Все твои чувства — это слёзы на ветер
Было бы лучше, если б тебя не встретил
Три дня дождя — Слёзы на ветер
Пытаясь спрятаться от кого-то, можно забыть о том, что мы прячемся от самих себя. Скрываемся за разнообразием масок, а истинные чувства, готовые разорвать рёбра, пробив грудную клетку, топим, как лимон в стакане с терпким чаем, с лёгкостью, словно орешки щёлкаем, и вот — в зеркале и перед обществом совершенно другой человек и конкретная сторона, которую показать хочется, а не та, которая нравится тебе самому. Но истина такова, что не окружающих обманываем мы, играя театр одного актёра, а самого себя, ошибочно считая, что никто не видит, как из кожи вон лезем и отгораживаемся от того, что так ненавидим: от жалости в глазах собеседника, когда маска на лице в какой-то момент даёт трещину, выпуская ошмётки подавляемого долгое время свербящего отчаяния. А глаза-то, между прочим, не зря говорят, — зеркало души. Всё там видно. Каким бы актёром не казался, как бы лицо не кривил в натянутой до ушей улыбке, в потаённой глубине малиново-голубых озёр можно увидеть очень многое. И тут уж ничего с этим не сделаешь. Хоть в лепёшку расшибись, но если собеседник понимающий на собственном опыте и тебя как открытую книгу читает — ни за что не отвертишься от повышенного внимания, которого и так хватает в жизни. У Авантюрина так и выходит: через задницу, без мозгов, зато, как упрямо считает, красиво. И со стороны кажется, что нет ничего необычного и неправильного: до ушей улыбается, шутит (привычно с уклоном в уехавший без главного клоуна в его лице цирк) свои шуточки, нередко с уклоном в откровенную пошлятину и бред сумасшедшего, своей решительностью намекая, что ключи от каламбурочной не потеряны и что в ближайшие часы можно даже не пытаться его заткнуть или перебить. Авантюрину пока что даже нормально чувствовать себя таким… типичным придурком, пока слёту вбрасывает что-то про хромосомы и сосны, на миг окунаясь в многострадальный две тысячи семнадцатый, попеременно убирая увешанными пальцами с кольцами на бархатной перчатке отросшие светлые пряди за проколотые в нескольких местах уши и ни о чём (почти) не жалея. Лишь о том, что всё равно возвращаться придётся туда, где любят и ждут, что до ужаса смешно звучит, коль правду знаешь, но всё равно делаешь вид, что ложь вкуснее самых спелых ягод вишни. И о том, что внимательные голубые глаза напротив наблюдают за ним весь вечер, так и норовя прожечь дыры размером с космос в левом боку. Потому и сердце нервно отбивает ритм до тахикардии, разгоняя круги пульса на бешеной скорости, рискуя поднять давление до критических цифр и потери сознания, если прямо сейчас Топаз не переключится на всё ещё сохраняющую трезвость Агату, уверенно смешивающую коктейли на низком журнальном столике ловкими пальцами гитаристки, каким-то чудом удерживая одной ладонью три наполненные под завязку стопки и один олд-фэшн, пока пальцы второй быстро клацают по экрану смартфона в выборе трека на вечер. Всё ещё внутри теплится надежда на то, что заиграет не песня из прошлого альбома, назван который исполнителями по приколу в честь одного из распространённых психических заболеваний, не подозревая, что он обретёт популярность и возглавит все известные чарты. Но они с треском рушатся, стоит услышать из колонки знакомые строчки и хриплый голос, тянущий про две полосы чужой любви на засвеченной давно плёнке и про тающий в дыму мир. Трек, который Авантюрин всем своим сердцем ненавидит, если вслушаться, может подарить странные ощущения и даже удовольствие от звучания, благодаря качественной работе звуковика, но это не означает сведение на нет желания выкинуть колонку вместе с собой в ближайшее окно — станет гораздо легче: ладонь отпустит парашютные нераскрытые стропы, глаза сменят тон, сузив зрачки до кошачьих, а двери дома закроются навсегда — с того света на Землю никто не пустит. Но Топаз и не думает переключаться на свою одногруппницу и одновременно соседку по квартире. Норовит перехватить Авантюринов взгляд, — который он упорно прячет в стакане с горько пахнувшим напитком с лёгкой подачи гитаристки, как чуявшей неладное, а потому и предложившей выпить, — чтобы уж наверняка узнать ответы на интересующие её вопросы. Старается даже ближе подсесть, хотя из-за имеющихся в тесном пространстве человек в количестве четырёх, — рассаженных на диване в небольшой гостиной басистки, — это вряд ли получится. Да и доставлять ей такого удовольствия Авантюрин не планирует: отодвигается в самый дальний угол мебели, куда не присядешь, если только на жёсткий подлокотник, с которого с лёгкостью свалиться можно, и устремляет наконец глаза на подругу, намекая, что всё в порядке (он в порядке) и переживать точно не о чем. Пока внутри полыхают целые пожары, сжигая выстроенные временем мосты и уничтожая выдержку, строившуюся на честном слове, вынуждая сильнее сжимать пластиковый стакан с пивом, которое целый вечер глушит, пока девчонки забавляются то привычной «отвёрткой», то «Хемингуэй» наводят в желании от души оторваться, как в последний раз в своей жизни, и, возможно, отдохнуть перед запланированными масштабными концертами, расписанными на полгода вперёд благодаря хорошо подвешенному языку их нового директора. И прекрасно понимает по ответному взгляду, что Топаз не особо ему верит — и правильно делает, — перегибается через спинку дивана и шепчет мягко, но с укором из-за громкой музыки еле слышное «пиздабол». Заслуженно. Авантюрин тот ещё пиздабол и скрытный придурок — это не лечится. Сам это и так понимает, предпочитая держать все чувства в себе, а потом страдать в одиночестве, пока ни одна живая душа не видит размазанные по лицу слёзы и разбитый вид. Сильным казаться хочет, независимым и взрослым — это просто смешно, ведь какая может быть полноценная взрослость в двадцать четыре. Тем более, если до сих пор в заднице детство играет, а из сердца не исчезает бунтующий подросток, сжигающий волосы химией, а тело покрывает татуировками, чтобы у хейтеров, строчащих гневные комментарии в сети, сорвало крышу. Тем самым человеком, кому не грех нацепить кучу браслетов, наручных часов и колец на все пальцы, надуть огромный розовый пузырь жвачки после выкуренной сигареты и от души выругаться под неодобрительный возглас Стеллы, грозящей использовать его голову заместо барабанной установки в силу огромной неприязни к ненормативной лексике в речи, с которой у вокалиста особые отношения. Такие же, как с алкоголем на вечеринках, где обязательно предложат выпить «за компанию», чтобы не чувствовать себя ещё больше белой вороной в окружении знакомых и не очень музыкантов: стопки одна за одной испарятся, наполнив тело лёгкостью, что обязательно сменится тяжестью под утро, отключат голову: никаких мыслей, никаких чувств, да и забыться на первое время хватит, пока бешеный водоворот из отложенных на потом проблем не сдавит трахею ледяными пальцами. Взрослостью здесь вообще не пахнет. Здравомыслие тоже не водится в этой головушке, уступив бразды правления тараканам в чертогах опьянённого текилой разума. Но пока что и так нормально. В душé Авантюрин тот ещё пьяный романтик, перебирающий ловко струны гитары и поющий о любви в прокуренной квартире, и вообще неисправимый до мозга костей человек, кто даже оказавшись одной ногой в могиле не подстроится под общественные нормы. А домой возвращаться, под подавляемый всеми фибрами души протест, всё же придётся. Ведь там же ждут. Это слово давно по вискам бьёт, целится под дых и проникает в лёгкие, пока не начнёт жечь, и Авантюрин сглатывает вязкую слюну, ощущая липкую ненависть — то ли к себе, то ли к ожидающему, и от того только хуже становится с каждой секундой. Ни разу не легче покидать и так близкую к завершению вечеринку в уютной квартире, во времена студенчества в которой приходилось ютиться вместе с тремя девушками, ставшими за небольшой промежуток времени самыми-самыми близкими по духу, дружбу с кем нельзя взять и променять на шелестящие купюры: тепло человеческого живого тела под боком, блеск глаз и ценнейшую искренность они ни за что не заменят, сколько бы сотен тысяч не было заработано за выступление в одном из списка повторяющихся из раза в раз городов. Это потом пришлось разъехаться по разным уголкам: ближе к центру — к цивилизации, где воздух пропитан тошнотворным сожалением и тяжестью многочисленного людского потока, сбивающего один ход мыслей в другое русло. Хиты в их коллективе так и создаются: на жизненном опыте, в моменты рефлексии, воспроизводя в черепной коробке то, от чего так отчаянно хочется избавиться, через пот, кровь и горькие слёзы на исписанных черновиках. Прощание со Стеллой постукиванием кулаков друг об друга до мягких улыбок с обоих сторон несколько затягивается, образовав в прихожей столпотворение, но никого из них это не волнует. Не хочется отпускать мозолистую ладонь с длинными ноготками, способных с лёгкостью расцарапать завистникам лицо, а если в ход пойдёт бейсбольная битва — излюбленный атрибут подруги — проломит череп с изяществом балерины. Авантюрин невольно подмечает для себя в который раз крепкую хватку и силу поставленного удара и чувствует какую-то непонятную гордость — на то Стелла и лучшая их барабанщица, какую только можно найти не то что в их провинции, второй такой бриллиант в целом мире не сыщешь. Затем ловит развеселённую гитаристку, и совершенно не в состоянии сдержать улыбку от свалявшихся в «гнездо» малиновых длинных кудрей, лезущих постоянно в рот, из-за чего Агата ругается громче обычного и обещает «к чёртовой матери состричь эти блядские патлы», покорно обвивается цепкими руками вокруг его плеч в подобии объятий, на которые Авантюрин отвечает с удовольствием, помня о повышенной тактильности подруги, становящейся под градусом невероятно ласковой и жадной до прикосновений, жертвой которых оказываются все в радиусе ста метров. Не то чтобы недовольных проявлением нежности много, их попросту нет: никто не устоит перед «оленьими» глазками и очаровательной непосредственностью, по щелчку пальцев меняющиеся на саблезубый оскал и что-то опасное, отталкивающее, если сказать что-то триггерное. От Топаз остаётся липкий розовый след помады на щеке, внимательный небесный прищур, пробирающий морозцем по коже, и тихая просьба обязательно отписаться по приходу домой. Желательно в общий чат, чтобы остальные тоже были в курсе и не задавались с утра вопросом «в порядке ли он», уже заранее зная ответ, вызывающий рвотный рефлекс у каждой участницы Трёх дней дождя, — слишком больно. Не легче совсем, когда перед затуманенным алкоголем глазами проносится серый город с обилием мерцающих фонарных столбов, затерявшихся в неоновых огнях, отражающихся в стёклах отблесками вместе с фарами идущих на обгон машин, в своё время будящих азарт и жажду превысить необходимые шестьдесят с одной лишь целью: показать манёвренность недавно купленной «красотки» и похвастаться лишний раз, получая вдогонку проклятия от водителей, сливающиеся с гулом гудков и визгом покрышек об асфальт. Но это не поможет. Не за чем пытаться тянуть время бессмысленно ездой по городу и пустой тратой бензина, если поводок на шее всё равно оттянет в квартиру (домом назвать то место язык не поворачивается). Как ни вдыхай пропитанный пылью и свежестью воздух через опущенное стекло, ни лови остаточную свободу кончиками пальцев, — всё это потонет в ядовитом дыму и горечи, которой придётся давиться сегодня, завтра и всегда на постоянке. Иначе никак. Настрой дерьмовый, от самого себя, доведённого до крайности и загнанного в ловушку собственными руками, тошнит, и каждое когда-то принятое решение читается как ошибочное суждение, вдавливаемое в подкорку мозговых оболочек. Пока что остаётся мучить самого себя кормлением внутренних бесов страданиями падших ангелов, чьи крылья отрезаны собственноручно ещё в тот день, когда в жизнь вместе с бэд-трипом и всеми вытекающими — месяцами в рехабе с ощущением разбитости и отсутствием желания жить — ворвался Марк, расколов текущую размеренность на банальные «до» и «после», что определённо достойно мелодрамы, которые так часто крутят по телевизору. Вот только в случае с Авантюрином веет больше третьесортным психологическим ужасом, чем дешёвой мелодрамой, где всё обычно заканчивается до приторного хорошо, аж свербит на кончике языка и хочется от души плюнуть в лицо тому, кто всю эту ваниль придумал. Не все сказки имеют счастливую концовку, а жизнь сама по себе вообще не предсказуемая вещь — в любой момент либо повезёт, либо разобьёт о скалы и потопит, как айсберг «Титаник». Или больно ударит спиной о волны с высоты свободного падения, переломив позвоночник, заставит барахтаться в холодной солёной воде и балансировать между «сдаться и позволить себе утонуть» и «дожидаться чуда», грань которых тонка и хрупка. Авантюрин и так идёт на дно с каждым днём, выбрав самый лёгкий вариант, посчитав когда-то, что так будет лучше, не учтя, что затея с самого начала провальная, а мозги, видимо, в этот момент покинули черепную коробку, ведь иначе это всё не объяснишь. Не объяснишь, почему так хочется разорвать все клятвы о любви, кажущиеся насмешками и плевками в душу, прожжённую тушёными о запястья окурками. Не скроешься от болезненной правды с последующим осознанием жестокой реальности — обратной стороны монеты отношений с человеком, у кого скелеты в шкафу опаснее демонов в голове. Нездоровые какие-то. Будучи в здоровых отношениях, не тянет чаще, чем дышать, размозжить эту рыжую голову встречающего на пороге мужчины стеклянной вазой с тумбочки в прихожей. Нет тягучего желания распороть сонную артерию лезвием канцелярского ножа и погрузить из обычного сна в вечный кошмар в Аду, где тому самое место. Но мысли о возможном убийстве партнёра подавляется воем совести и аргументами рациональной части мозга: это было бы слишком жёстко, очень и очень неправильно с точки зрения морального кодекса. Тянет на уголовное дело с приличным сроком в ещё одной тесной клетке с круглосуточным надзором. Хватит с него и рехаба — одна и та же клетка с почти не отличающимися от тюрьмы условиями, правда, с отсутствием там электрического стула и обязательных чернильных разводов на теле среди обилия уродливых шрамов. Да и Кафка впадёт в ярость, если вдруг главный вокалист и лицо группы окажется на скамье подсудимых… Не надо объяснять охрипший дрожащий голос и дикую усталость с комом в горле, едва в собственные глаза впиваются до омерзения внимательные радужки, потопившие в свежей листве мгновенно, когда ничего беды не предвещало и чутьё не выло о возможной опасности. Имел ли Авантюрин тогда понятие, когда знакомился с приличным с виду мужчиной, начитанным, интеллигентным, обещавшим достать с неба звёзды и помочь засиять на сцене ещё ярче, будучи музыкальным продюсером, через «шесть рукопожатий», что всё обернётся плачевно? Нет. Мог ли предположить, что по осколкам себя склеивать будет дольше, чем живёт эту жизнь, потеряется в разрезе рваных кровоточащих ран на сердце и космосе из тёмных точек и рубцов на коже, застывших на двадцати четырёх, — неотъемлемой части внешней оболочки, от которой мало что уже осталось? Нет. К такому невозможно быть готовым ни при каких обстоятельствах. — Поздновато для возвращения с прогулок, — безапелляционным тоном, так и сквозящим антарктическим холодом, констатирует Марк, продолжая смотреть в упор, словно вытащить душу таким образом хочет, на что остаётся только пожать плечами и маленькими шажками продвигаться в сторону кухни, где будет секунд тридцать на передышку без чужого присутствия. — Опять был с ними, хотя я тебя просил свести общение к минимуму. Что тебе мешает продвигаться сольно? Раньше дышать было как-то проще, свободнее, а сейчас тюрьма — квартира, и из неё прямая дорога в Ад обеспечена точно. Слова партнёра по-прежнему болезненные и противные, но лишены логики и смысла, как обычно, заевшую на повторе пластинку напоминают и нервируют дико, раздражая до скрежета зубов. Запах алкоголя бьёт по носу, отдаёт дорогим коньяком и чем-то смутно напоминающим не менее дорогие сигареты, скручивающие в рвотном позыве внутренности. Пока что терпимо. Но бьёт по рецепторам резко и без предупреждения. Даже холодная вода из графина не помогает в себя прийти, а ответить что-то нужно, иначе живьём не слезет, не получив нужного. Будет выедать разум по чайной ложечке, смакуя чужие мучения на кончике языка, вгрызаться клыками в плоть до тех пор, пока живого места на нём не останется, — Марк любит контролировать всё, что его окружает, затрагивая и важных для Авантюрина людей, — доводит до белого каления с садистским удовольствием. — Не заводись раньше времени, а то пар из ушей повалит — для здоровья вредно, — попытка отшутиться, натянув на лицо привычную широкую улыбку, вложить в голос уверенность, безуспешная: вот-вот над ним нависнет высокая фигура и перекроет доступ к свету. Во рту горько и мерзко становится сразу, но надежд Авантюрин по-прежнему не теряет, пускаясь в объяснения, будто толк от них будет: — Мы группа, Марк. Четыре всадника чужих слёз и мокрых девчачьих трусиков и бла-бла-бла, знаем друг друга наизусть с пубертата и всегда вместе и рядом рука об руку. Мы никак не можем не контактировать друг с другом при всём твоём желании перекрыть мне кислород своей, сука, ревностью, пойми ты это уже наконец и прекрати строить из себя хозяина. Я не твоя игрушка, чёрт возьми. Старается, держится, чтобы руки за спиной не тряслись, иначе проиграет и будет обидно от ускользнувшей удачи, но на последних словах голос предательски скатывается до предсмертного хрипа. Нервы шалят, и обстановка всему виной: атмосферу можно спокойно резать ножом и подавать в качестве главного блюда — слишком ощутима и тяжела, дополнительным камнем с удавкой ложится на шею под ледяные пальцы. И так всегда было и будет. Нет смысла поворачиваться и видеть чужое вытянутое лицо — красивое эстетически, но уродливое с точки зрения морали: будучи старше на семь лет, Марк давит авторитетом и взрослостью, как любит делать, прямо говоря о чужой недалёкости и незрелости, буравя напряжённую спину тяжёлым взглядом, — это ощущается воткнутыми в кожу иглами в тех местах, где заостряется внимание сильнее всего: в разлёте тонких ключиц, на обтянутых спортивными штанами узким бёдрам и под вырванным собственными руками сердцем, от которого тоже мало что осталось — кровожадный монстр не остановится, пока всё не проглотит, а останки полетят с седьмого этажа и разобьются на крохотные частички. Он и сейчас рядом, слишком близко до неправильного, дикого абсурда. Можно почувствовать, делая шаг назад и упираясь плечами в широкую твёрдую грудь. И улыбается — ощущает подсознательно, — плотоядно облизывает губы, что пугает больше, чем если бы кричал и бил посуду, запуская в безумный полёт первые попавшиеся под руку вещи. Словно хищник выбирает будущую жертву, мужчина окидывает взглядом напряжённо замершую в метре от него фигурку, чьи тонкие запястья оказываются вдавлены в столешницу по обеим сторонам от тела так резко, что Авантюрин даже вскрикнуть не успевает. Лишь расширяет в неподдельном удивлении глаза, стоит ему ощутить сухие губы на своём кадыке, покрывающие кожу поцелуями, не вызывающими внутри ничего, кроме смеси из отвращения и волн накатывающей пустоты, хотя стоило бы уже давно привыкнуть к плевкам в искорёженную душу. Не очень нормально. Нездорово. И до сблёва внутренних органов противно. Так неправильно, грубо, будто необузданный зверь в брачный период, перекрывает кислород всякий раз, когда того жаждет больной мозг, а физиология орёт вжать в первую попавшуюся поверхность, быстро присунуть, плюнуть в испачканное слезами и спермой лицо и уйти, тем самым выливая целое ведро помоев, от которых не отмоешься и не сразу осознаешь, как закидывает во временную петлю: насилие повторяется, с каждым касанием не удовольствие приносит — шрамы на изуродованное рубцами сердце и искромсанную бензопилой душу, уставшую кричать, и потому хрипит надрывно и умоляет спастись из Ада, пока что-то осталось от телесной оболочки. Кажется где-то на периферии Авантюрин улавливает грубые широкие пальцы, что впиваются сильнее в запястья, царапают короткими ногтями кожу, срывая шипение с приоткрытых губ, переходящее в карканье вороны перед смертью: Марк сдавливает особенно сильно, чуть ли не прокусывая в том месте, где шея плавно переходит в плечо, на секунду отстраняется и всё же впивается зубами так, что внутри одномоментно скручивается и отталкивается ржавая пружина, подбросив всё тело вверх. Слишком далеко заходит этот поганый беспредел, хотя один из них трезвый собственник с задетым эго, избалованный маменькин сынуля, считающий всех поголовно своими должниками, а второй полупьяный, не способный нормально ответить в силу слабости и конституции тела — ни ростом, ни комплекцией, ни физически не найти преимущество в заведомо проигранной борьбе за свободу. Сдаться проще всего и отпустить тело в свободное падение в пропасть беспросветных кошмаров. Перед зажмуренными глазами начинает темнеть от вспышек боли, а ноги как свинцовые — вообще отказываются держать и не уронить прямиком на колени перед персональным мучителем. Но Авантюрин и так не держится сам — это его держат крепко, прежде чем резко, со всей силы оттолкнуть, как куклу, позволяя сделать спасительный вдох перед столкновением грудной клетки с острым углом стола, — ломает конкретно, прошивая нервные окончания резким взмахом ножа с лезвием из чистой платины. Пока Авантюрин на хрип срывается и страдает, Марк абсолютно точно счастлив. Истинное удовольствие читается на его лице, кажущемся размытым сквозь слипшиеся из-за солёной влаги ресницы. От острой удушающей волны боли Авантюрин стон не сдерживает, а там, где сдавливают пальцами и обрушиваются зубы с другой стороны на шею, постепенно наливаются переспевшей сливой синяки. Авантюрин чувствует каждый из них, служащий очередным напоминанием о глупой ошибке молодости, и она в этот раз ему не простит этой оплошности — заставит смотреть на простреленные звёзды в далёком космосе и давиться кровью из проткнутого ржавым штырём сердца, пока будущий труп не похоронили под плинтусом глупой влюблённости. От этого всего появляется ощущения нахождения в клетке под прицелом многомиллионной беснующейся толпы, вооруженной факелами и камнями, каждый из которых летит сквозь толстые прутья прямо в лицо. Рефлекторно тянет прикрыться, оттолкнуть, заслонив себя руками в надежде быстрее всё закончить и погрузиться в беспокойный сон среди белых стен отдельной комнаты, напоминающей палату в лечебнице для душевнобольных. Но прямо сейчас огонь от поцелуев-укусов выедает сжавшиеся лёгкие изнутри, умножая агонию вдвое или втрое, если не сильнее, проезжаясь по телу ударной волной до дорожек по щекам, режущих глаза, — щиплет предательски чувствительную слизистую. Лучше бы бил, чем так издевался, но Марк же не дурак: бить никогда не станет, особенно по лицу, чтобы никто вопросов неудобных не задавал. Всегда старается специально выбирать те участки тела, которые можно легко спрятать под одеждой, и метит территорию, чтобы ударить как можно больнее по слабым местам: заставить подчиняться и на коленях вымаливать хоть жалкую каплю добра, которое нужно заслужить, чтобы потом пришлось неистово тереть себя мочалкой под струями кипятка в бесполезных попытках вывести въевшуюся под кожу грязь от грубых прикосновений, которая буквально везде и всюду и в тех местах, куда нельзя дотянуться без хирургического скальпеля и анестезии. — Ты же знаешь, я не люблю делиться своим, — секундная пауза, за которую Авантюрин успевает сделать спасительный короткий вдох и склонить голову набок из-за прилетевшей, такой неожиданной, пощёчины: резкой, внезапной, отдающейся на языке солёным привкусом металла и звёздочками перед глазами, кружившимися в ритме румбы. — Особенно с теми, кто знает тебя даже лучше, чем я. Неужели так трудно запомнить такую простую вещь и не дерзить?! Запоминать как-то уже нет смысла, всё как в тумане происходит. Помнит смутно, как всё же отталкивает от себя Марка, трясущимися пальцами поправляет мятую одежду и кричит, срывая голос, — невыносимая какофония звуков в сорок восьмой квартире добьёт любого, кто проживает на седьмом этаже, но Авантюрину плевать, кто там что подумает, если услышит сквозь тонкие — «картонные» — стены треск фарфора и звон разлетающихся по полу осколков некогда любимой чашки, что в любой момент вопьётся и разрежет кожу. Плевать, просто похуй на такую ничтожную мелочь. Посуду можно новую купить, а с нервами так не получится: восстановление долгое и трудное, чаще всего остаются шаткие ниточки на месте когда-то работавшей слаженно системы. — Если я такой проблемный, то почему бы тебе просто меня не бросить?! Выкинуть к чертям собачьим и забыть о таком больном ублюдке и жалком неудачнике, или кто я там в списке нелестных эпитетов?! Ты же блядь это постоянно делаешь: втаптываешь меня в грязь, будто я ничто и всегда был никем, относишься как к шавке, хотя и тем уважения оказывают больше, — голос и здравый смысл потихоньку возвращаются. Авантюрин поднимает глаза, прямо в чужие поглощающие болота смотрит, и не чувствует подкатывающего к горлу тошнотворного кома былого страха — лишь злость и к себе, проявившему характер, за что можно ещё сильнее получить, и к бездушной скотине, игравшего роль «хорошего парня», пока не надоело водить за нос глупого мальчишку, мечтающего о большой сцене и любви не только фанатов, но и о поддержке. — Заканчивай уже эту бессмысленную игру в благородство, Марк. — Ха, ты всерьёз решил уйти от меня?! — а он не может поверить, просто не в состоянии, на лице читается целая непонятная гамма из эмоций, среди которых сильно выделяются недоверие и шок. — Не пизди, тебе податься не к кому! Или, — опасно прищуривается, — ты трахаешь кого-то из своих любимых сук, поэтому так часто с ними время проводишь? Резко решил на путь исправления встать, да, пидор?! И кто из них удостоился такой чести? Шалава, которая на всех без разбора вешается, или недалёкая басистка, которую ты так рьяно называешь потерянной сестрой и родственной душой? Или барабанщица с эмоциональным диапазоном бревна? — Блядь, ты просто… Не трепи нервы и давай спокойно разойдёмся, больной ты ублюдок, — последние замечания Авантюрин молча проглатывает, и неважно, что сказанное вызывает головную боль и желание вырвать поганый язык и затолкать глубоко в глотку, пока не начнёт захлёбываться слюной и не задохнётся в процессе. — Ни с кем из них у меня нет ничего, просто отпусти меня, — добавляет непонятно зачем, ведь сказанного уже не воротишь и ластиком не сотрёшь из памяти. Надолго останется в голове, возможно, ляжет в основу нового трека, если накатить сверху чего покрепче и пропустить через себя электрическими разрядами градус с никотином. — Ну, раз ты этого так хочешь, то вперёд — уёбывай! В руках оказывается спортивная сумка раньше, чем мозги до конца обрабатывают информацию; Авантюрин не сразу осознаёт грубую хватку на многострадальных запястьях, кружащееся каруселью пространство перед уставшими слезящимися глазами, и, только оказавшись за порогом квартиры, понимает, что следующая остановка — конечная: подъезд с исписанными граффити и росчерками стихотворных строчек на стенах вместо неуютной пустой спальни. — Только не смей приползать на коленях прощение вымаливать, когда одумаешься. Обратно не приму, жалкий уродец, — плюнув под ноги, словно это возымеет какой-то нереально крутой эффект, и скривившись, словно ему на самом деле мерзко находиться в одном пространстве с бывшим (?), мужчина показательно громко хлопает металлической дверью, отрезая окончательно доступ к свету погружением в желтоватые блики мигающей лампочки над головой, вокруг которой светлячки в танце бьются о нагретое стекло. Главное сейчас — не поддаться слабости и не закричать в пустоту, выпуская излишки накопившихся и не растраченных до конца в процессе ругани эмоций. Авантюрин про себя повторяет, как мантру читает, убеждая себя шевелением саднящих губ и бегая глазами по пространству, слабо кружащемуся каруселью, отходя от проклятой двери как можно дальше по лестнице вверх, где позволяет себе скатиться от усталости по стене вниз на замызганный пол и резко осознаёт, что проваливается в бездонную пропасть из непонимания и бьющихся стёклами вовнутрь серо-розовых очков. Слово — не птица, вылетит — не поймаешь, а как побежишь за ней — попадёшь в вырытую своими же руками могилу, куда прямая дорога выстлана благими намерениями и не закрывшимся вовремя ртом. Хотя… сидеть вот так, привалившись разгорячённой щекой к стене, обжигающей своим холодом кожу, на которой красным флагом сияет след от удара, в целом, даже нормальным кажется. Есть в этом что-то нездорово романтизированное воспалёнными, пропитыми на вечеринках и вписках мозгами, однако Авантюрин не жалуется, что дико бесит рациональную сторону, топящую всеми фибрами за справедливость, взывающую к совести, к которой не тянется: проще игнорировать, ведь нагружать проблемами кого-то не очень хочется. У всех полно своих забот, а тут ещё он ныть начнёт, чтобы что — пожалели? Знает на горьком опыте, что словами делу не поможешь, ведь слышать всё одно и то же так настоебало конкретно, отчего иной раз, переживая все моменты, будто попав в День Сурка, — через мясорубку пропускает в памяти, каждый удар или грубость зацикливает на повторе, и позвонки ломает (по ощущениям, это выражение со временем приобретёт прямой смысл), — хочется на полном серьёзе вскрыться и из этого проклятого мира убежать без оглядки. Но это тоже не решит проблему и мир лучше не сделает. Поморщившись из-за боли за грудиной, спирающей дыхание до хрипа, Авантюрин запускает руку под кофту: ощущения не самые приятные, когда ведёт вдоль рёбер с левой стороны, как можно осторожнее давит на горячие пятна и не сдерживает раздражённое шипение. Не надо даже в зеркало смотреть: там, где сердце отбивает частый ритм, кожа напоминает россыпь галактик и чёрных дыр — когда все синяки потемнеют, станут жёлто-сине-чёрными с бордовыми пятнами, — тело превратится в бензиновые разводы под закрытой одеждой, в уши начнут долбиться стилисты замечаниями, что сам себя не бережёт и опускается до драк, а одногруппницы поймут сразу, что всё идёт не в ту сторону и катится на хуй, и устроят головомойку похлеще Марка. Без насилия, но словесно и бывшему достанется так, что предки в гробу перевернуться успеют и проклясть за ошибку в генетической лотерее. Отныне никакой больше мишуры и красных флагов из вранья, но и искренность сразу после грязи не всегда приносит пользу. Придётся переламывать себя с самого основания, пробираться глубже за печати, сдерживающие внутренних некормленых по расписанию демонов, разворошить ту самую грязь, за которую не жалко будет себя уничтожить голыми руками. Разорвать на части, а то уродство мозолит и долбится в глаза. В зеркало смотреть на себя тем более противно. Жалкий неудачник, прячущийся за спины других, пока за него искренне волнуются и переживают, кому действительно не плевать на него и то, что происходит внутри среди бушующих волн и пустынных бурь в далёких галактиках собственного мира. Кто в курсе, что Авантюрин уж точно не тот идеальный парень с глянцевых обложек, оступившийся лишь раз и загремевший в рехаб после передозировки запрещёнными веществами не по своей воле, — но принимают со всеми недостатками, загонами и проблемами, одна из которых — доверие. С каждым разом его всё меньше и меньше, как и веры в самое главное — в себя. Просто неудачник, играющий роль крутого певца, автора берущей за душу лирики, не оставляющей ни одного из слушателей равнодушным, потому что душу и силы вкладывает, каждую строку пропускает через себя, отрывая от сердца целые куски и приоткрывая свои реальные мысли, а не потому что сейчас модно продавать втридорога меланхолию под соусом из рок-музыки. Неудачник, который делает вид, что себя любит, что принять себя настоящего гораздо проще, а самоненависть и самоповреждающее поведение глупы и лишены смысла. Враньё и провокация. Ненависть к себе настолько прилипчива и въедлива, что без неё не начинается утро, плавно переходящее с мыслями об этом в плодотворный день и беспокойную ночь на протяжении долгих лет, берущих начало с приюта — адского места, где выгрызаешь зубами себе путь от отброса с тушёными о запястья окурками до предводителя, кому заглядывают в рот и покорно внимают каждому слову: авторитет надо заслуживать любыми путями, из мальчишки для битья становясь местной звездой с соответствующей репутацией и навыками. Авантюрин — проклятый мазохист, слепо веривший в Фортуну и потерявший всякий стыд, раз прямо сейчас без задней мысли срывается после обещаний не притрагиваться к сигаретам сегодня, но уже поздно останавливать запущенный механизм бомбы. Отточенными движениями вытирает ладонью саднившие кровившие губы, оставившие на кончиках пальцев пахнущие железом солёные разводы, и вытягивает из недр кармана кофты смятую пачку красного «Ротманса». Хотя бы теперь спокойно покурит, а предупреждения Минздрава о вреде табака могут смело выметаться из головы и из жизни. Потому что заебало. Потому что невыносимо больно зудит под рёбрами совестливая райская птица, разинувшая клюв, щебеча о расстановке приоритетов и правильном решении уйти от абьюза хотя бы таким образом. Не любовью это было, а настоящим насилием, ломающим жизнь каждому, кто через это проходит. Но кого это вообще ебёт. Колёсиком зажигалки щёлкнув, на миг осветив погружённый в полумрак этаж, Авантюрин привычно затягивается, вдыхая ядовитые пары в себя до жжения в чернеющих лёгких, тут же окунаясь в привычный омут вредных запахов и примесей. Мыслей в голове нет, разбежались по углам, как маленькие мышки, остаётся лишь терпеть и смотреть в окно над лестницей, где загорается огненным фениксом полная Луна, окружённая точками далёких крошечных звёзд, ноющих не только на небе, но и под рёбрами в темнице. Как же неприятно. Осознавать, что всё это по собственной вине, и что других виноватых можно даже не искать, и что теперь от этого не отмоешься. Будет преследовать, пока огромная толща реальности не погребёт под собой и не заставит орать в голос, разрывая связки и сотрясая пустоту, в которой плавает бесконечно и никак не пристанет к берегам под названием «Спокойствие» и «Стабильность». А ведь предупреждали когда-то не связываться с Марком: уничтожит в два счёта и ни косточки не оставит, кроме бездушной оболочки с пустыми глазами и героиновым шиком вместо здорового тела. Слова Блэйда до сих пор в памяти и отдаются теми самыми нотками горечи, укор в рубиновом взгляде служит хорошим катализатором и бьёт в мыслях наотмашь не хуже привычных реальных пощёчин. «Марк — мутный тип. Все, кто с ним работал, поголовно говорят, что он мразь, и от него лучше всего держаться подальше», — именно таковы слова коллеги и по совместительству старшего друга, которому мужчина не понравился сразу, как бы кое-кто не отпирался и обратное не пытался доказать с пеной у рта. «Вы его не знаете, Марк — хороший парень, и мухи не обидит»! Муху, может, и не обидит, а наркотиками накачивать во время безудержного секса, довести до одной из форм зависимости, когда жажда употребить растёт, но слезть ещё можно, обставить всё как несчастный случай по вине Авантюрина, и запихать в реабилитационный центр, приостановив деятельность группы, потому что оказано сопротивление, с места работы убрали, и появились мысли оборвать отношения, — способен. Из всех вариантов выбрать самый худший и влипнуть в дерьмо — распространённое явление, рано или поздно случилось бы, и последствия незавидные: Авантюрин теперь не видит себя без сигарет (хотя бы без Молли — уже хорошо), космоса на теле и своих девочек, с кем проводит вдвое больше времени чем обычно, лишь бы не возвращаться в круговорот кошмаров, порой думая о том, что лучше бы влюбился в кого-то из них (пусть без взаимности), а не в последнюю мразь на планете. Даже позволяет себе улыбнуться от такой глупости на короткий миг, пока сигарета не потухнет окончательно и не погрузит обратно в привычный мрак. Будучи геем, влюбляться в противоположный пол, так ещё и в лучших подруг, играющих в твоей группе, всё про тебя знающих и понимающих очень хорошо, — заведомо провальная идея. Нет никакого смысла даже пытаться, когда Стелла не заинтересована в отношениях вовсе, предпочитая дарить любовь и поддержку своему младшему брату-близнецу, посвятившего себя танцам и театру. У Топаз краш давно словлен на прекрасную женщину, продолжающую продвигать и поддерживать деятельность Трёх дней дождя даже после скандала полугодичной давности с Авантюриновым участием, из которого все СМИ раздули слона и подложили свинью, сообщив в новостях о «разладе внутри с виду дружного коллектива и обороте запрещённых веществ, употребляемых вокалистом и лидером из-за впадения в тяжёлую депрессию на фоне невзаимных чувств к одной из соучастниц». Сейчас это кажется бредом сумасшедшего, но тогда в безумной круговерти из экстренной отмены концерта и всего тура по городам, карет «Скорых» у Дворца культуры с оглушающими сигнальными огнями, воя встревоженной не на шутку толпы, всё это казалось несмешной шуткой и крахом выстроенной огромным трудом империей, где больше не будет места музыке, бессонных ночей за очередной написанной под диким вдохновением в обнимку с бутылкой чего покрепче или запахом сигарет строкой, что вызовет у слушателей различные эмоции в зависимости от вкладываемого посыла. Но чаще всего в песни вложены боль и отчаяние — осязаемые и живые, дающиеся в руки именно во время пения, кричащие во весь голос о себе и о том, какой бывает трудной жизнь, и проживать её в любом случае придётся ради спектра различных ощущений и какого-никакого, но всё же кайфа. На что-то же она человеку дана, глупо вот так обрывать её, не наступив на грабли и не набив шишек, означающих хоть какое-то движение в сторону возможного прогресса, а не деградации. И как назло чувствуется эта гложущая изнутри тоска. И болит в груди гораздо сильнее. Но не физически, а морально режет без ножа, раскатывает по асфальту и заливает бензином глаза, слезящиеся уже настолько, что капилляры лопаются, по щекам водопады бегут, скатываясь по коже и обжигая раны солью. Вот так и прорывает плотину, строящуюся на честном слове, данном когда-то, что всё это прекратится со временем. По кирпичику сносит, разметая по округе ошмётки основания, и Авантюрин хватается за них слабо, впившись ногтями в кожу ладоней и надавливая до следов-полумесяцев, чтобы облегчить тяжесть и ощущение нахождения в адской мясорубке, в который раз осознавая, что физической моральную боль всё равно не перекроешь. Это бесполезно, пока не найдётся то самое персональное обезболивающее, завернувшее в кокон спасительных объятий. Только не нужно забывать о том, что любое лекарство, начиная с антидепрессантов и заканчивая этиловым спиртом, как бы на этикетке не писали о натуральности компонентов, вызывает привыкание, а потом и вовсе перестаёт помогать, переходя в выкидывание денег на ветер вместе со слезами и сожалением, что было бы лучше, если б этот человек никогда не встретился на жизненном пути. А пока только сигареты — это всё, что ему осталось. Снимать свою усталость как-то надо, пока сон не придёт и не заберёт в свои объятия, сотканные отголосками боли космоса из гематом. Вот только не впечатывайте в стену — Авантюрин не вынесет больше близости с кем-либо, пока не поймёт, можно ли доверять человеку и как скоро тот покажет своё истинное лицо, нанося самый болезненный удар из всех возможных. Глаза прикрыв, хочется цветные сны видеть или, как минимум, несбыточный идеал отголосков светлого будущего, а не тёмного, покрытого пеплом настоящего, к которому привело безрассудство и баранье упрямство себя прошлого. Однако существуют вещи, которые человек не в силах полностью контролировать. В поле ещё не окутанного дымкой сна зрения попадают ботинки с тугой шнуровкой, кажущиеся дико дорогими и не вписывающимися в здешнее убранство — казалось, что только Марку, у кого денег достаточно много, хватало ума иметь жильё в доживающей свой век разваливающейся по крупицам обшарпанной девятиэтажке с заплёванными и с обилием окурков подъездами, — но их обладатель иного мнения. Авантюрин, подняв голову выше, скользнув глазами по кажущимся бесконечными длинным ногам, обтянутым тёмно-синей джинсой, подмечает многочисленные цепочки, свисающие с кожаного массивного ремня, и белую, укороченную до пупка толстовку, из-за чего весь образ кажется небрежным, но, стоит признать, запоминающимся. Редко встретишь такого человека, кто одним свои появлением привлечёт внимание и отвлечёт от тяжких мыслей хотя бы тем, что просто останавливается в метре от него и не делает ничего предосудительного. Авантюрин не уверен, что перед ним не вызванная нервным перенапряжением галлюцинация, а настоящий человек, раз всё ещё не ушёл никуда по своим делам, вдоволь насмотревшись на протирающего полы задницей музыканта известной группы, и даже не спросил автограф, как бывает всякий раз, стоит ему оказаться в людном месте. Видимо, не знаком с их творчеством и саму группу не знает. И это даже не обижает, не наводит на мысли о плохой работе и что надо стараться лучше, чтобы их песни звучали везде и всюду, и приедались до состояния привыкания. На цвет и вкус все фломастеры разные: кто-то предпочитает яркие кричащие цвета, а кому-то по душе тёмные спокойные линии, и ничего дурного в этом нет. В конце концов, Авантюрин Три дня дождя не центр этого мира, чтобы каждому было знакомо его имя. Даже если иногда этого сильно хочется, чтобы заполнить пустоту внутри и выкинуть приходящее по осени ощущение ненужности никому, да и самому себе, кажется, он тоже скоро перестанет быть необходимым. — Вы в порядке? — голос глубокий, чуть хриплый, нотками беспокойства проникает в глубины плавающего сознания и бьёт наотмашь пощёчиной: нет ответа на вопрос, он же без пустой болтовни и формальностей очевиден. Нет, он до бесконечности не в порядке, хоть револьвер доставай из сейфа и выпускай пулю в собственный висок без игры в русскую рулетку, где в барабане только одна не холостая. Хоть всей обоймой вынесите остатки мозгов, что разлетятся по серым растрескавшимся стенам, последними видевшими музыканта в живых. Авантюрин качает головой, не видя смысла отрицать. Да и зачем, если незнакомец просто пройдёт мимо, а интересуется из банальной вежливости, чтобы не казаться совсем безразличным. Никому же нет никогда дела до чужих проблем — собственных вагон и маленькая тележка. Чувство странное и непонятное бьёт наотмашь, сузив пространство до плотного кольца, отрезав все окружающие звуки. Коробит от пристального внимания и дальнейших действий со стороны этого странного человека: как присаживается напротив и, покопавшись пару минут в карманах и выудив оттуда платок, начинает вытирать сочившуюся из губы кровь, не комментируя шумный вздох и вздрагивание, стоило протянуть руку к лицу. И это даже не пугает — удивляет сильнее, чем необходимо удивляться в ситуациях оказания помощи ближнему, где нормальные люди испытывают несколько другие чувства, а никак не приливание к щекам жара и дрожь вдоль шейных позвонков, стоит кончику большого тёплого пальца мягко очертить уголок нижней губы рядом с неприятно зудящей ранкой. Непривычно нежно, как не касались давно и никто, да что там — от Марка такая «ванильная херь» могла быть только на четырнадцатое февраля — на День Влюблённых — и то под градусом, словно ласка и тепло ему чужды, что оказалось абсолютной истиной. Ещё одно осиное гнездо, и лучше его не ворошить, чтобы не ужалили не самые приятные воспоминания ныряний в омут с головой и полнейшее безрассудство не такой уж беззаботной юности. И Авантюрин пытается. Старается подавить нервную дрожь и не сжиматься, согнутые трясущиеся колени не подтаскивать к груди, прячась от повышенного внимания, абстрагироваться и не смотреть на сосредоточенное лицо, стоит признать, кажущееся эстетически красивым: с острым подбородком и точёными скулами, занавешенными вьющимися прядками фиолетовых, с синим отливом, волос, что вкупе с расплавленным кармином глаз смотрится не просто прекрасно — охуительно, словно перед ним само воплощение одного из представителей греческого пантеона по типу Зевса или Эроса, спустившихся с Олимпа на грешную землю с намерением уничтожить простых смертных одной только харизмой. Будучи визуалом и глядя на человека вот так вблизи, отрываться от созерцания чистой воды эстетики не хочется, но приходится мысленно отвесить себе пощёчину и ни в коем случае не таращиться на незнакомца после сегодняшней катастрофы, ознаменовавшей возвращение в старую квартиру, что встретит холодом под слоем осевшей пыли на блеклых стенах, не знавших ни уюта, ни радостных солнечных лучиков, ни любви своего владельца, готового сквозь этажи провалиться от болезненного осознания: вновь накроет одиночеством и алкогольным маревом под ностальгией фантомов прошлого, и в этот раз в покое Авантюрина не оставят: вцепятся с глотку костлявыми пальцами и вырвут сердце под аккомпанемент воплей в пустоту. То, что Авантюрин заслуживает за все свои прегрешения и ничему не научившие грабли, — спиться и оказаться в рехабе, чтобы не отравлять своим существованием чужие жизни. Но сейчас, если всё лишнее отбросить и не заниматься сжиганием себя заживо, стоит сосредоточиться на чём-то конкретном, а не всём и сразу, разорвавшись, как написано в руководстве борьбы со стрессом. Всё вокруг расплывается, чёткие очертания пространства расползаются змейками и теряют смысл, выкидывая резко в настоящее время и заливая лицо жаром, в приоритете оставляя только эти длинные тонкие пальцы, обжигающие прохладой скулы, которые вот-вот сгорят не только от недавних, уже высохших слёз, стянувших неприятно щёки. Просто запоздалый стыд с головой накатывает, ничего особенного, так всегда. Замедленные реакции организма — фишка, в последнее время Авантюрин часто грешит этим и получает нагоняи от Топаз на репетициях. — Спасибо большое, — всё же выдавливает из себя, чтобы уже совсем не казаться психом ненормальным, получая в ответ на благодарность качание головой и искривлённые в недовольном оскале губы. — Застудите поясницу и почки, если продолжите так дальше здесь сидеть, — цокает тот языком, ещё раз окидывает старающегося сжаться до минимальных размеров и исчезнуть из-под влияния распространяющейся тяжёлой ауры незнакомца Авантюрина, и несколько смягчается, принимая во внимание чужое состояние и вид совсем уж плачевный: от макового цвета лица с подтёками до рядом лежащей спортивной сумки, да и необычные яркие глаза как у потерявшегося котёнка, надеющегося получить хотя бы немного ласки от кого-то небезразличного. — Ваше лицо мне кажется смутно знакомым. — Такого красавца грех не запомнить, попробуйте ещё раз, может сами догадаетесь, — Авантюрин нервно смеётся, намереваясь вернуть остатки от прежней уверенности, но тут же шипит, хватаясь за прострелившую болью грудную клетку, горевшую под пальцами синим пламенем. — На вашем месте и в вашем положении я бы придержал язык и не язвил, — резче, чем необходимо, командует незнакомец, и Авантюрин послушно закрывает рот. До удобного момента. — Вы из тех мазохистов, кто до последнего не затыкаются, а потом недоумевают, почему же приходится обращаться в травматологию, или что? — А на вашем месте я бы прошёл мимо и не стал помогать непонятно кому, у вас явно своих дел хватает, — парирует Авантюрин, не в силах сдержать шипение, и при этом старается улыбнуться, чтобы уж совсем в чужой карминово-карей радужке не выглядеть бесполезным слабаком. Имидж не позволяет. — Я сделал то, что должен сделать любой нормальный человек, а у вас, я так понимаю, с этим сложно, раз говорите лишённые смысла вещи, — мужчина щурит свои невозможные глаза и грациозно встаёт на ноги, возвышаясь во весь свой гигантский — выше среднего точно — рост, и, будто что-то прикинув в голове, протягивает руку, за которую Авантюрин слепо хватается, как за единственную возможность избавиться от удавки на шее, и резко оказывается на ногах, но что-то опять идёт не так. Гравитация законам своим не следует, качнув маятником пространство и подкосив ноги, ведя тело резко в сторону, вынуждая прикрыть глаза с мыслью, что встреча с напольной плиткой на этот раз приведёт к перелому носа и превратит лицо в кашу, восстанавливать которое будут долго и муторно — лишние расходы и денег, и нервная система, как слёзы — на ветер.