Призрак грядущего Рождества

Нечаеву снятся сны. Всем людям снятся, наверное, это не откровение и не парадокс, но таких снов даже врагу не пожелаешь, что уж говорить о себе любимом, хотя, какой он к черту себе любимый, на рожу эту кривую в зеркале смотреть невозможно, на руки свои в кровище изгвазданные, в петлю лезть впору, да, впрочем, неважно всё это, главное – сны. Днем ещё ничего, главное, кофе прихлебывать и курить почаще, чтобы глаза не слипались, а ночью от видений проходу нет, можно даже щипать себя или пощечинами хлестать по лицу, воду ледяную лить за шиворот, но всё равно ведь уснешь. Веки, под которые будто бы раскаленного песка сыпанули, смыкаются, голова тяжелая, как свинцовое грузило тянется вниз, не успеешь опомниться – и ты уже спишь. А спать-то нельзя, во сне приходят они, и нет ничего страшнее, чем встреча с ними лицом к лицу, даже война уже кажется чем-то забытым и далеким, а они здесь, рядом, Нечаев их чувствует каждую минуту, стоит остаться одному, но днем не показываются, приходят только во сне. «Это все не по-настоящему», – утверждает именитый психиатр, врач с кучей научных степеней и смешными стекляшками на кончике носа, человек во всех отношениях умный и образованный. Но слова его звучат как бредятина, Нечаев-то знает, что они здесь и провожают его глазами, хоть и не у всех есть эти самые глаза. Катюша, вот, безликая, сверкает полированным железом гладкой головы под плетеными косами, и в ней Сергей видит свое отражение, свои испуганные глаза, дрожащие губы. Гадость какая, век бы на себя не глядел, век бы не спал, чтобы не видеть, во что превратилась жена. А, впрочем, какая разница, из железа ли она или из полимера, если память исторгла из себя ее образ и возвращает оный только в непрошенном сне? В Лимбо Катюша смеялась, и косы ее были настоящими, пахло от них яблоками, сочными и сладкими, если надкусить такое, то сок сам льется тебе в рот, солнцем наполненные яблоки, летние, поздние. Нечаев больше не помнит вкуса яблок, не знает, как они хрустят тонкой кожицей на зубах, любая еда приобрела вкус пепла, голод утоляет – и на том спасибо, а радоваться пище – еще чего, заняться ему что ли нечем? Да, конечно, нечем, зачем он вообще выжил, остался такой переломанный, искалеченный, кому он нужен? Зачем за его жизнь врачи боролись, зачем новые модульные импланты ставили, выхаживали? Раньше рядом друзья какие-то были, сослуживцы, ХРАЗ под руку и из руки – вот умора – вечно ворчал и лез, куда не просили. По его интонациям школьного учителя Нечаев даже соскучился, однако нет никакого ХРАЗа больше, есть только чудовище, которое бродит где-то по миру, в неистовой алчности поглощая мертвых и живых, растворяя в своей кипящей полимерной кислоте тела. Харитон тоже иногда навещает его в снах. Он не пялится молча, давя на душу безликой холодной красотой, как делает Катерина, нет, он что-то говорит, и слушать его даже приятно, интересно, что ли, и отругиваться в ответ нет никакого желания, но стоит только вспомнить во сне, ч-т-о сделал человек с щеточкой усов и добрыми морщинками вокруг глаз – сразу тошнота подкатывает к горлу. Неужто эдакий профессор с приятным хрипловатым голоском и поистине энциклопедическими знаниями – Сергей уже не особо помнит, что означает это слово, значения слов из памяти утекают, будто бы водица через решето или дырки в старой кастрюле – превратился от обиды и злобы, и зависти, будь она неладна, в настоящего зверя. Все это – манипуляции сложные, громкие речи проникновенные – зачем? Ради чего? «Ты знаешь, ты сам знаешь», – твердит внутренний голос, объясняя, что зависть к небожителям, добрым волшебникам, вознесенным на вершины Олимпа – довольно веская мотивация к действиям. Олимп, небожители, энциклопедия… множество умных слов, чьи значения Сергею уже неподвластны. Они ушли из его власти, проскользнули меж пальцев: сжимай, не сжимай кулаки – все одно. Пропал из памяти вкус и запах яблок, ушла жена, оставив вместо себя консервную банку с пуантами и смазанными в масле шарнирами суставов. Настоящая Катя пахла яблоками, это чучело с красной звездой во лбу воняет железом, подушка после пробуждения будто бы впитывает в себя тяжелый неприятный запах. Хотя, в постели-то Сергей больше не спит, всё чаще дремлет в кресле или за столом – где застанет его мучительное зыбкое марево. До серьезных дел Нечаева больше не допускают, сослали куда-то на нижние этажи Челомея, завалили простой незатейливой работой, зарплату хоть исправно платят – и на том спасибо, на жизнь как-то хватает. «Какая же это жизнь», – одергивает Сергей себя каждый день. Так, существование, серое и бесцельное, раньше-то пользу приносил, а теперь кому ты нужен, обрубок несчастный. Раньше в тебя кто-то верил, доверял даже, а сейчас ты для всех просто мрачный мужик с тиком обросшей щеки и красными от недосыпа глазами. Раньше в тебя верили, любили, заботились о тебе, хотя ты этого не заслуживал. Кто угодно, но только не ты. А теперь-то и говорить нечего, все, финита ля комедия или как там в книжках было. Книжки… еще одна почти неподвластная слабеющему рассудку часть жизни. Хорошенькие секретарши в столовой Предприятия щебечут, обсуждают какие-то там стихи, слух цепляется за незнакомые фамилии: Аксенов, Трифонов, Вампилов. Раньше, в школьные годы Нечаев много читал, запоем глотал книжечки из маленькой библиотеки, потом, когда служба началась, понятно – не до того стало, а сейчас торопиться некуда, времени вагон и маленькая тележка – не хочется уже читать. Не хочется и невыносимо разбирать буковки на страницах, вклиниваться в чужие свадьбы, могилы, праздники, похороны. Так и хочется швырнуть тощий переплет в стену, рассыпать страницы веером, растоптать, сжечь. Чувствуешь соглядатаем себя на задворках чужого счастья, не иначе. А свое счастье ты, Сереженька, проебал бездарно. И сам дурак, сам виноват. Тебе это счастье само тянулось в руки, ворковало в голове и в радиолиниях, счастье тебя «сынком» называло, хотя, какой там сынок – в возрасте разница лет десять, ну, пятнадцать даже если, да пусть и двадцать, ну какой «сынок». Единственное, что может читать Нечаев – детские сказочки и простенькие повести, в которых у героев всё плохо. Совсем-совсем плохо, про хорошее читать не получается никак, невыносима чужая радость при своем горе. Давеча вот в обеденный перерыв зашел в библиотеку Предприятия и поискал там старенькие издания с красочными картинками на обложке. Нашел что-то странное – автор иностранный, на переплете красивая елка с кучей подарков и розовощеким Дедом Морозом или как его там у них звать, Сантой Клаусом. Засел читать в общем холле, где народу поменьше, чем в столовой, и за час отдыха проглотил сюжет, прямо как в детстве, целиком, не отрываясь. Да, финал у книжки был хороший, от него захотелось поскрипеть зубами, но Нечаев сдержался, его другое в незатейливом сюжете автора-иностранца зацепило. К главному герою – скряге и старику, а именно стариком Сергей себя сейчас и чувствовал – пришли друг за другом в одну ночь Сочельника перед Рождеством призраки. Прошлое, настоящее и будущее выстроились в очередь, чтобы доказать дурному упрямому обрубку – ты чего-то стоишь, ты еще не все потерял, жизнь твоя еще продолжается, покайся, пока можно. Особенно Сергею понравился призрак грядущего Рождества: молчаливая жуткая тень, которая тянула к главному герою руки и показывала ему надгробные камни и всякую прочую жуть. Откровенно детская сказочка привлекла внимание Нечаева не по-детски, потому что такой призрак приходил к нему во сне и без всякого там буржуйского Рождества. Ожидаемо, но отвратительно, такой вот парадокс: Сеченов тоже появляется непрошенным гостем в чужих снах. Реже остальных, но после каждого такого сна Сергей готов пустить себе пулю в висок или в рот без промедлений, долгие тягучие утренние часы уходят на то, чтобы отговорить себя от опрометчиво сладкой развязки. И ведь столько людей за жизнь загубил этими руками наверняка, так почему они не являются по душу со своими упреками, почему только последний приходит? Не лежится ему там, куда все попадают. Впрочем, пусть приходит, без него жизнь не мила. Страшно, конечно, это каждый раз как в первый. Безликая красота Катерины и лицемерная доброта Харитона пугают вовсе не так, как это. Во-первых, у Сеченова свернута на сторону шея с уродливыми отпечатками черных пальцев чуть выше воротника рубашки. Из-за этого голова покачивается и поворачивается неловко, неестественно, а Сергею при каждом движении чудится пугающий треск, с которым ломаются хрупкие шейные позвонки. Но шея – полбеды, все-таки сломал ее не он своими руками, какое-никакое облегчение для истерзанной совести. Гораздо хуже огромное красное пятно на одежде где-то там, в животе под грудью. Там, где человеческая требуха особенно беззащитна, потому что заканчиваются ребра, линиями расходится в стороны солнечное сплетение, и сосредоточие жизни – живота, правильно раньше говорили, живот – защищено только мышцами пресса. Знал же, куда стрелять, всадил пулю прямо туда, откуда ее даже не всякий хирург вытащит. В школе рассказывали когда-то давным-давно, что великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин умирал с такой раной два или три дня – извлечь из памяти точную вариацию факта со страниц школьных учебников не получается. Сеченов, конечно, не великий русский поэт, но как же неловко получилось! И до чего же все это странно осознавать советскому пионеру, который ни в бога, ни в черта никогда не веровал, и в призраков, понятное дело, тоже. Глупо все это, а все же вот он, руку протяни – и дотронешься до мокрой ткани, где к ногам стекают по ткани черные мерзкие сгустки свернувшейся крови. От Сеченова пахнет не железом и не пылью замшелых книжных страниц, а сырой землей, какая после дождя бывает – странно, тело поглощено полимером, хоронить нечего, откуда бы взяться могильной земле? На самом деле, все вовсе не таким поначалу казалось. Не было ни трупных пятен, ни свернутой шеи, не затянутых пеленой глаз, ни встреч где-то в болотной душной тьме, где воздух будто бы не просачивается в легкие. Были вместо всего этого какие-то зеленые смазанные лужайки, яркие зайчики золотых лучей, яркие такие, но теплые, не режущий свет, а мягкий и ласковый, греющий подставленное лицо, были яблоки, тогда еще помнился изрешеченной памяти их аромат, был легкий дождь, да много всего было, не упомнишь. Сколько Нечаев не старается воспроизвести подробности, они ускользают и разбегаются, как пресловутые солнечные зайчики, оставляя его ни с чем. Сон есть сон, если пытаться вспомнить его, он ускользнет без следа, нужно чувствовать, а не думать, только вот беда – чувствовать туповатого откровенно вояку никто никогда не учил. Думать, если честно, тоже. Выполняй себе приказы, да и хватит, более не требуется от цепного пса. Только кому нужен пес без хозяина? Там, в этих грезах, Сергей частенько слышит детский смех. В жизни это казалось жутким – галлюцинации, которые не слышны никому, кроме тебя, наталкивают невольно на мысли о больной башке. Но сон – твое дело, сон у тебя никто не отнимет, никто не осудит за него, потому сны снятся всем. Разве что психиатр с кучей заумных научных работ и стекляшками на носу печально покачает головой. Если у Нечаева и был когда-то ребенок, сын – он уверен, что непременно сын – звали его, конечно, Митей и никак иначе. Где теперь этот сын, живет в приюте ли, умер вместе с нерадивыми родителями – Сергей себя иначе, как мертвым и не воспринимает теперь. Ест ли яблоки, читает ли сказки, гуляет ли по паркам, поет ли песенки про аистов и оранжевое небо в школьном хоре, да учится ли в школе вообще или скитается неприкаянным? В солнечных теплых снах Дмитрий Сергеевич не приходил сам никогда, нет, Нечаев находил его сам, блуждая по задворкам своего дурного бестолкового сознания. Сеченов обретался в высоких прозрачных беседках с книгой или газетой в руках, он мог дремать под особо раскидистым деревом или гулять под облаками, задрав голову и абсолютно не глядя под ноги. Сергей догонял его, вставал рядом, и они разговаривали подолгу, пока над ухом не звенел назойливый будильник. В снах времени было предостаточно, Сеченов не прикрывался бесконечными делами, не мчался куда-то, как в жизни, его не донимали просители и секретари, беседами можно было наслаждаться до наступления утра, и Нечаев жадно ловил каждое слово, восполняя то, чего ему всегда так не хватало. Так было поначалу, ночь дарила успокоение, после же, с каждым месяцем и годом словно тучи сгущались над головой, зеленые бескрайние луга с редкими деревьями и беседками – сон, что с него взять – превратились в отталкивающую зловонную грязь, затем исчезла и она, осталось только бескрайнее черное небытие. Не яблочных дух – гарь, не зелень – пепел, не беседы по душам – молчаливая укоризна в глазах. Врач говорил что-то про деменцию и деградацию, но Нечаев под умными правильными диагнозами всегда понимал что-то свое, попроще, мол, так и скажите, товарищ доктор, решето у меня вместо мозгов, тупею я, всё, отжил свое. Тоска заедает поедом от таких снов, до тех пор, пока они не стали жуткими. Сергей благодарит свою бессонницу, но при любой бессоннице рано или поздно начнешь валиться с ног, и тогда на выбор тебе хромированное искаженное отражение в безликости, призрак прошлого, которое забыто, но никакого покою не дает или ласковая лицемерная доброта школьного учителя, от которой хребет покрывается мурашками, так вот ты какой, призрак моего настоящего. И какой же ты, призрак грядущего? Мутные «кошачьи глаза», болтающаяся голова и липкая густая кровь по животу? – Ты забываешь меня, сынок, – говорит Сеченов, стоя напротив, и его голос бархатный, обволакивает, как та самая посмертная пелена. – Я всё забываю, Дмитрий Сергеевич, – сквозь зубы протягивает Нечаев. Осознание того, что этот изувеченный кадавр не имеет ничего общего с настоящим живым Сеченовым, тягостно, но память иных образов не предоставит милосердно, обойдешься, дурак, скажи хоть за это спасибо. – Сережа, когда-нибудь ты забудешь самого себя. – Забуду, шеф, как пить дать, уже забыл. Сеченов молча моргает, его светлые ресницы не дрожат, грудь не поднимается под рубашкой, дыхание не срывается с тонких губ. – Нельзя забывать себя, нельзя себя терять, а то станешь, как я, – говорит он после долгой вязкой тишины, – чей-то смутный призрак, продукт больного подсознания. Отпусти меня, не забывая, и будешь свободен. Правильные слова, мудрые, что еще ждать от светоча советской науки, мечтавшего привести человечество к звездам? Жаль, что все эти мечты беспросветно проебаны, как и его, Нечаевское, личное счастье. Сергей не вникал в подробности, но обновленный «Коллектив» так после всей этой истории на Предприятии и не запустили. Возможно, тот пиздец, что устроил Петров со всеми массовыми человеческими жертвами и реками кровищи по всем комплексам, сыграл свою роль, может, подковерные интриги правительства или что-то еще, какая теперь-то к черту разница?! Кошмары, от которых Нечаев просыпается в ледяном поту, злобно тараща глаза и растирая следы непрошенных слез по щекам, груз так и не произнесенных слов, прибивают к земле, падают на крышку еще не опущенного в яму гроба как комья той самой мокрой земли. Его подсознание просто не может быть достаточно умным, чтобы говорить такие правильные вещи. От человека, который уже почти забыл, что значит слово «полимер» или как без ошибок заполнять деловые документы, не стоит ожидать логичных связных суждений. Слова, как и сны, ускользают, оставляя после себя осадок, из которого нельзя составить сплетение рациональных фраз, содержание размывается, как грязь в мыльной воде, форма изуродована интеллектуальным бессилием. – Я не могу, – давится буквами, складывая из них странные фигурные комбинации, будто из кубиков – как они называются, как, забыл, проклятая память, – не могу отпустить, не получается. Я же ничего еще не успел сказать! Сергей много раз пытается составить признание, объясняется путано и коротко, но призрак грядущего его не слышит, он тает, растворяется, оставляя после себя только гарь и пепел. Сон всегда обрывается раньше. Нечаев не успевает выговорить слово «люблю». Однажды они придут втроем, друг за другом, вместе в одну ночь, может, с ними придет и Лариса, и Виктор заявится следом читать свои безумные стихи надорванным голосом, и все бесчисленные мертвецы, чью жизнь цепной пес отнял по чужим приказам – и тогда Нечаев знает, что умрет. Сознание растворится в цепких прозрачных пальцах, духи прошлого, настоящего и грядущего растерзают его, разберут по косточкам, по кусочкам присвоят себе остатки памяти, не останется ничего, он перестанет существовать. И тогда, быть может, когда растворится прошлое и забудется гнетущее настоящее, призрак грядущего заберет его с собой, бесплотную сущность сделает частью себя, и они будут вместе до скончания дней. А пока нужно просто глотать кофейную гущу и закуривать, как только к горлу подбираются слезы.