь ножу. Он задумался о том, каково это — как следует познакомиться с клинком, о том, что ни один ребёнок не должен размышлять об с какой-либо степенью искренности. Он высоко поднял нож в тусклом свете комнаты, чтобы посмотреть, как солнечный свет, ускользающий с наступлением ночи, играет на лезвии. Это было прекрасно и слишком реально.       — Жильбер!       Священная тишина в комнате была разрушена в одно мгновение, и бедного юношу насильно вернули к более резкой форме осознания, чем ему хотелось бы. К этому быстро присоединился грохот шагов, когда Серж практически бросился в комнату, его собственное дыхание стало громким и резким от паники.       Блондин едва успел опустить нож — он всегда был направлен на себя? Прежде чем другой юноша набросился на него, повалив на пол. Ему даже не позволили с достоинством растянуться на полу, как его схватили за плечи и неуклюже обняли.       Серж плакал? Как странно. Почему именно он должен плакать? Он ничего не сделал. Кровь на его руках появилась только после прикосновения к Жильберу, так что он был невиновен.       Но, конечно, даже близкого знакомства с ним было достаточно, чтобы запятнать позорно хорошего и добросердечного Сержа. Как ужасно с его стороны.       — Я услышал, что тот человек был здесь, и что ты тоже был здесь, и я... — начал Серж, слова вылетали из его уст как-то неуклюже, совершенно искренне, а голос слабо дрожал. — Я так волновался.       Дело было не в том, что Жильбер не хотел отвечать. На самом деле он хотел только одного — ответить. Он не был до конца уверен, хочет ли огрызнуться на него за нелепость, поблагодарить за заботу или посмеяться над ним за то, что он такой эмоциональный, но как бы то ни было, он не мог найти ни одного слова, которое могло бы сорваться с его губ. В голове крутилось столько мыслей, что даже они настолько перемешались, что не имели для него абсолютно никакого значения. Ничто ничего не значило. И никогда не означало, но данный случай был весьма достойным напоминанием об этом.       Нежными пальцами пианист вытащил нож из трясущейся хватки своего партнёра, отбросив его как можно дальше и продолжая обнимать другого. Возможно, всё это было немного глупо, но он прижимался к другу с таким отчаянием, словно боялся, что тот в одно мгновение может исчезнуть или совсем рассыпаться. Ему постоянно казалось, что Жильбер находится в нескольких секундах от гибели, что его поглотила трагедия мира и человечества, что жестокость жизни в один миг забрала его. Серж был так напуган, а когда увидел юношу в крови, свет померк в его глазах, словно это он умер, а не тот, кто причинил ему такой ужас... В тот момент он боялся, что все его худшие опасения сбылись в считанные мгновения.       Для них обоих было бы лучше покинуть эту комнату, оставить труп мерзкого человека, причинившего им столько боли, и сделать первые шаги к тому, чтобы узнать, какой может быть жизнь после. Но они этого не сделали. Или, возможно, правильнее было бы сказать, что они не смогли. Но, может быть, это и нормально, что они могли сидеть там вместе, притягивая друг друга в отчаянные объятия.       В какой-то момент этого вечного мгновения Жильбер снова тихо заплакал, или, возможно, он никогда полностью не прекращал плакать с самого начала, но даже когда рубашка другого юноши намокла от слёз, даже не подумал отстраниться.       Они уедут, попытаются разобраться во всём вместе, и что бы ни случилось, это неизбежно произойдёт, но в тот момент важнее было то, что они были вместе, чем всё, что могло ждать их в несбыточных мечтах о будущем.