Кем будешь?

Плакальщицы рвут свои седые волосы, царапают щеки. Он стеклянными глазами провожает каждое их движение. Пуговками плюшевого зайца следит, как две старушки утыкаются носом в свежую землю. Летний зной обещает некрасивые похороны. Должен идти дождь, чтобы драматично, как в фильмах, которые родители смотрели после десяти вечера. Они с братом прятались в шкафу в прихожей, оттуда был видел клочок телевизора и доносились яркие всполохи звуков. Со смерти отца прошла целая неделя, но мама так и не села снова смотреть телевизор. И брат не перестал плакать. Мама кладет руку на плечо, слишком тяжёлую для ее светло голубых наманикюренных пальцев, и всхлипывает. Зайчик, пойдем, пойдем, я тебе чаю с конфетами дам. Он смотрит, хмурится на плачущих бабушек и думает, что это странно: они же совсем папу не знали, почему они тогда... Рыхлая кладбищенская земля хлюпает под ногами. В мхе и сирени тонут серые ангелы с отколотыми руками, каменные статуи зайцев, военные могилки и католические надгробия с непонятным именами – брат рассказывал, что это польские места, тут рядом их церковь. Мама ведёт его все глубже, все дальше, вот уже и вторая мировая минула за плечами серым призраком, а за ней безымянные насыпи репрессированных. Он все идёт и идёт, мнет ногами почву, боясь поднять глаза. Что-то не так. Брат кричит и цепляется за ноги, умоляя остановиться. Мама тянет дальше. Каштаны бьют листьями по лицу. Они бегут сквозь захоронения. Он спотыкается, утыкается носом в землю, но глаза не поднимает. Потому что это не мама. Кто-то прыгает ему на плечи. Он дёргается слишком резко и стукается головой о стол. В уличном свете видны силуэты кухонной гарнитуры. Проспект под окнами шумит машинами. Кажется, у кого-то тоже проблемы со сном. Хочется думать, что у водителей так поздно дела на другом конце города, а не бессонница. Осознание чужого невольного участия в страданиях, конечно, подбадривает, но настроение для злорадствования неподходящее. Экран топит комнату в синем свете, слишком ярком для того, кто заснул впервые за двое суток. Открытая переписка с братом режет глаз ещё сильнее. Непрочитанное сообщение, где он наверняка просит не ночевать в квартире или прихватить какие-нибудь забытые вещи. Сейчас исполнять просьбу не хочется. Завтра утром найдет, когда будет показывать жильцам комнаты. Главное чтобы не нагадили, хотя все самое важное они все равно забрали в Дом. Хотя дорогущую финку – воплощение материнских мечт о розовом палисаднике и втором этаже для выросших детей – домом называть ещё сложно. А квартиру – уже. Ночь кислит в глазах недосыпом и ему бы поспать на диване в зале или в родительской спальне, но пропускать последний час прощания с местом детства не хочется. Квартира замерла в пыльном ожидании дня, когда мать перестанет одевать детей в чёрное и на дверь Отцовского Кабинета снова будет не так стыдно смотреть. Траур сняли даже раньше, чем положено, но в квартиру так и не вернулись. Главное – стараться не осматриваться, иначе заплачешь. На книжной полке раньше стояла фотография папиного награждения за какое-то открытие и диплом брата за третье место в региональном конкурсе. В комоде – материалы по делу гибели знаменитого физика и распечатанные страницы из журналистских расследований. Впрочем, это все, скорее всего, сейчас в подвалах Дома. Или мать просто сожгла. Он морщится, хмурится, благо, без фонарика мало что разглядишь. Старый зелёный диван из потёртой кожи, подпиленная ножка кофейного столика, воняющий псиной ковер. Когда они с братом пинались ногами под одеялом в своей комнате, его часто выгоняли спать в зал. Если положить голову на подлокотник, как на подушку, можно было сквозь изгибы коридоров увидеть дверь в Отцовский Кабинет. Всегда закрытая, она чернела зубастым пятном на белой стене. Даже сейчас, прилипнув щекой к потрескавшейся коже, он боязливо поджимал пальцы на ногах, не отводя взгляд от двери. Однажды они с братом на спор пытались зайти в Отцовский Кабинет, и то ли он их тогда перехватил, то ли они струсили перед позолоченной ручкой, но Кабинет изнутри они точно в жизни своей не видели никогда. Встав с дивана, он шагает совсем по отцовски: от стены к стене, касаясь пальцами мягких обоев и прилипая к каждому дверному проёму. Пыль и слезы режут глаза. Зубастая дверь все ближе, и папа бы точно наказал его, был бы здесь. Но он не здесь. Он умер. Поэтому они сдают квартиру, запирают его кабинет и увозят всех плюшевых зайцев из детской. Дверь не заперта. Брат бы возмутился, сказал, что малявка чуть не оставил чужим людям неготовую квартиру, но ни брата, ни отца, ни матери здесь нет. Потому он жмурится и заходит. Печально, когда главная тайна детства оказывается пустышкой. Когда в конце квеста на дне рождении не пиратский корабль, а фотограф в карнавальной одежде, или когда в парке аттракционов скидка на вход для детей младше десяти лет перестает работать, потому что они выросли. Туда же теперь относится отцовский кабинет. Напоминающая физическую лабораторию, но в остальном, совершенно обычная комната без всяких порталов и вечного адского огня в центре. Заваленный железками дубовый стол, разбросанные книги, открытые на середине, колючка железных прутьев, похожая на странный измерительный прибор, таблицы и расчеты на стенах, за которыми почти не видно книжных шкафов. Он опасливо тыкает в кипящие на столе механизмы, напоминающие внутренности часов, но те не реагируют. Продолжают с укором покрываться пылью. В кабинете не получается найти ничего стоящего, пусть он и не знает даже, что ищет. Ни забавных заметок на полях энциклопедий, ни оригами-самолетиков, ни загадочных символов, ни сувениров из Африки. Ничего, что хоть как-то бы намекало бы на то, что хозяина кабинета нашли с расплавленными мозгами в нескольких тысячах километрах от дома. Он ведёт пальцами по каждой книге в бесконечном стеллаже, уже даже не надеясь, что при правильном нажатии шкаф отъедет и покажет тайную комнату. И ничего такого нет, только корешок одной антологии ломается, обнаруживая под собой маленький тайник. За тремя книгами-пустышками стоит перемотанный скотчем картонный ящик, размером с коробку из-под обуви. Вырыв в механизмах на столе островок ровной поверхности, он аккуратно ставит ящик туда, подсвечивая себе телефоном. Пустые кассеты, песочное печенье, китайский чай, пара золотых монет, маска зайца и ежедневник из красной кожи с записями на странном языке. Всё это теперь лежит перед ним, собирая воедино личность отца. Но всё равно не имеет смысла. Не помогает, а делает только хуже. Забыть, как папа играл с ними в прятки, как возил на озёра по выходным, как чинил машинки. Тощий, высокий, нескладный, с каким-то сосудистым заболеванием. Делал себе чай постоянно, чтобы не мёрзнуть, и ел очень много сладкого. Конечно, все это проще забыть, выжечь, оставив только закрытую дверь кабинета, где он пропадал сутками. Так проще, не надо будет мстить злым духам за его смерть, не надо будет страдать и мучаться, скучать по квартире. Он делает то, что должна была делать клишированная подружка главного героя, когда тот находит у себя рак и ведёт себя, как придурок, чтобы после его смерти было не так больно. Но дурацкая подружка все равно окружает его своей дурацкой заботой и пониманием, и все равно плачет, когда тот драматично умирает. Отец перед смертью не вел себя как придурок, наверное, потому что не знал, как она близка. От этого ещё сложнее его ненавидеть. Он заваривает китайский чай (горький) и грызет песочное печенье (испорченное) в полной темноте, слушая, как сломанные часы отбивают время до полудня; листает странно-язычный ежедневник, подставляя страницы под уличный свет из окна, и натягивает на лицо тяжёлую карнавальную маску зайца. Сквозь прорези для глаз мало что видно, но в ней тепло и совсем не душно, поэтому явные плюсы перебивают явные минусы. Привалившись спиной к книжной стене, он закрывает глаза. Часы отбивают полдень. – Заяц! Представляешь, лечу, тебя вижу, так не поверила! Боже мой, я так давно тебя не видела! Где ты был?! – Галка сбивает его с ног, хлопая по ушам крыльями. Мягкая трава щекочет нос и солнце прыгает по шерсти золотыми отблесками. Галка кричит, так смешно по-вороньему, и кружит возле него. – Я не Заяц. Я его сын, – фыркает он, поднимаясь на лапы и отряхиваясь. Галка склоняет голову и грустно блестит стеклянными глазками. – Так значит слухи, что из-за Зайца проект закрыли – не слухи! – она скорбно каркает. – Надо сказать остальным, хотя они, наверное, и так знают. А что ты здесь делаешь? Заяц вертит головой, оглядывая заросшую сиренью поляну. Они с Галкой прячутся от солнца под кустом, жуют горькую кору (точнее, только он жует, а Галка квохчет рядом). Вроде, ничего не делает и непонятно где это «здесь». – Ну ладно, не отвечай! – смеётся Галка, цыплячьей походкой вылезая из тени. – Теперь ты Заяц! Крик ее растворяется в летнем воздухе, вате облаков, лиловых гроздях сирени. Крик ее ведёт Зайца за собой. Он стегает лапами пшеничные заплатки поля, сосновый бурелом, черничные поляны, весенние ручьи. Он один на весь огромный мир. Сойки поют оды свободе. Его уши ловят ветер, его лапы отбивают пульс в сухой земле. Куда хочешь! Что хочешь! Он оббегает весь земной шар. По воде, по болотам, по мхам, по камням. Валится в тенях сосен-великанов, старых, как само мироздание, и думать не думает, ведь не может, да и не нужно ему. Кроме запаха настоящей неприкосновенности – запаха дикой черемухи. Никаких денег. Никаких смертей. Никаких войн. Только он, лес и птицы. Только он и лес. Только он. Во всем мире. На веки вечные. В глазах его – жизнь. В прижатых к спине горящих ушах. В бьющейся птице под шерстью. В дрожащей груди. Слиться с травой и землёй, раствориться во всем, что его окружает. Окружить самого себя. Зачем ему бог, если у него есть он? Крик птицы песней веселой. Хрустят ветки, черные тела падают с веток в небо. Он припадает к земле, настороженно следит хрусталем пустых глаз за глухим лосем, огромным, как вековые сосны, как мироздание. Прыгать так высоко, чтобы доставать дыханием до солнца, жевать облака, и все это он может сейчас, здесь. Только здесь! – В первый раз нельзя так много, Заяц! – Поднимайся! – Просыпайся, Зайчик! Он стягивает со своего лица что-то липкое и тяжёлое. Первый вдох дерет горло. Он кашляет, бьётся виском об угол шкафа. Тяжело дышать. Слишком много воздуха, да ещё и такого пыльного. В дверь барабанят. Кажется, новые жильцы. Телефон на столе трезвонит будильником, получается, уже час. Он спешно поднимается на ноги, бросает маску в сумку и открывает этим дверь. Передав им ключи, сбегает. Кажется, он наконец-то нашел то, что избавит его от всего происходящего. От матери, чужого дома, университета, долгов, работы, скорби. Он не заезжает в Дом, даже не забирает свои вещи. В двухчасовом поезде в другой город сжимает в руках маску, боясь отпустить. Выселяется из общаги, покупает на последние деньги однокомнатную квартиру в трущобах, устраивается курьером, питается чем придется, но самое главное, что по ночам он живёт. Там пахнет горячим мёдом и черемухой. Галка рассказывает, какие ягоды есть можно, а какие горчат на языке. Можно греться о Медвежий бок, грязный, шерсть на нем свалялась и пачкает его. Или драть кору с молодых рябин, пока ягоды падают на спину. Или бить ночной лёд в лужах. Или бегать за Лисой по полю, касаться носом бабочек на колосьях ржи. Можно делать всё. – Заяц! Заяц, а ты где? – Галка скачет вокруг него черничным пятном. – Заяц! Не игнорируй меня! – Я просто вопроса не понимаю, – Заяц снова что-то жует, на этот раз что-то сладкое, кажется, берёза. – По-моему, это поляна в северной части леса. – Нет, я имею в виду, где настоящий ты! Твое тело! Заяц фыркает. – Какая разница, где мое тело. Я-то здесь. – Ещё какая разница есть, если ты там от голода помрёшь, то и здесь не появишься! – обиженно каркает Галка. – Тебе помощь не нужна? Еды там принести, с деньгами помочь. Заяц подскакивает с насиженно места и путается ушами в ветках можжевельника над ними. – Все в порядке. Ты думаешь не о том. Главное, что здесь всегда хорошо и безопасно. Галка озабоченно хлопает крыльями. – Не сказала бы! Батек твой так же говорил, ну и где он сейчас?! Шерсть на загривке холодит неприятное напряжение. – О чем ты? – Маска. Она функционирует только при погружении тела в сон, но при создании прототипов и испытании на контрольной группе оказалось, что мозг просто перегружается, если в симуляции аватар умирает. После первой смерти, смерти твоего отца, проект-то и прикрыли. Снятые с производства маски пришлось дорабатывать вручную, а вот твоей никто не занимался. – Галка отскакивает в бок. – Так что кирдык тебе в случае чего, Зайчонок! Его перетряхивает. На морде проступает ощущение лица, а на лице – пластиковой лепешки. Откуда у него маска... От отца? Но как он ее получил? И почему отец позволил? – А кто отца моего убил? – Говорят, Волк загрыз. Он здесь с ума начал сходить и совсем озверел! Наверх на пару часов выходит, все остальное время бродит по краю восточного бурелома. Заяц встряхивается и бьёт лапами по земле. – Ну и ладно, мне все равно. Давай лучше побегаем. Он наматывает вокруг нее круги, поднимая сухую пыль, но Галка только недовольно вертит головой. – Ты не отомстишь?! – ее сухое карканье впервые так сильно похоже на давно забытый человеческий голос. – У тебя есть шанс его убить, вспомни своего отца. Я его не знала, но, говорят, он был хорошим человеком. Вспомни детство. Семью. Тебе нельзя так много времени проводить здесь, ты сойдешь с ума, как Волк, или умрёшь от голода. Ты уже очень давно здесь, если не будешь подниматься поесть, просто в кому впадешь! – Не говори ерунды, всё будет нормально. И про месть – тоже ерунда. Наверху я всего лишь бомжеватый придурок, не способный ни на что. Как я могу ему отомстить? Разве что здесь перегрызу ему глотку. Заяц останавливается, уставившись на Галку. Его глубоко посаженные глаза не сходятся на вымазанных в золе перьях. – Наверху я абсолютное никто. Неужели ты не понимаешь этого? Там только трудности и боль, и ничего больше. Здесь я могу сделать все, что пожелаю. Я всесилен. Галка бьёт крыльями, вываливается из можжевельниковой тени. Черные пуговички, умные глазки ее, блестят совсем не по птичьему. То ли жалостливо, то ли испуганно. Заяц исчезает в клубах пыли. Трава покрывается коркой инея. Лёд в канавах с треском ломается и черная вода, перемешанная с гнилой кашицей листьев, пачкает подшёрсток. Близкая зима накрывает их всех чугунным куполом серого неба. Лес затихает, поднимаются все звери со своими звуками, готовясь к своим человечьим летним делам. Вымирает поле, стылый ручей, дубрава. Только заячья шерсть на ветках и волчьи завывания ночами. Тревога зависла в воздухе. Мрачное ожидание зимы, ослепительно белой и снежной, как у поэтов золотого века. Заяц жжет лёгкие влажным воздухом, теряет серые ошмётки шубки и жмётся к влажной коре елей, сдирая себя до белого пуха. Один во всем лесу, он несётся сквозь замшелые развалины, подстрекая самого себя бежать быстрее. Волчьи глаза смотрят на него со всех ущелий, из каждых лопуховых зарослей, со дна обледеневших луж. Пытаются его вытравить. Выкурить, как выкуривают лис из их нор. Но Заяц быстрый, Заяц ныряет под корни дубов, рвет зубами кору, рвет зубами волчий загривок. Гонит его с буреломных восточных окраин, гонит в поле, кусая за ноги. Лес наступает на пятки. Прыжком пересечь овраг, скатиться по можжевельнику в канаву. Волк скулит, щенком прячась под первым снегом, роя носом окаменевшую пшеницу в поле. Тучи сгущаются, мокрые хлопья липнут на глаза, ледяным панцирем стынут на горячем теле. Бежать быстрее, бежать по полю, гнать мокрую шавку за то, что пыталась отнять у него этот мир. Волк горько скулит молитву. Первое человеческое в нем с тех пор, как он сделал что-то, за что заяц его должен ненавидеть. Что сделал – не помнит. Здесь, в этом сизо-белом он заблудился, поле никогда не кончится. Волк судорожно трётся мордой о землю, пытается проснуться. Но они-то оба знают, что это уже невозможно. Заяц теряет последнюю серую шерсть. Теперь и сам себя не видит в глухом снегопаде посреди поля. Волчью кровь с брюха смывают косые снежинки. Теперь он здесь один. В мире, где заяц смог победить волка. До зимы. Когда снег сбился в плотные тропинки, а лес потерял последнюю хвойную зелень, стали возвращаться звуки. Сначала мелькнул в гуще Лось, потом появился Медведь с Белкой и Синицей. Лиса спустилась только к середине зимы, когда они собирались на первые шабаши. Слепой глаз луны освещает поляну в самом центре лесе. Падающие звёзды горят под лапами, режут глаз ночным светом. Зверьё мешается с мраком, неотделимо вплетаясь в зимнюю полночь. Они пляшут на воспоминаниях о той жизни, чтобы забыться и стать кем-то другим. Совершенно потерявшие всё, что когда-то делало их людьми. Щёлкают клыкастыми пастями, щетинятся, скалят зубы, взбивают мокрые тучи пыли, прыгают до луны, пытаясь ухватиться за ее бок. Прыгает выше всех заяц, тянется когтями к луне и падает вниз, рассекая ледяной воздух. Извернувшись, приземляется на лапы и делает глубокий вдох, щурясь от белых ламп. Пищит, как в фильмах, аппарат жизнеобеспечения, и какая-то девушка в черном рядом с ним испуганно каркает. И сбегаются врачи, шумят, о чем-то кричат, и что-то с ним делают. Он закрывает глаза и, кажется, плачет. Заснуть не получается.